Николай Карамзин
История государства Российского. От начала XVI до начала XVII в.
Глава V
Продолжение государствования Иоаннова (1552–1560)
Как скоро Анастасия могла встать с постели, государь отправился с нею и с сыном в обитель Троицы, где архиепископ ростовский Никандр крестил Димитрия у мощей св. Сергия. [1553 г.] Насыщенный мирскою славою, Иоанн заключил торжество государственное христианским: два царя казанские, Утемиш-Гирей и Едигер, приняли веру Спасителя. Первого, еще младенца, крестил митрополит в Чудове монастыре и нарек Александром: государь взял его к себе во дворец и велел учить грамоте, Закону и добродетели. Едигер сам изъявил ревностное желание озариться светом истины и на вопросы митрополита: «Не нужда ли, не страх ли, не мирская ли польза внушают ему сию мысль?» – ответствовал решительно: «Нет! Люблю Иисуса и ненавижу Магомета!» Священный обряд совершился [26 февраля] на берегу Москвы-реки в присутствии государя, бояр и народа. Митрополит был восприемником от купели. Едигер, названный Симеоном, удержал имя царя; жил в Кремле, в особенном большом доме; имел боярина, чиновников, множество слуг и женился на дочери знатного сановника Андрея Кутузова Марии; пользовался всегда милостию государя и доказывал искреннюю любовь к России, забыв, как смутную мечту, и прежнее свое царство и прежнюю веру.
После многих неописанно сладостных чувств душа Иоаннова уже вкушала тогда горесть. Смертоносная язва, которая под именем железы столь часто опустошала Россию в течение двух последних веков, снова открылась во Пскове, где с октября 1552 до осени 1553 года было погребено 25 000 тел в скудельницах, кроме множества схороненных тайно в лесу и в оврагах. Узнав о сем, новгородцы немедленно выгнали псковских купцов, объявив, что если кто-нибудь из них приедет к ним, то будет сожжен со своим имением. Осторожность и строгость не спасли Новгорода: язва в октябре же месяце начала свирепствовать и там и во всех окрестностях. Полмиллиона людей было ее жертвою; в числе их и архиепископ Серапион, который не берег себя, утешая несчастных. На его опасное место митрополит поставил монаха Пимена Черного из Андреяновской пустыни; вместе с государем торжественно молился, святил воду – и Пимен, 6 декабря с умилением отслужив первую обедню в Софийском храме, как бы притупил жало язвы: она сделалась менее смертоносною, по крайней мере в Новгороде.
Весьма оскорбился государь и печальными вестями казанскими, увидев, что он еще не все совершил для успокоения России. Луговые и горные жители убивали московских купцов и людей боярских на Волге: злодеев нашли и казнили 74 человека; но вскоре вспыхнул бунт: вотяки и луговая черемиса не хотели платить дани, вооружились, умертвили наших чиновников, стали на высокой горе у засеки; разбили стрельцов и казаков, посланных усмирить их: 800 россиян легли на месте. В семидесяти верстах от Казани, на реке Меше, мятежники основали земляную крепость и непрестанно беспокоили Горную сторону набегами. Воевода Борис Салтыков, зимою выступив против них из Свияжска с отрядом пехоты и конницы, тонул в глубоких снегах: неприятель, катясь на лыжах, окружил его со всех сторон; в долговременной, беспорядочной битве россияне падали от усталости и потеряли до 500 человек. Сам воевода был взят в плен и зарезан варварами; немногие возвратились в Свияжск, и бунтовщики, гордясь двумя победами, думали, что господство россиян уже кончилось в стране их.
Иоанн вспомнил тогда мудрый совет опытных вельмож не оставлять Казани до совершенного покорения всех ее диких народов. Уныние при дворе было столь велико, что некоторые члены царской Думы предлагали навсегда покинуть сию бедственную для нас землю и вывести войско оттуда. Но государь изъявил справедливое презрение к их малодушию; хотел исправить свою ошибку и вдруг занемог сильною горячкою, так что двор, Москва, Россия в одно время сведали о болезни его и безнадежности к выздоровлению. Все ужаснулись, от вельможи до земледельца; мысленно искали вины своей пред Богом и говорили: «Грехи наши должны быть безмерны, когда Небо отнимает у России такого самодержца!» Народ толпился в Кремле; смотрели друг другу в глаза и боялись спрашивать; везде бледные, слезами орошенные лица – а во дворце отчаяние, смятение неописанное, тайный шепот между боярами, которые думали, что в сем бедственном случае им должно не стенать и не плакать, но великодушно устроить судьбу государства. Представилось [11 марта] зрелище разительное. Иоанн был в памяти. Дьяк царский Михайлов, приступив к одру, с твердостью сказал болящему, что ему время совершить духовную. Несмотря на цветущую юность, в полноте жизни и здравия, Иоанн часто говаривал о том с людьми ближними: не устрашился и спокойно велел писать завещание, объявив сына, младенца Димитрия, своим преемником, единственным государем России. Бумагу написали; хотели утвердить ее присягою всех знатнейших сановников и собрали их в царской столовой комнате. Тут начался спор, шум, мятеж: одни требовали, другие не давали присяги, и в числе последних князь Владимир Андреевич, который с гневом сказал вельможе Воротынскому, укоряющему его в ослушании: «Смеешь ли браниться со мною?» – «Смею и драться, – ответствовал Воротынский, по долгу усердного слуги моих и твоих государей, Иоанна и Димитрия; не я, но они повелевают тебе исполнить обязанность верного россиянина». Иоанн позвал ослушных бояр и спросил у них: «Кого же думаете избрать в цари, отказываясь целовать крест на имя моего сына? Разве забыли вы данную вами клятву служить единственно мне и детям моим?.. Не имею сил говорить много, – примолвил он слабым голосом. – Димитрий и в пеленах есть для вас самодержец законный, но если не имеете совести, то будете ответствовать Богу». На сие боярин князь Иван Михайлович Шуйский сказал ему, что они не целовали креста, ибо не видали государя пред собою; а Федор Адашев, отец любимца Иоаннова, саном окольничий, изъяснился откровеннее такими словами: «Тебе, государю, и сыну твоему мы усердствуем повиноваться, но не Захарьиным-Юрьевым, которые, без сомнения, будут властвовать в России именем младенца бессловесного. Вот что страшит нас! А мы, до твоего возраста, уже испили всю чашу бедствий от боярского правления». Иоанн безмолвствовал в изнеможении. Самодержец чувствовал себя простым, слабым смертным у могилы: его любили, оплакивали, но уже не слушались, не берегли; забывали священный долг покоить умирающего; шумели, кричали над самым одром безгласно лежащего Иоанна – и разошлись.
Чего же хотели сии дерзкие сановники, может быть, действительно одушевленные любовию к общему благу, действительно устрашенные мыслью о гибельных для отечества смутах боярских, которые снова могли водвориться в правительствующей Думе к ужасу России в малолетство Димитрия? Они хотели возложить венец на главу брата Иоаннова – не Юрия: ибо сей несчастный князь, обиженный природою, не имел ни рассудка, ни памяти, – но Владимира Андреевича, одаренного многими блестящими свойствами: умом любопытным, острым, деятельным, мужеством и твердостью. Предполагая самое чистое, благороднейшее побуждение в сердцах бояр, летописец справедливо осуждает их замысел самовольно испровергнуть наследственный устав государства, со времен Димитрия Донского утверждаемый торжественною присягою, основанный на общем благе, плод долговременных, старых опытов и причину нового могущества России. Все человеческие законы имеют свои опасности, неудобства, иногда вредные следствия; но бывают душою порядка, священны для благоразумных, нравственных людей и служат оплотом, твердынею держав. Предвидение ослушных бояр могло и не исполниться: но если бы малолетство царя и произвело временные бедствия для России, то лучше было сносить оные, нежели нарушением главного устава государственного ввергнуть отечество в бездну всегдашнего мятежа неизвестностью наследственного права, столь важного в монархиях.
К счастию, другие бояре остались верными совести и закону. В тот же вечер князья Иван Феодорович Мстиславский, Владимир Иванович Воротынский, Димитрий Палецкий, Иван Васильевич Шереметев, Михайло Яковлевич Морозов, Захарьины-Юрьевы, дьяк Михайлов присягнули царевичу; также и юный друг государев Алексей Адашев. Между тем донесли Иоанну, что князья Петр Щенятев, Иван Пронский, Симеон Ростовский, Дмитрий Немой-Оболенский во дворце и на площади славят князя Владимира Андреевича, говоря: «Лучше служить старому, нежели малому и раболепствовать Захарьиным». Истощая последние силы свои, государь хотел видеть князя Владимира и так называемою целовальною записью обязать его в верности: сей князь торжественно отрекся от присяги. С удивительною кротостью Иоанн сказал ему: «Вижу твое намерение: бойся Всевышнего!» – а боярам, давшим клятву: «Я слабею; оставьте меня и действуйте по долгу чести и совести». Они с новою ревностию начали убеждать всех думных советников исполнить волю государеву. Им ответствовали: «Знаем, чего вы желаете: быть господами; но мы не сделаем по-вашему». Называли друг друга изменниками, властолюбцами; гнев, злоба кипели в сердцах, и каждое слово с обеих сторон было угрозою.
В часы сего ужасного смятения князь Владимир Андреевич и мать его Евфросиния собирали у себя в доме детей боярских и раздавали им деньги. Народ изъявлял негодование. Благоразумные вельможи говорили князю Владимиру, что он безрассудно ругается над общею скорбию, как бы празднуя болезнь царя; что не время жаловать людей, когда отечество в слезах и в страхе. Князь и мать его отвечали словами колкими, с досадою; а бояре, окружающие государя, уже не хотели пускать к нему сего, явно злонамеренного брата. Тут выступил на позорище черезвычайный муж Сильвестр, доселе главный советник Иоаннов, ко благу России, но к тайному неудовольствию многих, которые видели, что простой иерей управляет и церковию и Думою; ибо (по словам летописца) ему недоставало только седалища царского и святительского: он указывал и вельможам и митрополиту, и судиям и воеводам; мыслил, а царь делал. Сия власть, не будучи беззаконием и происходя единственно от справедливой доверенности государевой к мудрому советнику, могла, однако ж, изменить чистоту его первых намерений и побуждений; могла родить в нем любовь к господству и желание утвердить оное навсегда: искушение опасное для добродетели! Всеми уважаемый, не всеми любимый, Сильвестр терял с Иоанном политическое бытие свое и, соглашая личное властолюбие с пользою государственною, может быть, тайно доброхотствовал стороне князя Владимира Андреевича, связанного с ним дружбою. По крайней мере, видя остервенение ближних Иоанновых против сего князя, он вступился за него и говорил с жаром: «Кто дерзает удалять брата от брата и злословить невинного, желающего лить слезы над болящим?» Захарьины и другие ответствовали, что они исполняют присягу, служат Иоанну, Димитрию и не терпят изменников. Сильвестр оскорбился и навлек на себя подозрение.
В следующий день государь вторично созвал вельмож и сказал им: «В последний раз требую от вас присяги. Целуйте крест пред моими ближними боярами, князьями Мстиславским и Воротынским: я не в силах быть того свидетелем. А вы, уже давшие клятву умереть за меня и за сына моего, вспомните оную, когда меня не будет; не допустите вероломных извести царевича: спасите его; бегите с ним в чужую землю, куда Бог укажет вам путь!.. А вы, Захарьины, чего ужасаетесь? Поздно щадить вам мятежных бояр: они не пощадят вас; вы будете первыми мертвецами. Итак, явите мужество: умрите великодушно за моего сына и за мать его; не дайте жены моей на поругание изменникам!» Сии слова произвели сильное действие в сердце бояр; они содрогнулись и, безмолвствуя, вышли в переднюю комнату, где дьяк Иван Михайлов держал крест, а князь Владимир Воротынский стоял подле него. Все присягали в тишине и с видом умиления, моля Всевышнего, да спасет Иоанна или да будет сын его подобен ему для счастия России! Один князь Иван Пронский-Турунтай, взглянув на Воротынского, сказал ему: «Отец твой и ты сам был первым изменником по кончине великого князя Василия; а теперь приводишь нас к святому кресту!» Воротынский отвечал ему спокойно: «Да, я изменник, а требую от тебя клятвы быть верным государю нашему и сыну его; ты праведен, а не хочешь дать ее!» Турунтай замешался и присягнул.
Но сей священный обряд не всех утвердил в верности. Князь Димитрий Палецкий, сват государев, тесть Юрия, тогда же послал зятя своего Василия Бороздина к князю Владимиру Андреевичу и к матери его сказать им, что если они дадут Юрию удел, назначенный ему в духовном завещании великого князя Василия, то он (Палецкий) готов вместе с другими помогать им и возвести их на престол! Еще двое из вельмож оставались в подозрении: князь Дмитрий Курлятев, друг Алексея Адашева, и казначей Никита Фуников; они не были во дворце за болезнию, но, по уверению доносителей, имели тайное сношение с князем Владимиром Андреевичем. Курлятев на третий день, когда уже все затихло, велел нести себя во дворец и присягнул Димитрию: Фуников также, но последний. Сам князь Владимир Андреевич обязался клятвенною грамотою не думать о царстве и в случае Иоанновой кончины повиноваться Димитрию как своему законному государю; а мать Владимирова долго не хотела приложить княжеской печати к сей грамоте; наконец исполнила решительное требование бояр, сказав: «Что значит присяга невольная?»
Сии два дня смятения и тревоги довели слабость болящего до крайней степени; он казался в усыплении, которое могло быть преддверием смерти. Но действия природы неизъяснимы: черезвычайное напряжение сил иногда губит, иногда спасает в жестоком недуге. В каком волнении была душа Иоаннова? Жизнь мила в юности: его жизнь украшалась еще славою и всеми лестными надеждами венценосной добродетели. В кипении сил и чувствительности касаться гроба, падать с престола в могилу, видеть страшное изменение в лицах: в безмолвных дотоле подданных, в усердных любимцах – непослушание, строптивость; государю самовластному уже зависеть от тех, коих судьба зависела прежде от его слова; смиренно молить их, да спасут, хотя в изгнании, жизнь и честь его семейства! Иоанн перенес ужас таких минут; огонь души усилил деятельность природы, и болящий выздоровел, к радости всех и к беспокойству некоторых. Хотя князь Владимир Андреевич и единомышленники его исполнили наконец волю Иоаннову и присягнули Димитрию; но мог ли самодержец забыть мятеж их и муку души своей, ими растерзанной в минуты его борения с ужасами смерти?..
Что ж сделал Иоанн? Встал с одра, исполненный милости ко всем боярам, благоволения и доверенности к прежним друзьям и советникам; дал сан боярский отцу Адашева, который смелее других опровергал царское завещание; честил, ласкал князя Владимира Андреевича; одним словом, не хотел помнить, что случилось в болезнь его, и казался только признательным к Богу за свое чудесное исцеление!
Такова была наружность; но в сердце осталась рана опасная. Иоанну внушали, что не только Сильвестр, но и юный Адашев тайно держал сторону князя Владимира. Не сомневаясь в их усердии ко благу России, он начал сомневаться в их личной привязанности к нему; уважая того и другого, простыл к ним в любви; обязанный им главными успехами своего царствования, страшился быть неблагодарным и соблюдал единственно пристойность; шесть лет усердно служив добродетели и вкусив всю ее сладость, не хотел изменить ей, не мстил никому явно, но с усилием, которое могло ослабеть в продолжение времени. Всего хуже было то, что супруга Иоаннова, дотоле согласно с Адашевым и Сильвестром питав в нем любовь к святой нравственности, отделилась от них тайною неприязнью, думая, что они имели намерение пожертвовать ею, сыном ее и братьями выгодам своего особенного честолюбия. Анастасия способствовала, как вероятно, остуде Иоаннова сердца к друзьям. С сего времени он неприятным образом почувствовал свою от них зависимость и находил иногда удовольствие не соглашаться с ними, делать по-своему: в чем, как пишут, еще более утвердило царя следующее происшествие.
Максим Грек. Неизвестный художник, нач. XIX в.
Исполняя обет, данный им в болезни, Иоанн объявил намерение ехать в монастырь Св. Кирилла Белозерского вместе с царицею и сыном. Сие отдаленное путешествие казалось некоторым из его ближних советников неблагоразумным: представляли ему, что он еще не совсем укрепился в силах; что дорога может быть вредна и для младенца Димитрия; что важные дела, в особенности бунты казанские, требуют его присутствия в столице. Государь не слушал сих представлений и поехал [в мае 1553 г.] сперва в обитель Св. Сергия. Там в старости, тишине и молитве жил славный Максим Грек, сосланный в Тверь великим князем Василием, но освобожденный Иоанном как невинный страдалец. Царь посетил келью сего добродетельного мужа, который, беседуя с ним, начал говорить о его путешествии. «Государь! – сказал Максим, вероятно, по внушению Иоанновых советников. – Пристойно ли тебе скитаться по дальним монастырям с юною супругою и с младенцем? Обеты неблагоразумные угодны ли Богу? Вездесущего не должно искать только в пустынях: весь мир исполнен Его. Если желаешь изъявить ревностную признательность к Небесной благости, то благотвори на престоле. Завоевание Казанского царства, счастливое для России, было гибелию для многих христиан; вдовы, сироты, матери избиенных льют слезы: утешь их своею милостию. Вот дело царское!» Иоанн не хотел отменить своего намерения. Тогда Максим, как уверяют, велел сказать ему через Алексея Адашева и князя Курбского, что царевич Димитрий будет жертвою его упрямства. Иоанн не испугался пророчества: поехал в Дмитров, в Песношский Николаевский монастырь, оттуда на судах реками Яхромою, Дубною, Волгою, Шексною в обитель Св. Кирилла и возвратился через Ярославль и Ростов в Москву без сына: предсказание Максимово сбылось: Димитрий [в июне] скончался в дороге. – Но важнейшим обстоятельством сего так называемого Кирилловского езда было Иоанново свидание в монастыре Песношском на берегу Яхромы с бывшим коломенским епископом Вассианом, который пользовался некогда особенною милостью великого князя Василия, но в боярское правление лишился епархии за свое лукавство и жестокосердие. Маститая старость не смягчила в нем души: склоняясь к могиле, он еще питал мирские страсти в груди, злобу, ненависть к боярам. Иоанн желал лично узнать человека, заслужившего доверенность его родителя; говорил с ним о временах Василия и требовал у него совета, как лучше править государством. Вассиан ответствовал ему на ухо: «Если хочешь быть истинным самодержцем, то не имей советников мудрее себя; держись правила, что ты должен учить, а не учиться – повелевать, а не слушаться. Тогда будешь тверд на царстве и грозою вельмож. Советник мудрейший государя неминуемо овладеет им». Сии ядовитые слова проникли в глубину Иоаннова сердца. Схватив и поцеловав Вассианову руку, он с живостью сказал: сам отец мой не дал бы мне лучшего совета!.. «Нет, государь! – могли бы мы возразить ему. – Нет! Совет, тебе данный, внушен духом лжи, а не истины. Царь должен не властвовать только, но властвовать благодетельно: его мудрость, как человеческая, имеет нужду в пособии других умов, и тем превосходнее в глазах народа, чем мудрее советники, им выбираемые. Монарх, опасаясь умных, впадет в руки хитрых, которые в угодность ему притворятся даже глупцами; не пленяя в нем разума, пленят страсть и поведут его к своей цели. Цари должны опасаться не мудрых, а коварных или бессмысленных советников». С такими или подобными рассуждениями описывает князь Курбский злую беседу старца Вассиана, которая, по его уверению, растлила душу юного монарха.
Но еще долгое время он не переменялся явно: чтил мужей добролюбивых, с уважением слушал наставления Сильвестровы, ласкал Адашева и дал ему сан окольничего, употребляя его вместе с дьяком Михайловым в важнейших делах внешней политики. Через девять месяцев, утешенный рождением [28 марта 1554 г.] второго сына, Иоанна, государь в новом, тогда написанном завещании показал величайшую доверенность к брату князю Владимиру Андреевичу: объявил его в случае своей смерти не только опекуном юного царя, не только государственным правителем, но и наследником трона, если царевич Иоанн скончается в малолетстве; а князь Владимир дал клятву быть верным совести и долгу, не щадить ни самой матери, княгини Евфросинии, если бы она замыслила какое зло против Анастасии или сына ее; не знать ни мести, ни пристрастия в делах государственных, не вершить оных без ведома царицы, митрополита, думных советников и не держать у себя в московском доме более ста воинов. В самых справедливых наказаниях государь, как и прежде, следовал движениям милосердия; например: князь Симеон Ростовский, знатный вельможа, оказав себя в болезнь государя противником его воли, не мог быть спокоен духом; не верил наружной тихости Иоанновой, мучился страхом, вздумал бежать в Литву с братьями и племянниками; сносился с королем Августом, с литовскими думными панами, открывал им государственные тайны, давал вредные для нас советы, чернил царя и Россию. Он послал к королю своего ближнего, князя Никиту Лобанова-Ростовского: его остановили в Торопце, допросили, узнали измену; и князь Симеон, взятый под стражу, сам во всем признался, извиняясь скудостью и малоумием. Бояре единогласно осудили преступника на смертную казнь; но государь, вняв молению духовенства, смягчил решение суда: князя Симеона выставили на позор и заточили на Белоозеро. В деле иного рода оказалось также милосердие Иоанново. Донесли государю, что возникает опасная ересь в Москве; что некто Матвей Башкин проповедует учение совсем не христианское, отвергает таинства нашей веры, Божественность Христа, деяния Соборов и святость угодников Божиих. Его взяли в допрос: он заперся, называя себя истинным христианином; но, посаженный в темницу, начал тосковать, открыл ересь свою ревностным инокам Иосифовского монастыря, Герасиму и Филофею; сам описал ее, наименовал единомышленников, Ивана и Григория Борисовых, монаха Белобаева и других; сказал, что развратителями его были католики, аптекарь Матвей Литвин и Андрей Хотеев; что какие-то заволжские старцы в искренней беседе с ним объявили ему такое же мнение о Христе и святых; что будто бы рязанский епископ Кассиан благоприятствовал их заблуждению, и пр. Царь и митрополит, Собором уличив еретиков, не хотели употребить жестокой казни: осудили их единственно на заточение, да не сеют соблазна между людьми; а епископа Кассиана, разбитого параличом, отставили.
[1553–1557 гг.] Доказав, что болезнь и горестные ее следствия не ожесточили его сердца – что он умеет быть выше обыкновенных страстей человеческих и забывать личные, самые чувствительные оскорбления, – Иоанн с прежнею ревностию занялся делами государственными, из коих главным было тогда усмирение завоеванного им царства. Он послал Данила Адашева, брата Алексеева, с детьми боярскими и с вятчанами на Каму; а знаменитых доблестью воевод, князя Симеона Микулинского, Ивана Шереметева и князя Андрея Михайловича Курбского, в Казань со многими полками. Они выступили зимою, в самые жестокие морозы; воевали целый месяц в окрестностях Камы и Меши; разорили там новую крепость, сделанную мятежниками; ходили за Ашит, Уржум, до самых вятских и башкирских пределов; сражались ежедневно в диких лесах, в снежных пустынях; убили 10 000 неприятелей и двух злейших врагов России, князя Янчуру Измаильтянина и богатыря черемисского Алеку; взяли в плен 6000 татар, а жен и детей 15 000. Князья Иван Мстиславский и Михаил Васильевич Глинский воевали луговую черемису, захватили 1600 именитых людей, князей, мурз, чиновников татарских и всех умертвили. Воеводы и сановники, действуя ревностно, неутомимо, получили от государя золотые медали, лестную награду сего времени: ими витязи украшали грудь свою вместо нынешних крестов орденских. Еще бунт не угасал: еще беглецы казанские укрывались в ближних и дальних местах, везде волнуя народ; грабили, убивали наших купцов и рыболовов на Волге; строили крепости; хотели восстановить свое царство.
Один из луговых сотников, мамич Бердей, призвав какого-то ногайского князя, дал ему имя царя, но сам умертвил его как неспособного и малодушного: отрубив ему голову, взоткнул ее на высокое дерево и сказал: «Мы взяли тебя на царство для войны и победы; а ты со своею дружиною умел только объедать нас! Теперь да царствует голова твоя на высоком престоле!» Сего опасного мятежника горные жители заманили в сети: дружелюбно звали к себе на пир, схватили и отослали в Москву, за что государь облегчил их в налогах. Несколько раз земля Арская присягала и снова изменяла: Луговая же долее всех упорствовала в мятеже. Россияне пять лет не опускали меча: жгли и резали. Без пощады губя вероломных, Иоанн награждал верных: многие казанцы добровольно крестились, другие, не оставляя Закона отцов своих, вместе с первыми служили России. Им давали землю, пашню, луга и все нужное для хозяйства. Наконец усилия бунтовщиков ослабели; вожди их погибли все без исключения, крепости были разрушены, другие (Чебоксары, Лаишев) вновь построены нами и заняты стрельцами. Вотяки, черемисы, самые отдаленные башкирцы приносили дань, требуя милосердия. Весною в 1557 году Иоанн в сию несчастную землю, наполненную пеплом и могилами, послал стряпчего Семена Ярцова с объявлением, что ужасы ратные миновали и что народы ее могут благоденствовать в тишине как верные подданные Белого царя. Он милостиво принял в Москве их старейшин и дал им жалованные грамоты.
Печати Иоанна IV
С того времени Казань сделалась мирною собственностью России, сохраняя имя царства в титуле наших монархов. Иоанн в 1553 году Собором духовенства уставил для ее новых христиан особенную епархию; дал ей архиепископа, уступающего в старейшинстве одному новгородскому владыке; подчинил его духовному ведомству Свияжск, Васильгород и Вятку; определил в жалование на церковные расходы десятину из доходов казанских. Первым святителем был там Гурий, игумен Селижарова монастыря. С какою ревностию сей добродетельный муж, причисленный нашею церковию к лику угодников Божиих, насаждал в своей пастве веру Спасителеву средствами истинно христианскими, учением любви и кротости, с таким усердием наместник государев князь Петр Иванович Шуйский образовал сей новый край в гражданском порядке, изглаждая следы опустошении, водворяя спокойствие, оживляя торговлю и земледелие. Села царские и княжеские были отданы архиепископу, монастырям и детям боярским.
Совершилось и другое, менее трудное, но также славное завоевание. Издревле, еще до начала державы Российской, при устье Волги существовал город козарский, знаменитый торговлею, Атель, или Балангиар; в XIII веке он принадлежал аланам, именуемый Сумеркентом, а в наших летописях сделался известен под именем Асторокани, будучи владением Золотой Орды и со времени ее падения столицею особенных ханов, единоплеменных с ногайскими князьями. Теснимые черкесами, крымцами, сии ханы слабые, невоинственные, искали всегда нашего союза, и последний из них, Ямгурчей, хотел даже, как мы видели, быть данником Иоанновым, но, обольщенный покровительством султана, обманул государя: пристал к Девлег-Гирею и к Юсуфу, ногайскому князю, отцу Сююнбекину, который возненавидел Россию за плен его дочери и внука, сверженного нами с престола казанского. Посла московского обесчестили в Астрахани и держали в неволе: государь воспользовался сим случаем, чтобы, по мнению тогдашних книжников, возвратить России ее древнее достояние, где будто бы княжил некогда сын Св. Владимира Мстислав: ибо они считали Астрахань древним Тмутороканем, основываясь на сходстве имени. Мурзы ногайские, Исмаил и другие, неприятели Юсуфовы, утверждали Иоанна в сем намерении: молили его, чтобы он дал Астрахань изгнаннику Дербышу, их родственнику, бывшему там царем прежде Ямгурчея, и хотели помогать нам всеми силами. Государь, призвав Дербыша из ногайских улусов, весною в 1554 году послал с ним на судах войско, немногочисленное, но отборное: оно состояло из царских дворян, жильцов, лучших детей боярских, стрельцов, казаков, вятчан. Предводителями были князь Юрий Иванович Пронский-Шемякин и постельничий Игнатий Вешняков, муж отлично храбрый. 29 июня, достигнув Переволоки, Шемякин отрядил вперед князя Александра Вяземского, который близ Черного острова встретил и побил несколько сотен астраханцев, высланных разведать о нашей силе. Узнали от пленников, что Ямгурчей стоит пять верст ниже города, а татары засели на островах, в своих улусах. Россияне плыли мимо столицы Батыевой, Сарая, где 200 лет государи наши унижались пред ханами Золотой Орды; но там были уже одни развалины! Видеть во время славы памятники минувшего стыда легче, нежели во время уничижения видеть памятники минувшей славы!.. В сей некогда ужасной стране, полной мечей и копий, обитала тогда безоружная, мирная робость: все бежало – и граждане и царь.
Шемякин 2 июля [1554 г.] вступил в безлюдную Астрахань; а князь Вяземский нашел в Ямгурчеевом стане немало кинутых пушек и пищалей. Гнались за бегущими во все стороны, до Белого озера и Тюмени: одних убивали, других вели в город, чтобы дать подданных Дербышу, объявленному царем в пустынной столице. Ямгурчей с двадцатью воинами ускакал в Азов. Настигли только жен и дочерей его; также многих знатных чиновников, которые все хотели служить Дербышу и зависеть от России, требуя единственно жизни и свободы личной. Их представили новому царю: он велел им жить в городе, распустив народ по улусам. Князей и мурз собралось пятьсот, а простых людей десять тысяч. Они вместе с Дербышем клялись в том, чтобы повиноваться Иоанну, как верховному своему властителю, присылать ему 40 000 алтын и 3000 рыб как ежегодную дань, а в случае Дербышевой смерти нигде не искать себе царя, но ждать, кого Иоанн или наследники его пожалуют им в правители. В клятвенной грамоте, скрепленной печатями, сказано было, что россияне могут свободно ловить рыбу от Казани до моря вместе с астраханцами безданно и безъявочно. Учредив порядок в земле, оставив у Дербыша казаков (с дворянином Тургеневым) для его безопасности и для присмотра за ним, князь Шемякин и Вешняков возвратились в Москву с пятью взятыми в плен царицами и с великим числом освобожденных россиян, бывших невольниками в астраханских улусах.
Весть о сем счастливом успехе государь получил 29 августа [1554 г.], в день своего рождения, празднуя его в селе Коломенском с митрополитом и со всем двором: изъявил живейшую радость; уставил церковное молебствие; милостиво наградил воевод; встретил пленных цариц с великою честью и в удовольствие Дербышу отпустил назад в Астрахань, кроме младшей из них, которая па пути родила сына и вместе с ним крестилась в Москве: сына назвали царевичем Петром, а мать Иулианией, и государь женил на ней своего именитого дворянина Захарию Плещеева. Недолго Астрахань была еще особенным царством: скоро вероломство Дербыша доказало необходимость учредить в ней российское правительство: ибо нет надежной середины между независимостью и совершенным подданством державы. Мужеством наших казаков отразив изгнанника Ямгурчея, хотевшего завоевать Астрахань с помощью крымцев и сыновей ногайского князя Юсуфа, Дербыш замыслил измену: несмотря на то что государь снисходительно уступил его народу всю дань первого года, он тайно сносился с ханом Девлет-Гиреем, взяв к себе царевича крымского Казбулата в должность калги. Голова стрелецкий Иван Черемисинов с новою воинскою дружиною был послан обличить и наказать изменника. Дербыш снял с себя личину, вывел всех жителей из города, соединился с толпами ногайскими, крымскими и дерзко начал войну, ободренный малочисленностью россиян. Но у нас был искренний, ревностный друг: князь ногайский Исмаил, своим ходатайством доставив престол сему неблагодарному, помог Черемисинову – и Дербыш, разбитый наголову (в 1557 году), по следам Ямгурчея бежал в Азов. Тогда все жители, удостоверенные в безопасности, возвратились в город и в окрестные улусы, дали присягу России и не думали уже изменять, довольные своим жребием под властью великой державы, которой сила могла быть им защитою от Тавриды и ногаев. Черемисинов утвердил за ними прежнюю собственность: острова, пашни; обложил всех данью легкою, наблюдал справедливость, приобрел общую любовь и доверенность; одним словом, устроил все наилучшим образом для пользы жителей и России.
