Николай Лесков
Шерамур
Глава семнадцатая
Перед самым главным подъездом амбаркадера северной дороги есть небольшой ресторан с широким тротуаром, отененным пятью густыми каштанами, под которыми расставлено множество белых мраморных столиков. Здесь дают настоящее мясо и очень хорошее красное вино. Таких ресторанчиков тут несколько, и все они главным образом существуют на счет отъезжающих и провожающих; но самый лучший из них это тот ресторан с пятью каштанами, о котором я рассказываю. Тут мы условились встретиться с земляком, с которым хотели держать путь, и как сговорились, так и встретились. Комиссионер избавил нас от всяких трудов по сдаче багажа и покупке билетов, и мы имели добрый час досужего времени для последнего завтрака под тенью парижских каштанов. Мы заняли один столик, спросили себе бифштексы и вина и не успели воткнуть вилки в мясо, как на империале выдвинувшегося из-за угла омнибуса появился Шерамур, которого я издалека узнал по его волнующейся черноморской бороде и бандитской шляпе. Он и сам меня заметил и сначала закивал головою, а потом скоро соскочил с империала и, взяв меня за руку, сжал ее и не только подержал в своей руке, но для чего-то поводил из стороны в сторону и даже промычал:
– Ну!
– Да, – говорю, – вот я и уезжаю, Шерамур.
Он опять пожал и поводил мою руку, опять что-то промычал и стал есть бифштекс, который я велел подать для него в ту минуту, когда только его завидел.
– Пейте вино, Шерамур, – поднимайте прощальную чашу, – ведь мы с вами прощаемся, – пошутил я, заговорив in hoch romantischem Stile.[8]
– Могу, – отвечал он.
Я налил ему большой кубок, в который входит почти полбутылки, и спросил еще вина и еще мяса. Мне хотелось на расставанье накормить его до отвала и, если можно, напоить влагою, веселящею сердце.
Он выпил, поднял другой кубок, который я ему налил, сказал «ну», вздохнул, и опять поводил мою руку, и опять стал есть. Наконец все это было кончено, он выпил третий кубок, сказал свое «буде», закурил капоральную сигаретку и, опустив руку под стол, стал держать меня за руку. Он, очевидно, хотел что-то сказать или сделать что-то теплое, дружественное, но не знал, как это делается. У меня в груди закипали слезы.
Я воспользовался его рукожатием и тихо перевел в его руку двадцатифранковый червонец, которым предварительно подавил его в ладонь. Он почувствовал у себя в руке монету и улыбнулся, улыбнулся совершенно просто и отвечал:
– Могу, могу, – и с этим зажал деньги в ладонь с ловкостью приказного старых времен.
– Ну как же, – говорю, – расскажите, любезный Шерамур, каков вышел дебют ваш в большом свете?
– Где это?
– В посольстве.
– Да, был.
– Что же… какой вы там имели успех?
– Никакого.
– Почему?
– Я не знаю.
– Ну, шутки в сторону; рассказывайте по порядку: вы нашли кого нужно?
– Нашел. Я сначала попал было куда-то, где написано: «Извещают соотечественников, что здесь никаких пособий не выдают». Там мне сказали, чтобы смотреть, где на дверях заплатка и на заплатке его имя написано.
– Ну, вы нашли заплатку и позвонили.
– Да.
– Вас приняли?
– Да, пустили.
– И вы рассказали этому дипломату всю вашу историю?
Шерамур посмотрел на меня, как делал всегда, когда ему не хотелось говорить, и отвечал:
– Ничего я ему не рассказывал.
Но я не мог позволить ему так легко от меня отделаться и пристал:
– Отчего же вы не рассказали? Ведь вы же с тем пошли…
– Да что ж, как ему рассказывать, если он не вышел.
– Что это за мучение с вами: «приняли», «не вышел», – говорите толком!
– Лакей пустил и велел пять минут подождать. Я подождал пять минут, а потом говорю: пять минут прошло. Лакей говорит: «Что делать, – monsieur,[9] верно, позабыл». А я говорю: «Ну так скажи же своему monsieur, что он свинья», – и ушел.
Я просто глаза вытаращил: неужто это и все, чем кончилась моя затея?
– А что же вам еще надо?
– Шерамур, Шерамур! Злополучное и бедное создание: да разве это так можно делать?
– А как еще надо делать?
– Да вы бы подумали – ведь мы из-за этого подняли целую историю: впутали сюда светскую даму…
– А ей что такое?
– Как что такое? Она вас рекомендовала, за вас старалась, просила, а вы пошли, обругали знакомого ей человека в его же доме и при его же слуге. Ведь это же так не водится.
– Отчего – не водится?
– Ну вот еще: «отчего?» – не водится, а вдобавок ко всему, может быть, вы поступили не только грубо, но и совершенно несправедливо.
Шерамур сделал вид резкого недоумения и вскричал:
– Как это… я несправедливо сделал!
– Да; вы несправедливо сделали; этот чиновник в самом деле мог быть занят, мог и позабыть.
– Ну, перестаньте.
– Отчего?
– Какие у них занятия!
– У дипломатов-то?
– Да!
– А сношения?
– Все глупости.
– Покорно вас благодарю.
– Разумеется; у них жрать всегда готовое. Я, батюшка, проходил, сам видел: внизу там повар в колпаке, и кастрюли кипели. Чего еще: жри пока не надо.
Я дольше не выдержал, рассмеялся и приказал подать еще вина.
Шерамур осветился; он почувствовал, что его пытка кончилась: он опять изловил мою руку, помял ее, поводил, вздохнул и сказал:
– Бросим… не надо ничего.
– Это дело о вашей судьбе бросить?
– Да; какая судьба… Ну ее!..
– А мне, – говорю, – ужасно даже это ваше равнодушие к себе.
– Ну вот – есть о чем.
«Русский человек, – думаю себе, – одна у него жизнь, и та – безделица». А он вдруг оказывает мне снисхождение.
– Вы, – говорит, – можете, если хотите, лучше в Петербурге.
– Что это такое?
– Да прямо Горчакову поговорите.
– А вы думаете, что я такая персона, что вижу Горчакова запросто и могу с ним о вас разговаривать и сказать, что в Париже проживает второй Петр Иванович Бобчинский.
– Зачем Бобчинский – сказать просто, так, что было.
– А вы думаете, я знаю, что такое с вами было?
– Разумеется, знаете.
– Ошибаетесь: я знаю только, что вас цыгане с девятого воза потеряли, что вас землемер в тесный пасалтырь запирал, что вы на двор просились, проскользнули, как Спиноза, и ушли оттого, что не знали, почему сие важно в-пятых.
– Вот, вот это все и есть, – больше ничего не было.
– Неужто это так – решительно все?
– Да, разумеется, так!
– И больше ничего?
– Ничего!
– Припомните?
Припоминал, припоминал и говорит:
– Я у одной дамы был, она меня к одному мужчине послала, а тот к другому. Все добрые, а помогать не могут. Тогда один мне работу дал и не заплатил – его арестовали.
– Вы писали, что ли?
– Да.
– Что же такое?
– Не знаю. Я середину писал – без конца, без начала.
– И политичнее этого у вас всю жизнь ничего не было?
– Не было.
– Ну так вот же вам последний сказ: как вы себя дурно ни держали в посольстве, ступайте опять к этой даме и расскажите ей откровенно все, что мне сказали, – и она сама съездит и попросит навести о вас справки: вы, верно, невинны и, может быть, никем не преследуетесь.
– Нет; к ней-то уж я не пойду.
– Почему?
Молчит.
– Что же вы не отвечаете?
Опять молчит.
– Шерамур! ведь мы сейчас расстаемся! говорите: почему вы не хотите опять сходить к этой даме?
– Она бесстыдница.
– Что-о?
Я от нетерпения и досады даже топнул и возвысил голос:
– Как, она бесстыдница?
– А зачем она черт знает что читать дает.
– Повторите мне сейчас, что такое она дала вам бесстыдное.
– Книжку.
– Какую?
– Нет-с, я этого не могу назвать.
– Назовите, – я этого требую, потому что я уверен, что она ничего бесстыжего сделать не могла, вы это на нее выдумали.
– Нет, не выдумал.
А я говорю:
– Выдумали.
– Не выдумал.
– Ну так назовите эту бесстыдную книжку.
Он покраснел и засмеялся.
– Извольте называть! – настаивал я.
– Так… вы по крайней мере – того…
– Чего?
– Отвернитесь.
– Хорошо – я на вас не гляжу.
– Она сказала…
– Ну!
Он понизил голос и стыдливо пролепетал:
– «Вы бы читали хорошие английские романы…» и дала…
– Что-о таакое?!
– «Попэнджой ли он!»
– Ну-с!
– Больше ничего.
– Так что же тут дурного?
– Как что дурного?.. «Попэнджой ли он»… Что за мерзость.
– Ну, и вы этим обиделись?
– Да-с; я сейчас ушел.
Право, я почувствовал желание швырнуть в него что попало или треснуть его стаканом по лбу, – так он был мне в эту минуту досадителен и даже противен своею безнадежною бестолковостью и беспомощностью… И только тут я понял всю глубину и серьезность так называемого «петровского разрыва»… Этот «Попэнджой» воочию убеждал, как люди друг друга не понимают, но спорить и рассуждать о романе было некогда, потому что появился комиссионер и возвестил, что время идти в вагон.
Шерамур все провожал нас до последней стадии, – даже нес мой плед и не раз принимался водить туда и сюда мою руку, а в самую последнюю минуту мне показалось, как будто он хотел потянуть меня к себе или сам ко мне потянуться. По лицу у него скользнула какая-то тень, и волнение его стало несомненно: он торопливо бросил плед и побежал, крикнув на бегу:
– Прощайте; я, должно быть, муху сожрал.
Такова была наша разлука.
Глава восемнадцатая
Париж давно был за нами.
По мере того как я освобождался от нервной усталости в вагоне, мне стало припоминаться другое время и другие люди, которых положение и встречи имели хотя некоторое маленькое подобие с тем, что было у меня с Шерамуром. Мне вспомянулся дерзновенный «старец Погодин» и его просветительные паломничества в Европу с благородною целию просветить и наставить на истинный путь Искандера, нежные чувства к коему «старец» исповедал в своей «Простой речи о мудрых вещах» (1874 г.). Потом представился Иван Сергеевич Тургенев – этот даровитейший из всех нас писатель – и «мягкий человек»; пришел на ум и тот рослый грешник, чьи черты Тургенев изображал в Рудине, – человек, которого Тургенев видел и наблюдал здесь же, в этом самом Париже, и мне стало не по себе. Это даже жалостно и жутко сравнивать. Там у всех есть вид и содержание и свой нравственный облик, а это… именно что-то цыганами оброненное; какая-то затерть, потерявшая признаки чекана. Какая-то бедная, жалкая изморина, которую остается хоть веретеном встряхнуть да выбросить… Что это такое? Или взаправду это уже чересчур хитро задуманная «загадочная картинка», из тех, которыми полны окна мелких лавчонок Парижа? Глупые картинки, а над ними прилежно трудят головы очень неглупые люди. Из этих головоломок мне особенно припоминалась одна: какой-то завиток – серая размазня с подписью: «Qu’est-ce que c’est?».[10] Она более всех других интригует и мучит любопытных и сбивает с толку тех, которые выдают себя за лучших знатоков всех загадок. Они вертят ее на все стороны, надеясь при одном счастливом обороте открыть: что такое сокрыто в этом гиероглифе? и не открывают, да и не откроют ничего – потому что там нет ничего, потому что это просто пятно и ничего более.
По возвращении в Петербург мне приходилось говорить кое-где об этом замечательном экземпляре нашей эмиграции, и все о нем слушали с любопытством, иные с состраданием, другие смеялись. Были и такие, которые не хотели верить, чтобы за видимым юродством Шерамура не скрывалось что-то другое. Говорили, что «надо бы его положить да поласкать каленым утюжком по спине». Конечно, каждый судил по-своему, но была в одном доме вальяжная няня, которая положила ему суд особенный притом прорекла удивительное пророчество. Это была особа фаворитная, которая пользовалась в доме уважением и правом вступать с короткими знакомыми в разговор и даже делать им замечания.
Она, разумеется, не принадлежала ни к одной из ярко очерченных в России политических партий и хотя носила «панье» и соблюдала довольно широкую фантазию, но в вопросах высших мировых coterie[11] держалась взглядов Бежецкого уезда, откуда происходила родом и оттуда же вынесла запас русских истин. Ей не понравилось легкомыслие и шутливость, с которыми все мы отнессились к Шерамуру; она не стерпела и заметила это.
– Нехорошо, – сказала она, – человек ничевошный, над ним грех смеяться: у него есть ангел, который видит лицо.
– Да что же делать, когда этот человек никуда не годится.
– Это не ваше дело: так бог его создал.
– Да он и в бога-то не верит.
– А господь с ним – глуп, так и не верит, и без него дело обойдется, ангел у него все-таки есть и о нем убивается.
– Ну уж будто и убивается?
– Конечно! Он к нему приставлен и соблюдет. Вы как думаете: ведь чем плоше человек, тем ангел к нему умней ставится, чтобы довел до дела. Это и ему в заслугу.
– Ну да, вы как заведете о дураке, так никогда не кончите. Это у вас самые милые люди.
Она слегка обиделась, начала тыкать пальцем в рассыпанные детьми на скатерти крошки и с дрожанием в голосе докончила:
– Что они вам мешают, дурачки! их бог послал, терпеть их надо, может быть, он определится к такой цели, какой все вы ему и не выдумаете.
– А вы этому верите?
– Я? почему же? верю и уповаю… А вот вам тогда и будет стыдно!
«Вот она, – думаю, – наша мать Федорушка, распредобрая, распретолстая, что во все края протянулася и всем ласково улыбнулася.
Украшайся добротою, если другим нечем».
Няня казалась немножко расстроена, и с нею больше не спорили и теплой веры ее не огорчали, тем более что никто не думал, что всей этой истории еще не конец и что о Шерамуре, долго спустя, получатся новейшие и притом самые интереснее известия.
