Николай Лейкин
Странствующая труппа
XVI
Наутро после третьего спектакля вся труппа собралась в номере Котомцева, пила чай и составляла афишу литературно-музыкального вечера в зале ратуши. Вечер назывался «артистическим литературно-музыкальным вечером». Безымянцев настаивал, чтобы вечеру, кроме того, было дано общее название «На Олимпе», которое требовал напечатать самыми крупными буквами, но Котомцев не соглашался.
– Что ты! Что ты! При чем же тут Олимп-то? – воскликнул он.
– А при том, чтоб публике в глаза бросилось. «На Олимпе. Артистический музыкально-литературный вечер», – отвечал Безымянцев. – Здесь нельзя без громкого названия, здесь публика не такая. Иначе не пойдет.
– Но какой же тут Олимп, ежели мы будем читать и петь во фраках!
– Ничего не значит. Нам только бы получше сбор взять. Третьего года я ездил с сосьетэ, так мы оперетку «Орфей в аду» играли в Колотушкине во фраках. Город такой есть, не лучше здешнего Гусятникова. И хороший сбор взяли. Все во фраках, а дамы в обыкновенных платьях, и только я один был в костюме, потому что играл – Ваньку Стикса. Да какой костюм-то, если бы ты знал! Красная шерстяная фуфайка на мне была и турецкая феска… Ни трико на ногах, ни туфель… а в обыкновенных брюках и сапогах. Куплеты под рояль пел с треском. Гром рукоплесканий…
– Нет, нет, господа… Я не согласен… Попробуем первый вечер так, без названия…
– Тогда нельзя ли так прибавить, – предложил Днепровский, – «Артистический музыкально-литературнобалетный вечер». Ведь Даша-то ваша будет же танцевать качучу. Все-таки для расцветки афиши лучше будет.
– Качучу мы и так поставим в красной строке, – сказал Котомцев.
– Красная строка само собой, а слово «балетный» само собой.
– Да, да. Надо все сделать, чтоб больше сбора взять, – поддержала Днепровского сожительница его Гулина. – Вам хорошо рассуждать, коли вы и Безымянцев взяли уже из сборов восемьдесят рублей на выкуп гардероба, а мы с Алексеем Павлычем только на сапоги двенадцать рублей получили да от вчерашнего сбора, словно Христа ради, пять рублей на двоих.
– Позвольте-с… Ежели мы взяли сорок рублей на выкуп гардероба, то ведь это же пойдет на общую пользу, – вмешалась Котомцева. – Завтра придет мой гардероб, и мы можем ставить ковровые пьесы, стало быть, у нас будет разнообразный репертуар. Не могу же я, например, в «Роковом шаге» играть в ситцевом платье.
– Верно! Ну а зачем же ты, взявши на гардероб, взяла и на сапоги? Или потому, что муж – распорядитель товарищества? – попрекнула Котомцеву Гулина. – Что ты первосюжетная, так тебе все можно? Тебе можно, а мы без денег сиди.
– Ах, боже мой! Да не могу же я играть в сапогах, которые есть просят.
– Пожалуйста, матушка, не разговаривай. Знаем. Своя рука – владыка у вас. А мне в субботу не на что было баранок купить к чаю, и я должна была у коридорного пятиалтынный занять. Нет, уж как хотите, а делайте так, как Алексей Павлыч предлагает.
– Неудобно будет. Ну что такое музыкально-литературно-балетный? – доказывал Котомцев. – Тогда лучше я вот как напишу: «музыкально-литературный вечер с балетными танцами», а затем качуча в красной строке. Согласны, господа?
– Согласны, согласны… – откликнулись со всех сторон.
Послышался стук в дверь. Вошел хозяин гостиницы купец Подковкин. Это был рыжебородый пожилой человек с красным лицом и лысиной, облаченный в серый пиджак нараспашку, из которого выпячивалось довольно объемистое чрево с покоящейся на нем часовой цепью. Помолившись в угол на икону, он поклонился и сказал актерам:
– Чай да сахар!
– Милости просим. Прошу покорно садиться, – отвечал Котомцев и спросил: – За деньгами, должно быть, пожаловали?
– Точно так-с, – кивнул Подковкин, присаживаясь на освобожденный для него Сусловым стул. – Кто за чем, а мы все за деньгами. Нельзя ли, господа актеры, хоть сколько-нибудь? Ведь уж одиннадцатый день живете… опять же еда и питье… По буфету забираете… а не видали мы от вас ни копейки.
– Погодите, любезнейший, дайте разыграться хорошенько, – проговорил Днепровский.
– Да неужто в три-то раза не могли разыграться? Ведь уж три раза играли. У меня цирковые актеры в прошлом году стояли, так те хоть и немцы, а каждую неделю платили исправно.
– Расходы ведь у нас были порядочные на обзаведение в театре – ну, вот сборы и ушли на них, – прибавил Котомцев.
– И у цирковых немцев были расходы. Одного зверья что приходилось кормить! Медведь был, осел, пять лошадей, обезьяны, однако, как счет подашь, они честь честью…
– Конечно, у нас лошадей и зверей нет, но вот за занавес надо было заплатить, за лес для скамеек… Лампы…
Подковкин переменил тон.
– Мели, мели больше! – сказал он, махнув рукой. – Заговаривай зубы-то! Будто я не знаю! Глоталову до сих пор за ситец не заплочено, что для занавеса брали; сын головы лес тайком от отца прожертвовал.
Котомцев сконфузился, но произнес:
– Другие расходы были. Вот наши дамы, например… Им нужно было костюмы себе справить. Нельзя кой в чем выходить на сцену!
– Так-с… – кивнул хозяин. – А у кого ж костюмы заказывали? Что-то не слышно.
– Из Петербурга приедут. Вот завтра ждем.
– Так-с… А вот, по-нашему, прежде, кажись, нужно было бы в гостинице отдать.
– Погоди, братец, погоди. Все до копейки получишь, – хлопнул хозяина по плечу Суслов.
– Знаем, да когда-то еще улита едет, да приедет. А сегодня нельзя ли хоть красненькую? Ведь вчера, поди, пособрали что-нибудь?
– Плохо, Артемий Кузьмич, очень плохо. Вчера целый день дождь лил, – сказал Котомцев и спросил: – Артемий Кузьмич, кажется?
– Так точно. А что плохо, так мы этому непричинны.
– Дождь…
– А в позапрошлый театр и дождя не было, а тоже было плохо. Жена моя была ведь у вас, так видела. И опять будет плохо. Не то нам нужно здесь. Вот ежели бы на арфе умели… да песни петь, да в костюмах русских были или бы тирольцами, так взял бы я вас к себе в трактир, и сидели бы вы в моих номерах на моих харчах в лучшем виде, а что на тарелку соберете с гостей за пение, ваше бы было.
– Мы актрисы, господин хозяин, а не арфянки. Это совсем другая статья, – вставила свое слово Безымянцева.
– Артистки… Служим искусству… – прибавила Котомцева, вся вспыхнув.
– Понимаем… Очень чудесно понимаем. Но для арфянок-то в нашем месте повыгоднее будет. Что такое разговорная игра? Это не по здешнему месту. У нас любят, чтоб вот пение было… Чтоб вот русскую пройтись… трепака…
– Ну, уж что делать… Ничего не поделаешь… Каждому свое… – развел руками Котомцев.
– Свое-то свое, а нам-то каково, коли вы будете здесь в номерах стоять, пить, есть, а с театра ничего не получать!
– Вот в среду в ратуше вечер устраиваем.
– Коли разговорная игра будет – и в ратуше немного возьмете. У нас этого не любят. Что канитель-то слушать!
– Танцы, танцы, господин хозяин, в костюмах… – кивнула ему Гулина.
– Вот это дело десятое. А теперь, господа, нельзя ли хоть красненькую с вас получить?
– Да уж потерпите до среды, – сказал Котомцев.
– Э-эх! – вздохнул хозяин. – Неужто уж красненькой-то нет? Кажется, уж немного прошу. Пошарьте… Ну, куда вам деньги-то? Ведь потом у меня все равно будете пить и есть в долг.
Котомцев переглянулся с товарищами и сказал:
– Вот восемь рублей у меня есть. Коли хотите, возьмите.
– Давай… С актера по мелочам не возьмешь, так и ничего не возьмешь, – отвечал Подковкин и прибавил: – А только чтоб в среду уж мне не меньше, как пару красненьких.
– Непременно. Будет сбор, так до копейки рассчитаемся.
– Ну ладно. Прощенья просим.
Хозяин взял восемь рублей, поднялся со стула и стал уходить.
XVII
Литературно-музыкальный вечер, данный в зале ратуши, опять не собрал публики. Сбору было всего двадцать шесть рублей. Даже обычные посетители трех первых спектаклей блистали своим отсутствием. Не явился и мировой судья, не приехал и начальник станции. Голова за безвозмездно уступленное зало в ратуше сидел со всем своим семейством в первом ряду даром. Даром вошли в зал и писцы управы, сторожа ратуши также пропустили изрядное число публики бесплатно. Суровщик Глоталов, не получив за ситец, который у него брали для занавеса, со второго спектакля не платил уже ни копейки и всегда приводил с собой несколько человек приятелей. Содержатель гостиницы Подковкин и его семья сидели также даром. А на этот раз даже лесничий и лесничиха, участвовавшие в вечере, потребовали десяток даровых билетов для своих знакомых. К довершению неудачи и еврей Варганчик возмутился и отказался платить на этот раз и за вешалки, и за буфет, так как ему почти никто не отдал на сохранение платья и никто не пил и не ел в буфете. Публика сдавала свое платье сторожам ратуши, а голова приготовил в одной из комнат канцелярии закуску с водкой и чай, куда и приглашал своих знакомых выпить и закусить, а знакомыми у него были почти все присутствующие. Котомцевы и другие актеры повесили головы.
– Ну, что? Вот и в центре города даем вечер, а ничего не берем, – говорил Котомцев лесничему. – Нет, уж здесь место такое проклятое!
– Позвольте… Был бы сегодня сбор, но на ваше несчастие у нас сегодня в посаде два именинника: доктор Иван Иваныч и помощник начальника станции Иван Максимыч, – отвечал лесничий. – Множество народа там.
– Опять? Прошлый раз были поминки, а нынче именинники, и все это мешает сбору?
– А вы думали, как? И мы с женой должны бы быть у доктора на вечере, но только вот то, что участвуем у вас. Мы были утром у него, поздравили, поели пирога и отказались от вечера. У них множество приглашенных, для ужина они нарочно гусей откармливали. Доктор какую-то особенную настойку к этому вечеру настоял. Я не знаю, как голова-то сегодня здесь сидит. И он бы должен быть там. У помощника начальника станции тоже пир, и, разумеется, весь железнодорожный персонал присутствует и многие товароотправители. Неудача. Ничего не поделаешь. Подождите до воскресенья.
– Но ведь этак опять может случиться, что и в воскресенье какие-нибудь именины, крестины, похороны или родины повлияют на сбор, – возразил Котомцев.
– Нет, про следующее воскресенье ничего не слыхать. Разве свадьбы… Да нет, нынче у нас в посаде на всю осень и свадеб никаких.
– Как никаких? – подскочил нотариус. – В воскресенье мещанский староста женится.
– Батюшки! И то! – воскликнул лесничий. – Впрочем, он сбору в театре не повредит. Во-первых, он вдовец и женится на второй, на своей давнишней дульцинее, да и человек он в городе не особенно популярный.
– Ну как не популярный! Мещане ему подносят хлеб-соль и выписали серебряную солонку из Петербурга, – рассказывал нотариус. – Нет, и его свадьба может повлиять на сбор. Не очень сильно, но все-таки повлияет. Вот начнется Рождественский пост, свадеб вовсе не будет, и тогда по воскресеньям сборы будут лучше.
– Отец родной! Да до Рождественского-то поста наша труппа может с голоду помереть, – отвечал Котомцев, пригорюнился и прибавил: – Женины костюмы пришли из Петербурга. Попробуем в воскресенье поставить в театре ковровую пьесу «Роковой шаг», и ежели на этот раз не возьмем хорошего сбора, то взять да и уезжать из вашего Гусятникова в Краснопузырск, пока последние фрачишки еще не проели. Придется, правда, опять закладываться на дорогу, ну, да ведь нам не привыкать стать к этому.
– Молите только Бога, чтоб к воскресенью санный путь был, – и сбор в театре будет, – сказал подошедший к Котомцеву пристав. – У нас по первопутке любят за город кататься, и все приедут.
– Да, мещане. Мещане любят кататься по первопутку, но мещане в воскресенье будут у своего мещанского старосты на свадьбе, – подхватил нотариус.
– Так, так… Вообразите, ведь и я зван на эту свадьбу, – сказал пристав.
– Говорю, что Рождественского поста нужно ждать, и тогда по воскресным и праздничным дням хорошие сборы начнутся, – продолжал нотариус.
– Что вы толкуете! – перебил его пристав. – В Рождественском посту наши купцы и мещане будут считать за грех и в театр-то ходить. Все сядет на треску да на мороженую судачину.
– И то, и то, – согласился лесничий. – Нет, уж в посту вам придется на одну интеллигенцию возлагать надежду. Только она одна и может поддержать. Теперь и я помню, что перед Рождеством приезжал к нам хор певцов и плясунов, давал два вечера в ратуше и с чем приехал, с тем и уехал.
– Печально, очень печально… – повторял Котомцев, покачивая головой, и стал прохаживаться по комнате, отведенной под мужскую уборную.
Вошла его жена, только что исполнившая перед публикой свой номер – стихотворение «Убогая и нарядная» Некрасова. Одета она была в черное шелковое платье со шлейфом.
– Без единого хлопка… – сказала она мужу про свое исполнение. – Нельзя здесь устраивать литературные вечера. Не любят здесь чтение.
– Здесь, матушка, ничего не любят, здесь любят только жареных откормленных гусей да настойку, – мрачно отвечал он, намекая на сегодняшнее именинное угощение у доктора.
– Ну а что, при сегодняшнем сборе мы все-таки без убытка? – спросила она.
– Отстань! Надоело и говорить об этом.
Вечер прошел вяло. Немногочисленная публика зевала, а при чтении Котомцевой во втором отделении стихотворения «Грешница» какой-то купец, сидевший во втором ряду стульев, даже заснул и начал храпеть, чем возбудил смех в публике. Пристав тотчас же направился к нему и растолкал его. Не произвели никакого эффекта и «Записки сумасшедшего», исполненные Котомцевым в костюме. Суслову за куплеты еще немножко похлопали. Некоторое оживление внесла лесничиха своим исполнением малороссийских песен да Даша, свояченица Котомцева, чуть не в слезах протанцевавшая качучу последним номером. Танцевала она очень плохо, но тем не менее костюм, тельное трико и миловидность ее подкупали зрителей. Ее приняли чуть не на ура и заставили повторить номер. Сын головы и сын кабатчика Подседова сдержали свое слово и поднесли ей букет из живых цветов, купленный от садовника из оранжереи на винокуренном заводе.
Когда Даша, по окончании номера, явилась в уборную переодеваться и показала сестре букет, та сказала:
– Глупые мальчишки! Лучше бы полкуска полотна поднесли. У тебя все сорочки худые.
Как только вечер кончился, в мужскую уборную тотчас же вошел содержатель гостиницы Подковкин, кланялся и говорил:
– Ну как, господа актеры, сегодня мое счастье? Полностью со мною по счету рассчитаетесь или дадите только две обещанные красненькие?
– Ничего не дам. Подождите до воскресенья, – отвечал Котомцев.
– Как? Опять до воскресенья? Да ведь сегодня у вас хорошо клюнуло.
– Где же клюнуло-то, ежели еле-еле концы с концами свели? Афиши, билеты, освещение, тапер и аккомпаниатор, а всего и сбора двадцать рублей с небольшим.
– Вот те и здравствуй! Да что вы мне зубы-то заговариваете! Полная зала публики.
– Публика даром в конце вечера прошла. Сторожа и еврей Варганчик напустили. Да и помимо Варганчика и сторожей, наполовину даровой публики было. Вот вы, например, с женой и дочерьми даром сидели.
– Еще бы мне-то платить! Нет, послушайте, барин, вы дайте мне две красненькие, иначе я завтра вам и самоваров отпущать не велю.
– Ах вы, безбожник, безбожник!
– Позвольте… Чем же безбожник-то? Я, слава богу, обстоятельный купец, а не безбожник. Уж и так мирволим всячески. Две недели в номерах стоите, пьете, едите, и никто из вас платить не хочет! Вы безбожники, а не мы. Нет, уж как там хотите, а завтра сидите без самоваров.
– Ну, вот вам четыре рубля в уплату. Последние отдаю. А остальные деньги до воскресенья.
– Да уж слышали, слышали мы про эти воскресенья-то! Эх, народ!
Подковкин взял деньги, тяжело вздохнул и, никому не поклонившись, вышел из уборной.
XVIII
– Голубчик, Пантелей Федорыч, поддержите, похлопочите! Нельзя ли кому билетиков порассовать на воскресный спектакль? – просил пристава Котятникова Котомцев. – Верите ли, ведь погибаем. В гостиницу не заплачено. Проклятый Подковкин грозится не давать самоваров. Уезжать от вас – но с чем выехать-то? Хоть на уплату Подковкину да на дорогу нам похлопочите. Сейчас я был у мирового и просил его, а теперь к вам…
– И рад бы хлопотать, милейший, да никто не берет билетов, а насильно, сами знаете, навязывать нельзя, – отвечал пристав. – Охотников у нас на театр нет. Вот ежели бы цирк с обезьянами или фокусник – дело другое, а то все говорят: «Канитель».
– В воскресенье канители не будет. Ставлю ковровую пьесу: «Роковой шаг». Не понравились здешней публике полушубки в пьесах, но в этой пьесе уж не будет полушубков. Пришли женины костюмы, и все будет прилично. После комедии лесничиха играет в «Цыганке». Очень веселенький водевиль, – продолжал Котомцев.
– И что же, все-таки не берут билетов?
– С утра сегодня афиша вывешена, билеты и у Глоталова в лавке продаются, и у типографщика Варганчика, а часа полтора тому назад я был у них, так хоть бы на рубль какая-нибудь бестия купила! Теперь вся надежда на вас и на мирового.
– Рад стараться, но, кажется, ничего не могу сделать. Свадьбу-то ведь мещанский староста играет не на шутку. Он, вон, пять человек музыкантов, оказывается, выписал из уезда. Все мещане будут у него. Кто не в его доме, тот на улице под окнами. Судите сами: там даровое зрелище, а у вас за деньги.
– О господи! – тяжело вздохнул Котомцев. – Неужели же погибать? Нельзя ли хоть не мещанам предложить билеты?
– Есть, вон, охотники. Приходила сегодня наша посадская акушерка, но та просит дарового билета. Ведь вы знаете, я всегда душой и чем могу… Вон прошлый раз вам на «Картинку с натуры» для роли офицера мундир понадобился – я свой дал, нужды нет, что он не подходит. Жена моя вашей супруге черное шелковое платье давала надевать. Я всегда рад, что могу, но ежели уж не могу, то извините.
– Ах, грехи, грехи! – опять вздохнул Котомцев. – И мировой не обещает. Ежели бы взять в воскресенье порядочный сборик, я вам прямо говорю, Пантелей Федорыч, мы сейчас бы уехали.
– И я вам скажу: уезжайте. Здесь вы дела не сделаете. Не такое место. Все будет хуже и хуже.
От пристава Котомцев прошел домой. Жена его разглаживала полученные из Петербурга платья.
– Вообрази, в гостинице утюга греть не дают, – сказала она. – Просила истопить печку в номере – не топят. Даша уж бегала к соседям и там нагрела утюг.
– Мерзавцы!.. – процедил сквозь зубы Котомцев.
– Был ли в кассах-то?
– Был.
– Продаются ли билеты-то?
Вместо ответа Котомцев махнул рукой и отвернулся.
– Что за бездолье такое! – слезливо продолжала Котомцева. – Слушай… Я решила завтра перед репетицией сходить с Дашей в здешний монастырь и отслужить молебен.
– Сходи. Это доброе дело. А я сейчас был у пристава, и он советует нам после воскресенья уезжать отсюда подобру-поздорову.
– Уедем.
– Так. Но на что ехать-то, если сбора в воскресенье не будет?
– Да вот продам я это гороховое шелковое платье. На что оно мне? Для сцены достаточно и черного с коричневым.
– А что за него дадут-то? Грош.
– Правда.
– Конечно, я еще могу заложить костюм Гамлета. В Краснопузырске все равно Гамлета играть не придется, но ведь это и нам двоим еле хватит на проезд, а ведь мы должны всю труппу везти.
– У Суслова есть деньги. Он от купцов на бильярде выиграл.
– Какие у него деньги! Десять – двенадцать рублей.
– Все-таки есть. Обязан поделиться. Наконец, он может попросить для нас взаймы у молодого Подседова. Такая у них неразрывная дружба, что просто на удивление. Хороши дела будут в Краснопузырске, так мы ему сейчас вышлем.
– Да, придется занимать, но вот что воскресенье скажет. В крайнем случае и Даша может попросить для нас взаймы у Подседова. Он к ней очень расположен.
– Ни за что на свете! – воскликнула Даша, вся вспыхнув.
– Да ведь это же взаймы.
– Ни-ни-ни! Хотите, берите мой золотой крестик, под него с цепочкой везде четыре рубля давали, а уж просить я не намерена. Лучше с голоду подохну.
Пришел Суслов и был уже значительно выпивши.
– С радостными вестями я, – сказал он весело.
– С какими? – быстро спросили Котомцевы.
– А вот сейчас. На-ка тебе бутылку рябиновой. Настоящая «Крапивинская». Это я от Подседова выудил. Да пошли-ка за ливерной колбасой на закуску. Поить поят, черти, а кормят плохо.
– Да денег нет ни копейки. Посылай уж ты за колбасой. Ты богач.
– Хорошо. Коридорный! Лепорелло! Удивительно наш коридорный на Лепорелло похож, – сказал Суслов, призвал коридорного и послал его за колбасой.
– В чем заключаются твои радостные вести-то? – торопил его Котомцев.
– Сейчас встретился с лесничим и узнал следующую оказию. В субботу сюда наедет компания охотников, в воскресенье будет охотиться и заночует здесь. Компания человек в десять.
– Ну?!
– Прибавление к сбору. Деться некуда – наверное в театр пойдут. Но два рубля – двадцать рублей, как ты этого понять не можешь! А может быть, их пятнадцать человек приедет. Я даже так думаю, что в субботу, как только они приедут, без дальних разговоров пятнадцать билетов первого ряда им и послать. Учтивость, внимательность… За внимательность, может быть, и по три рубля за каждое место пришлют. Остановятся они в охотничьем доме, а охотничий дом сейчас на выгоне, по дороге к театру. Что ж ты не радуешься? – спросил Котомцева Суслов.
– Чего же мне радоваться-то? Ведь это еще буки.
– Как буки? Телеграмма пришла. Егерь избу будет для них топить.
– Ах, дай-то Бог! – проговорила Котомцева.
– Ты, что ли, возьмешься им билеты свезти? – спросил Котомцев.
– Да, пожалуй, хоть и я. Я, брат, не спесив. Хлеб за брюхом никогда не ходит, а брюхо всегда, – отвечал Суслов. – И еще есть радостная весть… Не знаю только, как ты… – Суслов замялся.
– Да говори, говори… – торопил его Котомцев.
– Нет, я к тому, что ведь фанаберии в тебе много. Гордость эта самая…
– Ах, не до гордости нам теперь! – сказала со вздохом Котомцева.
– Хозяин здешней гостиницы, Подковкин, нам предлагает… – продолжал Суслов.
– Что предлагает-то? – спросил Котомцев.
– По-моему, ежели в воскресенье сбор будет плох, надо согласиться. Да и так надо согласиться, потому он предлагает весь долг насмарку… Ну, а мы…
– Ну?! И?! Ну?!
– Ну, а мы должны у него в трактире такой же вечер в среду устроить, какой мы давали в ратуше. Разумеется, только без лесничего и лесничихи, потому те не пойдут.
– В трактире гаерствовать? Ни за что на свете!
Котомцев сделал рукой отрицательный жест.
– Позволь… Да что ж тут такое непотребное? В трактире такой же зал. Ведь гаерствовал же ты в зале ратуши. Не все ли равно? – рассуждал Суслов.
– Да ты с ума сошел! Нет, нет.
– Понимаешь ты, ведь он предлагает весь долг насмарку. Рублей шестьдесят, что ли… Тапера Каца на свой счет пригласит. Шестьдесят рублей. Разве мы можем взять такой сбор в ратуше? А он даст. Главное, ему качуча Дарьи Ивановны нравится, и он уж просит, чтоб она два раза станцевала: в первом отделении и во втором. По-моему, надо согласиться. Что за нежности при нашей бедности!
Котомцев взглянул на жену и, увидев, что та слезливо моргает глазами, воскликнул:
– Да ведь это же оскорбление!
– Поди ты! – махнул рукой Суслов и прибавил: – За вход в трактир он не будет брать ни копейки. Он рассчитывает главным образом на буфет.
– С тарелкой еще не прикажешь ли идти и сбирать у публики пятаки? – иронически спросил Котомцев.
– Зачем же сбирать пятаки, ежели он и без того шестьдесят рублей смарку делает.
Даша плакала.
Принесли колбасу. Суслов откупоривал рябиновую водку.
