Николай Коняев
Дмитрий Балашов. На плахе
Сначала Гипси жили вместе с другой семьей в одной комнате, а затем появилась своя комната площадью 12 квадратных метров.
7
Как вспоминал Григорий Михайлович Балашов, Татьяна Николаевна Розина была дочкой дореволюционного профессора и отличалась высокой культурой и удивительной честностью.
И сотрудников она набирала под стать себе.
«Ольга Сергеевна Лаврова, Елена Кирилловна Гаркун, Анна Антоновна Сакевич и другие были людьми удивительными по сегодняшним временам, они честно работали, неся свою культуру и детям. В большом саду были растения, животные и проводилась работа с детьми по изучению всего этого. Дети не хотели идти домой, играя в этом саду.
Многие сотрудники детсада были нашими хорошими знакомыми, конечно, оказывали влияние на формирование наших взглядов. Поэтому я долго не знал, что есть плохие люди, не ждал внезапного нападения, оскорбления, предательства. Все это я стал понимать годам к 30 и позднее»[19].
Очевидно, не без помощи новых сослуживцев матери будущий писатель, отставший из-за блокадной зимы в учебе от сверстников, сумел наверстать в Ленинграде упущенное, и, перепрыгнув через один класс, закончил десятый класс вместе со своими одногодками.
«Я окончил школу, десятый класс, едва не попал в армию, но кончилась война, и мне разрешили, после разных проволочек, поступить в институт, – писал сам Дмитрий Михайлович в «Автобиографии». – Разрешили поздно, к октябрю, и поступить я смог только в театральный вуз на Моховой, на театроведческий факультет. (Его весьма часто называли «театраловедческим»). Возможно, сработала память покойного родителя, бывшего актером ТЮЗа».
Последняя фраза: «Возможно, сработала память покойного родителя…» – на наш взгляд, выпадает из общего контекста.
Как-то странно употреблено тут слово «возможно»…
Разумеется, Михаила Михайловича Гипси-Хипсея помнили в бывшем Центральном театральном училище, ставшем с 1939 года вузом. Ведь само это училище (Моховая улица, 34) очень тесно было переплетено с ТЮЗом, располагавшимся в доме 33 по Моховой улице, и как бы прорастало сквозь него. Поэтому сотрудники училища забыть такого яркого актера, погибшего в блокаду, никак не могли. Да и сам Дмитрий Михайлович, в конце концов, твердо должен был знать, как происходило его зачисление в институт!
Но, может быть, слово «возможно» в его автобиографии не только к самому факту зачисления в институт и относится.
Михаил Гипси дал сыну не его настоящее имя, не его настоящую фамилию. Театральная судьба, которую он – так получилось! – хотел навязать сыну, тоже была не его судьбой…
8
«Театраловедческое» обучение не захватило будущего писателя целиком.
Мы уже упоминали, что, обучаясь в институте, Дмитрий Михайлович ходил «на правах старого ученика» в студию Дома пионеров к К.А. Кордабовскому рисовать натюрморты…
Есть свидетельства о его поездках во время учебы…
В 1947 году, например, он первый раз побывал в Новгороде. Город еще лежал в руинах, а Дмитрий Михайлович приехал с краюхой хлеба и луковицей в кармане и сразу отправился в церковь Спаса-на-Ильине, чтобы попытаться скопировать фрески[20].
Разумеется, нелепо было приписывать этим поездкам какое-то определяющее судьбу будущего писателя значение, но что-то мешает нам относиться к ним, как к обычным студенческим экскурсиям…
Нет…
Это было неосознанным поиском самого себя…
Вернее, поиском своей русскости.
Отец Дмитрия Михайловича в футуристическо-интернациональном восторге – вспомните о том, что не следует поддерживать «иррационального пристрастия» к русской речи, русской истории, русскому типа лица! – затаптывал в себе русскость.
Дмитрий Балашов к русскости пытался вернуться.
На фотографии 1948 года, где он запечатлен вместе в Владиславом Башинским и Любой Крусановой, Эдвард Гипси сидит в русской косоворотке, с вышивкой по вороту и по обшлагам. Рука, сжатая в кулак, лежит на столе. Вид какой-то народовольческий.
Конечно, говорить о народовольческой решимости и жертвенности применительно к решению надеть на себя косоворотку – смешно.
Но это для нас смешно.
Дмитрию Михайловичу, когда ему было двадцать лет, для этого потребовались и решимость и жертвенность. Сам того не сознавая, мучительно искал будущий писатель свой путь, вернее, пока еще пытался понять, что же надо искать ему.
«Мы вместе учились в ЛГТИ, Ленинградском Государственном Театральном институте, – вспоминает однокурсница Д.М. Балашова Алла Кторова. – Странный, необычный он был человек… сотканный так же, как и его отец, из парадоксов. Сравнение Шекспира и Симеона Полоцкого, Лопе де Вега и протопопа Аввакума – вот абсолютно разнородные его увлечения во время нашей юной дружбы».
Найти себя в духовном пространстве, ограниченном именами Шекспира и Симеона Полоцкого, Лопе де Вега и протопопа Аввакума, нелегко.
Гораздо легче вообще потеряться в этом просторе…
9
К сожалению, пока точно не удалось установить, когда же Дмитрий Михайлович поменял отцовскую фамилию. Сам Дмитрий Михайлович, кажется, нигде в своих записях не упоминает об этом, документов в архиве, позволяющих точно датировать событие, тоже пока обнаружить не удалось. Можно предположить, что это произошло при получении паспорта, но есть свидетельства, что это случилось позднее…
«Однако вскоре вкусы его резко изменились, – вспоминает Алла Кторова. – Россия и ее история – вот что стало предметом его глубочайшего изучения. Когда Дмитрий Балашов начал подвизаться на поприще литератора, то в соответствующих кругах решили, что печататься под выдуманной его отцом фамилией взамен настоящей (самой простецкой, бытующей в России), совершенно невозможно и надо эту дикую, трудно произносимую фамилию, да и имя заодно, срочно менять в официальном порядке, подогнав под понятия «простых» русских людей. Что и было сделано Дмитрием (в то время его звали по-другому) совместно со мною, уже тогда, в самом юном возрасте считавшей ономастику, то есть именоведение, главной своей будущей профессиональной жизненной стезей. Помню, как сидели мы с ним, почти дети, голова к голове, прикидывая, какая фамилия лучше, красивей, «руссее» – Строганов или Балашов. Я была за Строганова, но он решил сменить свое жуткое, придуманное отцом «прозвание», на «Балашов».
Я не стал бы отвергать это свидетельство однокурсницы Д.М. Балашова на том только основании, что в годы учебы на «театраловедческом» факультете Балашов не написал еще никаких литературных произведений, и значит, едва ли «соответствующие круги» могли принимать решение, чтобы он «в официальном порядке» подогнал свою фамилию «под понятия «простых» русских людей».
И о деятельности Дмитрия Михайловича на поприще литератора, и о решении «соответствующих кругов» однокурсница знала только с его же слов, а что может рассказывать мечтательной студентке о своих планах на будущую жизнь не переваливший двадцатилетнего рубежа студент, рассказывать нет нужды.
Кстати, другим знакомым Дмитрий Михайлович называл хотя и иные причины, подтолкнувшие его к смене фамилии, но тоже не имеющие никакого отношения к реальности.
Например, В.Р. Башинский, одноклассник Дмитрия Михайловича, объяснял перемену фамилии практической целесообразностью. Балашов, дескать, ездил в экспедиции и «какая деревенская бабушка с Вологодчины или Беломорья открыла бы калитку человеку с таким чудным именем – Эдуард Гипси?! А Митрию Балашову— пожалуйста: и песни, и сказки!»
И это тоже немножко не так, как было на самом деле…
Вернее – совсем не так.
Чтобы наших русских бабушек, переживших нашествия чекистских банд с нерусскими именами, можно было напугать именем Эдуарда Гипси, надобно было в придачу к этому имени ему и чекистский маузер выдать. Ну, а самое главное, и не ездил еще Эдуард Гипси ни в какие фольклорные экспедиции, когда поменял фамилию.
Но опять же, это не означает, что Владислав Ромилович выдумывает отсебятину. Вполне возможно, что Дмитрий Михайлович Балашов именно таким образом и объяснял перемену фамилии своему однокласснику.
И это очень существенно…
Получается, уже тогда Балашов понимал, что есть то, о чем невозможно рассказать ни одноклассникам, ни однокурсницам, ни коллегам писателям, которым Дмитрий Михайлович объяснял, что смена имени и фамилии произошла очень просто – открыл телефонный справочник и попал на фамилию Балашов…
Русская сущность будущего писателя уже не вмещалась в сконструированную в годы торжества интернационализма ономастическую оболочку.
Он чувствовал, что в нем возникает другой человек…
Русский…
Таким мы и видим его на студенческих фотографиях – в русской косоворотке, которую он не будет снимать всю жизнь.
И звали этого человека тоже по-русски – Дмитрий Михайлович Балашов.
Он не знал еще, чем он будет заниматься…
Он знал только, что занятия эти будут служением России…
Глава вторая
«Театраловедческий» выпускник
Здесь, в пыльном институтском коридоре, разворачивается последняя страница повести, и я говорю о ней, потому что всякое начало есть вместе с тем конец чего-то предыдущего…
Д.М. Балашов, повесть Культпросветработа
1. Защита диплома. Распределение в Кириллов. 2. Свадьба с Людмилой Сергеевной Шапошниковой. 3. Письмо матери. 4. Кириллов. 5. Кирилловские разочарования. 6. План «культпросветработы». 7. Аксенов и Балашов. «Коллеги» и «Культпросветшкола». 8. Кирилловская инсценировка. 9. Бегство из Кириллова
Юношеская решительность и бескомпромиссность Дмитрия Михайловича Балашова чувствуются не только на фотографиях той поры, но и в его дипломной работе «Борьба Щедрина с либеральной и реакционной драматургией за демократизм и реализм искусства русского театра (в 60-х, 70-х и начале 80-х годов)», которую он защитил в 1950 году.
И хотя Балашов предупреждает, что «настоящая дипломная работа преследует скромную цель первичной систематизации части эстетических высказываний Щедрина (разумеется, далеко не по всем вопросам), в приложении к театру, исходя из общей главной идеи его критической деятельности»[21], но сам он так не считал и вкладывал в свою работу гораздо больше жара души, чем требуется для компилятивно-реферативной работы.
На фотографии того времени он запечатлен с томом из собрания сочинений Салтыкова-Щедрина. Вид такой, будто дипломант Балашов вычитал у Салтыкова-Щедрина что-то такое, чего еще никто не знает.
В тексте диплома, впрочем, это сокровенное знание Балашову обнаружить не удалось.
К счастью.
Ибо в противном случае неизбежно возникли бы проблемы.
А так Дмитрий Михайлович благополучно защитился, и в начале лета 1950 года получил диплом «театраловедческого» факультета.
1
«Так подошла судьба.
Он встал. Тяжелые портьеры директорского кабинета… Внимательные глаза членов комиссии.
Кресло было чрезмерно низким… он опускался, опускался, наконец, утонул, расставленные локти лезли к ушам. Настоящая трагедия понять, что ты смешон в такую минуту!
Как слабы его доводы, что это он говорит такое?
– Вы хотите остаться в Ленинграде?
– Нет! (О нет! Это позор, позор!) Вслух – Вы меня не так поняли (кажется, краснею) Это…
Сошлись на Вологде.
За дверями только начал понимать, что не узнал ничего, даже адреса школы. Впрочем, адрес тут же написан.
Город Кириллов…
– Покажи, это где?
– Где?
Он и сам не знал…»
2
Так описал Дмитрий Михайлович в повести «Культпросветшкола»[22] начало своей самостоятельной жизни.
«В те годы всех окончивших обязательно распределяли, как правило, вне Ленинграда, – подтверждает это в своих воспоминаниях его брат. – Но можно было и выбирать себе что-то получше, поинтереснее, поближе к городу… Но Дмитрий выбрал самый трудный вариант. По своим идейным соображениям он решил поехать на русский север, чтобы учить русских крестьянских детей высокой культуре. И получил направление в Вологодскую областную культпросветшколу, которая располагалась в городе Кириллове, приступив к работе в сентябре 1950 года.
Надо сказать, что начинать самостоятельную жизнь, без мамы, было ему необычно и страшновато. И он срочно женился на своей же сокурснице Шапошниковой. Им обоим дали направление в Кириллов, но та испугалась самостоятельности еще больше и уехала к своим родителям. Так этот брак ничем не закончился».
Свадьба с Людмилой Сергеевной Шапошниковой тоже описана в «Культпросветшколе».
«Лето в тот год стояло душное, жаркое. Бессмысленная беготня по городу и нерешенность собственной судьбы измучила до предела.
На улицах рыли траншеи, проводили газ, кучки любопытных терпеливо наблюдали умную работу машин.
Красота города меркла под слоем пыли.
Свадьбу праздновали скромно – не было денег».
А потом сразу: «Сергей не знал своего сердца»…
Сергей – это герой повести.
Вернее, это псевдоним Дмитрия Балашова в «Культпросветшколе».
3
Под своим именем Дмитрий Михайлович Балашов предстает в письмах-дневниках матери, написанных в 1950 году.
«24 августа 1950 года.
Здравствуй мама! Долго колебался, наконец, решил – буду писать дневник в письмах тебе. Это жестоко, пожалуй… (уж не бросить ли эту затею??) что ты будешь воспринимать всерьез все скачки моего настроения… Но писать дневник особо и письма тебе особо – вряд ли справлюсь. А так ты будешь всю мою жизнь видеть и давать полезные советы. Итак – изобразим Руссо – обстановка соответствует.
В Череповец доехал легко и без приключений. Со мною в купе ехал симпатичный лейтенант с молодой женою – мы разговорились, я услышал много интересного от него.
Утром в пять часов – Череповец. Лейтенант сердечно пожал мне руку, пожелал удачи.
Я выгрузился, сдал вещи в камеру хранения и пошел на пристань. Пароход – 18 часов. Или вечером ехать с Белозерским пароходом и от Гориц добираться 8 километров незнамо как. Решил ждать.
Череповец унылый деревянный город. Есть, конечно, и каменные дома. Домики чаще двухэтажные, обшиты тесом, резьба прорезная, узоры плохи – мещанство. Впечатление – отсутствие стиля. Хороши лишь ворота. Они все одностильны, при этом нет двух одинаковых…
За два дня измучился. Цены на рынке – Ленинград в воскресенье. Молоко 3 р. 30 к. Прочее по соответствию…
Шексна красивая, широкая река в холмистых, большей частью низких берегах. У Череповца в Неву шириной, если не более.
Пароход удобный большой для реки. Вещи к пристани я перевез на автобусе за четыре рубля. Возчик на тележке предлагал перевезти за 20 руб. Погрузился в третий класс – самый удобный кстати. Отплыли в семь часов вечера. Быстро стемнело. Солнце легло на далекий лес, стало погружаться, погружаться, мы уходили от него, и перед носом парохода уже подымалась глубокая синь. Наконец – солнце скрылось за мысом и больше не появлялось.
Люди едут всякие, но городского хулиганья и пижонов – нет совсем. Народ хороший. На «о» говорят уже в Череповце…
Утром я умылся, надел костюм. Шексна стала совсем узенькой – едва втрое-вчетверо шире Сестры. Да и того нет. Берег низкий, лесистый. По самому берегу кое-где покосы…
Деревушки бедные, резьбы нет – ни одной церковки нет тоже – а я надеялся.
Встречаются шлюзы…»[23]
4
Помимо широко известных исторических романов Дмитрий Михайлович Балашов написал множество путевых очерков, достаточно подробно рассказал читателям, что и где он видел, но кажется, ни одному путешествию, ни одному городу мира не посвятил столько текста, как описанию прибытия в Кириллов 25 августа 1950 года.
«Череповец. Пристань. Дух пристани. Тишина. Спокойствие.
Прогулка за город. Заросли ольхи.
Раскаленные от зноя желтые муравьи. Вышка. Погладил рукою сухое дерево.
Ветерок. Никак не мог согреться. Было одиноко и тоскливо.
Пароход. Закат солнца. Ровный стук машины.
Утром шлюзы. Озеро.
Подъезд к Кириллову. Пароход, разрезая зеленые волны, шел к берегу.
Сергей в костюме. Берег. Жара»[24].
«На маленькой станции было пустынно и зябко. Густой, молочный туман висел в воздухе и, казалось, нет ничего кругом, кроме смутных очертаний товарной платформы, заставленной посредине какими-то ящиками.
Спрыгнув на сырой хрустнувший под ногами песок, Володя всей грудью ощутил пронзительно-свежий запах осеннего леса, а затем, когда поезд, негромко посвистав, ушел в туман, оставив его в одиночестве, так же остро ощутил тишину»[25].
«Кириллов меньше Сестрорецка вдвое.
Это большое село, есть несколько каменных домов, разбросанных возле центра. Монастырь на берегу озера. В нем много чего помещается. Кстати – общежитие школы.
Но сама школа в особом здании в городе. Я прошел по деревянным мосткам, отыскал дом, вошел, встретил Кашину Ольгу Васильевну – она меня узнала. Я только увидел, что, будто знакомое лицо, догадался, что это она»[26].
5
Но иначе и быть не могло…
Впервые 25 августа 1950 года предстает Дмитрий Михайлович Балашов не Дюкой Гипси-Хипсеем, опекаемым заботливой мамой и памятью о таком чудаковатом, но таком увлеченно-талантливом отце, а самостоятельным человеком, приехавшим в русский городок, чтобы поднять на должную высоту здешнюю культуру.
Задача ответственная, ответственное и отношение героя, принесшего сюда высокую культуру.
И хотя на улице невыносимая жара, но герой в костюме.
Иначе нельзя. Таким – строго и безукоризненно одетым должен он предстать не только перед своими будущими учениками, коллегами и начальством, а перед самой Россией, встречи с которой так ждала его душа.
Но сразу возникает некий диссонанс.
Ну, точь-в-точь, как в былине…
Приехал Дюк во столен Киев-град,
А едет прешпехтами торговыми,
А все тут купцы да и дивуются:
«Век-то этого молодца не видано».
Ины говорят: «Так ведь и видано.
И наш Чурилушка щапливее,
Наш Чурила щегольливее».
Вот и тут, в Кириллове одни дивовались на высокую культуру, которую юный выпускник «театраловедческого» факультета принес в их город, другие, вздыхая, вспоминали, что уже были в монастырской культпросветшколе такие «чурилушки»…
А с культурой – выпускник «театраловедческого» факультета это сразу просек! – дела обстояли весьма и весьма неблагополучно. Коллеги-учителя, озабоченные заготовкой дров на зиму и другими хозяйственными нуждами, пропадали на своих огородах. Опереться в продвижении культуры в народные массы было не на кого, да и администрация в лице директора училища, товарища Калинина, оказалась при ближайшем рассмотрении малоквалифицированной, и вообще – не очень-то расположенной к культуре.
«Вхожу. Полный человек, волосы слегка вьются, чуб вздыбленный, лицо широкое, улыбающееся.
– Здравствуйте.
– Вы Балашов Дмитрий Михайлович? Ну, как вас встретили? Нет? – ударил по звонку. Вбежала Ольга Васильевна. – Что же это вы не встретили Дмитрия Михайловича? Я же вас посылал?
Говорит добродушно, но чувствуется власть.
Я объяснил, что ждал у сходен. Они меня не видели.
– Надо же было сообразить, что человек жить переезжает, значит с вещами. Эх вы, не догадались, не догадались. Ну, как, Дмитрий Михайлович, вы вдвоем?
– Нет один, – объясняю я. – <Жена> заболела, искупалась.
Подал диплом и назначение.
– Это потом, сперва надо вам квартиру устроить.
Все же минут через пять среди разговора как бы ненароком посмотрел и то и то.
– Ну, пойдемте, Дмитрий Михайлович!
Когда выходили, Ольга Васильевна напомнила директору:
– Павел Федорович, так сегодня к нам?
– Не знаю, не знаю, как уж Лидия Ивановна… Ты с ней говорила?
– Да она говорит, как вы, Павел Федорович.
– Ну вот видишь, она, как я, а я, как она. Посмотрю. А ты вот что, Ольга, занеси-ка Лидии Ивановне мой плащ и портфель. Мы тут с Дмитрием Михайловичем пойдем, посмотрим квартиру…»[27]
6
Дмитрию Михайловичу предстояло взвалить на свои плечи в Кириллове весь груз культурной работы, и он был готов к этому подвигу, но вместо этого ему пришлось заниматься проблемами, связанными с поисками квартиры, с устройством быта.
И матери не было рядом.
«Ты тут могла бы устроиться по линии детсада»[28]… – напишет Дмитрий Михайлович в письме Анне Николаевне. Впрочем, настаивать на переезде матери из Ленинграда в Кириллов он не стал.
«Первые встречи. Приезд. Калинин. Город, монастырь (бегло). Махин. Старуха (у меня чисто-о-о). Попойка. Калинин дома.
Дом плотника. Еще какая-то <хозяйка>. Хождение по квартирам. Жизнь в монастыре…
Наконец та комната. Размещение.
Гл.2. Первый блин всегда комом. Или отчаяние. Мучения с первым уроком, (не написать) Вдохновение от отчаяния.
Провалы с работой. Мама, приезжай! (выделено нами. – Н.К.)
На сбор урожая. Фигуру председателя. Хоть наших-то девочек отпустите (дергать лен). Его жалкий вид.
Так бедны оттого, что по золоту ходим. А может наоборот – бедны от того, что золото ногами топчем.
Приезд мамы. Ноябрьские праздники.
Концерт в Крохино. Переезд в монастырь.
Концерт перед Новым годом.
Конские бега. Зимняя сессия.
Дела учебные поправляются. Уменье вести урок.
Дела режиссерские. Сцены из Бориса.
Работа и люди. Спор о сельском хозяйстве. Швецов и другие. Обострение дел в школе.
Мысли о школе по работе в целом. Педагогический вопрос. Ссоры. Приезд московского ревизора.
Весна. Таяние снега. «Некруты». Любовь и мучения. Частушки. Девушки.
Репетиция «Парня» Горбунова. «Гроза».
Постановка «Парня».
Сессия.
Ферапонтовы фрески.
Ссоры с начальством. Не платят. Сборы. Отъезд. «Я вернусь».
Всего около 20 глав»[29].
В этот уместившийся на нескольких листках план Дмитрий Михайлович вместил все горести и прозрения своей кирилловской жизни.
7
В своей «Автобиографии» Дмитрий Михайлович напишет, что он в Вологодской культпросветшколе был «преподавателем всего на свете».
«Очень яркие два года жизни в старинном городке Кириллове. Замечательные ученики и невозможное, со всех точек зрения, начальство. До сих пор не понимаю, из какой среды является у нашего доброго, работящего, неглупого, даже талантливого, хоть и несколько безалаберного народа столь тупое, глупое и чванливое начальство? Это меня изумляло всю жизнь».
Если совместить свидетельства «Автобиографии» с набросками к «Культпросветшколе», получится персонаж, очень похожий на героя первой повести Василия Аксенова «Коллеги».
Повесть Аксенова писалась, как известно, на основе опыта, приобретенного Аксеновым в поселке Вознесенье на Онежском озере, куда его, как и Балашова в Кириллов, отправили по распределению после окончания медицинского института.
В масштабе северо-запада нашей страны Кириллов и Вознесенье стоят почти рядом, как могли бы стоять рядом и персонажи их первых произведений.
Они, действительно, очень схожи, и прежде всего своей собственной самооценкой. Дмитрий Балашов, например, поставил эпиграфом к «Культпросветшколе» слова Теодора Драйзера: «Самое безнадежное дело на свете – пытаться точно определить характер человека. Каждый индивидуум – это клубок противоречий, тем более личность одаренная»…
Столь же скромно оценивает себя и молодой врач из повести «Коллеги».
Сходны и планы героев Балашова и Аксенова.
Их задача – преобразить глухую и косную жизнь провинции, наполнить своим ленинградским талантом и светом…
Существенно отличие произведений Балашова и Аксенова лишь по времени.
Дмитрий Балашов приехал в Кириллов в 1950 году, еще при жизни И.В. Сталина, а Василий Аксенов – в Вознесенье в 1958 году, когда уже наступила другая, хрущевская эпоха.
Поэтому ощущения героя «Культпросветшколы» несколько опережают время, а вот герой «Коллег», как всегда бывает с героями таких авторов, как Аксенов, очень точно попадает в социальный заказ эпохи.
Еще существеннее различия в отношении авторов к самой русской глубинке, на материале которой строят они свои повествования. Для Василия Аксенова вся окружающая поселковая жизнь только материал для самоутверждения героя. Для Балашова и русская глубинка обладает самоценностью. И столкновения героя с действительностью отнюдь не всегда возвеличивают его, чаще становится уроком для постижения собственного несовершенства.
«Сцена с Калининым. Приезд мамы. Мне тогда не было стыдно и не стало стыдно потом, потому что все вытеснил приезд мамы. Стыдно мне становится сейчас при воспоминании об этом. И не то стыдно, что не сдержался и кричал на Калинина, и не то также, что я струсил все-таки его ударить, а стыдно то, что и кричал и свирепел от приезда мамы, от того, что в этот момент как бы прятался за ее спиной, что без нее возможно вовсе не было бы этой сцены, а значит, мой гнев имел обратной-то стороною трусость. И вот за эту мою тогдашнюю трусость мне сейчас стыдно»[30].
Пожалуй, этот набросок, точнее других, говорит о том, что искал Дмитрий Балашов, составляя наброски «Кульпросветшколы», что он, вероятно, сам того не понимая, хотел выразить.
Хотя он писал свою повесть на целую эпоху раньше Василия Аксенова, но того объема мыслей и ощущений, которые и обеспечили шумный успех «Коллегам», хватило Балашову всего на несколько страниц повествования. Ну, а сделать следующий шаг в постижении и себя, и русской жизни Балашов пока еще не мог.
Повесть «Кульпросветшкола» так и осталась недописанной им…
8
Поражением закончилась и педагогическая карьера Дмитрия Балашова в Кириллове.
Позднее он рассказывал, будто в постановке «Грозы» А.Н. Островского он вывел Кабаниху, как исключительно положительный образ хранительницы русских обычаев и традиций, и поэтому и был подвергнут критике местного начальства, но, похоже, что это – позднейшее осмысление событий. В записях Балашова того времени не удается обнаружить никаких подтверждений подобному переосмыслению образа Кабанихи.
Впрочем, нет нужды утомлять читателя описанием всех коллизий пребывания Балашова в вологодской культпросветшколе.
Произошло в Кириллове в 1951 году примерно то же, что и на пиру князя Владимира с Дюком Степановичем…
Выставал Чурилушка сын Пленкович.
Говорил Чурила таково слово:
«Владимир ты князь да стольнокиевский!
К нам не Дюк Степанович наехал-то.
Налетела ворона погуменная.
Да он у крестьянина коня украл,
А и он у крестьянина живота накрал,
А тем животом он похваляется».
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Да ай ты, Чурило сухоногое,
Сухоногое, Чурило, грабоногое!
Я своим именьицем-богачеством
Да и ваш-от весь столен Киев-град
Я продам именьем да и выкуплю».
Говорил Чурила таково слово:
«Владимир ты князь да стольнокиевский!
Посадим-ко мы Дюка во глубок погреб,
А пошлем-ко Олешу мы Поповича
Ко Дюку именьице описывать».
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Владимир ты князь да стольнокиевский!
Не посылай-ко Олешиньки Поповича.
А Олешино дело ведь поповское.
Поповско дело не отважное,
Не описать именья будет в три года,
Во тех межах ему числа не дать…»
Кирилловская инсценировка былины «Дюк Степанович и Чурила Пленкович» далее завязки не пошла.
9
«Действительность провинциального местечка оказалась совершенно не той, какую он мог предполагать, – сказано в воспоминаниях Г.М. Балашова. – Учителя, в основном без высшего образования, заняты были своими огородами и хозяйственными соображениями насчет заготовки дров на зиму и прочих подобных дел. Администрация малоквалифицированная, невежественная, от какой-либо культуры весьма далекая. И все это обрушилось на бедную неподготовленную голову Дмитрия Михайловича, в результате чего он оттуда постыдно сбежал 20 февраля 1952 года».
Здесь ошибка в дате.
Д.М. Балашов уехал из Кириллова раньше, еще летом 1951 года.
Об этом свидетельствуют доверенности на имя гражданской жены Анастасии Дмитриевны Павловой и заявления, написанные Дмитрием Балашовым летом 1951 года.
«Доверяю Павловой Анастасии Дмитриевне сдать в хозчасть Вологодской культурно-просветительской школы утерянные мною парик, усы и клещи и получить назад мою расписку, данную завхозу школы с обязательством эти предметы вернуть. Балашов Дмитрий Михайлович»[31].
«Доверяю Павловой Анастасии Дмитриевне получить за меня из кассы Вологодской культурно-просветительной школы причитающуюся мне зарплату за вторую половину июня месяца 1951 года и отпускные деньги за летний отпуск 1951 года (за вычетом всех налогов, займа, платы за квартиру и дрова, задолженности по комсомольским взносам)…[32]
«Обращаюсь к вам еще раз.
Хотя ответа на мое первое письмо ждать еще рано, я хочу сообщить вам вот что: в августе месяце мне было назначено ехать в Москву на переподготовку преподавателей. Разумеется не получив денег даже за отпуск я никуда уехать не в состоянии. Получу ли я отпускные – Бог весть.
Если в связи с моей просьбой, моя поездка в Москву отменяется – напишите мне до августа – и я уеду со студентами на строительство. Если не отменяется – напишите т. Калинину, чтобы он выслал деньги мне по моему ленинградскому адресу.
Съездить в Кириллов мне не на что совершенно.
Прошу известить меня о моей дальнейшей судьбе.
Только повторяю еще раз – в Кириллов я не вернусь, пусть лучше меня отдадут под суд или выгонят, а работать я хочу, очень хочу.
Хочу надеяться, что вы поймете мое положение и удовлетворите мою просьбу о переводе.
11.7.51»[33].
Под этими письмами стоит обратный адрес: «Ленинград. Озерный пер. д. 3 Детсад № 3».
Возвращение 24-летнего мужчины из самостоятельной жизни в русской глубинке в Ленинград, в детсад № 3 – это не просто смешное совпадение.
Это та невеселая правда начальной биографии Дмитрия Михайловича Балашова, без постижения которой не понять многого в дальнейшей жизни писателя.
Гражданская жена Анастасия Дмитриевна Павлова и ребенок, рожденный в келье Кирилло-Белозерского монастыря, вот, кажется, и все, что приобрел Дмитрий Михайлович Балашов в ходе своего первого погружения в глубинную Россию.
Сам Дмитрий Михайлович эту правду не скрывал.
«С начальством, в конце концов, и тамошним и областным, я и рассорился, и, выгнанный из провинции, вернулся в Ленинград, где была жива мама, защита и оборона моя, и где мы и стали жить уже вшестером», – напишет он в своей «Автобиографии», словно бы отсылая читателя к все той же былине «Дюк Степанович и Чурила Пленкович», в которой именно мудрость матери спасает не в меру расхваставшегося сына.
Кстати, согласно семейному преданию, жена, Анастасия Дмитриевна Павлова[34], пришла в Ленинград из Кириллова пешком.
