Николай Максимович Сорокин
Громосвет
– Сатаназим-то где?
– Я и не помню толком. Знаю, что грех – это не табу, а данность в человеке, духовный поиск – противостояние человечности. Да даже не так – ты если не знаешь во что ты веришь, то ты и не веришь, а только что и поклоняешься идолам, сотворил себе кумира из Христа и лбы расшибаешь. В этом смысле Христос есть Сатана, так как на него хулишь в него не веря. А верить в него можно если ты знаешь свою Веру, шаришь, Святой Дух. А для этого ты должен уходить в теолога или богослова, так как даже Символ Веры навряд ли тебе своим догматизмом объяснит что-то. Вот ты будешь знать эти догмы, а верить в них как?
– На то церковь и существует, разве нет, чтобы за тебя думали, а ты знай себе ходил не ведая?
– Это получается тогда, что Святой Дух работает автоматически, типо даже если ты не знаешь, то всё равно знаешь. Благодать, которая действует сама собой – профанация таинства, вроде от Блаженного Августина. Но ты можешь сказать, что ты знаешь ядерную физику?
– Только если интуитивно.
– Я к тому клоню, что в этом самом смысле Бог проистекает в религиозных мистериях даже когда ты ничего о них не знаешь, так как всё происходит автоматически. Это прикинь, исповедоваться на языке синдарин – священник всё равно свидетель, ему главное засвидетельствовать исповедь, а вот понял он её или нет – не важно, так как главное, что и ты искренен, и Бог прощает. Так же и ты, ничерта не знаешь что там за процессия, кто там как ошибается или всё делает как положено, ты только и свидетельствуешь, мол, вот, они там делают что-то, служат, а один хрен непонятно, правда-ли таинство, или цирк. А главное, что в любом случае всё автоматически работает, и никакого Святага Духа. Здесь скользко. В общем если ты не веришь, что можно ничего не знать и быть в теме, тогда мы вообще должны отрицать попов, богословов и теологов, так как и без них всё в таинствах хорошо работает. Если же мы в такой автоматизм не верим, то мы как бы не в церкви, раз не признаём авторитет авторитетов, а потому свободны в своих суждениях и поисках. А так как хула – грех непростительный, то в пределах православной диалектики мы обречены. А раз мы обречены – мы уже среди лютеран отрицаем таинство исповеди и только и надеемся на прощение.
– Тебе же наверняка возразят, любой поп всё подробно объяснит за организацию.
– Херня, в его словах не будет Истины, так как объяснять-то мне он будет не в пределах таинства. Это и забавно, что в церкви нет таинства учения. Проповедь – есть, но проповедь – догматизм мифологии, а не её онтологизм. Ведь обручиться – дело такое же институциированное, как и обучиться – выстраиваешь себе отношения, учишься, а по завершению переступаешь через некоторый инициатический ритуал, и вуаля. Только вот молитва тоже дело такое, повседневное, но оно религиознее, чем обучение, которое строится на одной из трёх божественных ипостасей. Дело странное. А вот почему православным сатанистом на этой почве быть именно можно, то подумай сам, не хочу я за столом за религию.
Дверь не захлопнулась громко, но сидящая на кухне компания незамедлительно среагировала, выйдя к нам с Кедром навстречу и забрав пакеты, пока мы стояли в прихожей, учтиво уступая друг другу возможность снять обувь. Музыка продолжала громко играть из компьютерных колонок, туалет, ожидаемо, был занят одной из перепивших девушек, которую видел я сегодня впервые, а в солидарность с ней, в ванной, раковина была занята таким же перепившим парнем. Они были одногруппниками, и вроде как даже состоят в отношениях – об этом я не знал наверняка, но свидетельство, что те старались держаться друг друга даже если поступало обращение, например, покурить, но кому-то одному, утверждало именно об этом.
Застолье плавно перерастало в попойку, и как то и бывает, некогда-разграниченная компания из разношерстных, между собой перетекающих групп объединилась в один большой, как мы это называем, “король и шут”. Только двое непьющих человек, а именно Репей и Росль, сидели себе в отдельной комнате и играли по смертям в КС. Здесь их никто не осуждал; все понимали, что трезвое участие в алкоугаре дело Богопротивное, а новый год в таких условиях все равно конструктивнне не отметить. Да и право, лучше пусть телевизор будет отображать игру, чем “голубые огоньки”, или, не дай Бог, президентское обращение.
Истории, конечно, моё почтение. Истории, – всё равно что собственный музыкальный плейлист – если не договориться, что каждому даётся час на демонстрацию тех хотений, которые непременно возникнут как пожелание к застолью, что в любом случае, кто бы чего ни хотел, однозначно добавят ещё большей нелепости к происходящему, то всё пространство вообще станет одним большим соревнованием по перетягиванию каната. Но ведь не договориться заранее. Песня, она как анекдот, – к месту заходит куда лучше, чем как самоцель. А тут тем более, за кем инициатива, за тем и диджейский пульт. Не нравится – иди к трезвенникам и слушай плейлист хозяина квартиры. Или перетягивай канат – вот и вся демократия, понимаешь.
Я бросил два чайных пакетика с чёрным чаем в поллитровую кружку, залив её подготовленным для этого кипятком, и пошел подышать на балкон.
Грандиозный вид: с востока на запад, через центр, сквозь неснесённые пятиэтажные дома, парки, скверы и километры асфальта, снегоуборочные машины, наперекор несмолкаемым весь вечер салютам, что предвосхищают скорое ночное празднество, в упор к небоскрёбам, офисным центрам, гостиницам, заводам, вокзалам и тупикам героически отрабатывают свои рабочие смены для всех страт среднего класса, что точно если и поедут на работу утром, то только на метро, а метро, что обещает работать всё время наступающего первого дня года, хоть и работает, но абсолютно никого не везёт: чёрные ступеньки меньше обычного покрыты тающим снегом, поезда десятками минут стоят на начальных станциях, переходы вымерли, а счастливые полицейские не будь дураками взяли себе больничные, наверное. Было их на станциях меньше обычного.
А леса, что за диво расчудесное, впитали в себя шашлычников как на девятое мая. Ребятня катается с залитых горок наперекор всезапрещающим надписям на табличках и знаках, порядочные семьи хлопают в ладоши смотря на них, танцуют и жгут бенгальские огни, а семьи повеселее уже давно растеряли свои последние пластиковые стаканчики. Все соки выпиты, все колбасы съедены, мяса нежареного вагон, горячительное будет допито всё. А там, в кустах, и у бетонных заборов, сидят себе рыбаки-наркоинспекторы, и удят себе премиальные, а повезёт если, то и обновлённые погоны. Знай себе карьерная лестница, денег как у стоматологов.
Вместо красной звезды на миниатюрную ёлку было решено поместить игрушку в виде красного мухомора, – эта идея была по нраву всем. Но видит глаз Божий, никогда у елей грибов не росло, особенно таких, и невидимой дланью Его гриб этот отвалился, упал и разбился. Я как раз вернулся с Кедром из магазина, когда Репей убирал пылесос с остатками стекла. Собственно, именно поэтому от греха подальше компания и перекочевала на кухню к её основной части. Я выпил залпом остывший крепкий чёрный чай и пошел на кухню, дабы заварить себе ещё кружку. Ночь обещала быть длинной.
Из туалета вышла перепившая девушка, которую, как мне помнилось, звали Тиной. Инстинкт, который можно назвать инстинктом красоты, позволил ей не запачкать рукава белой водолазки, которые та закатала. На сгибе в локте её левой руки была изображена печать царя Соломона, вроде как даже вытатуированная не в этом году. Поговорить с ней об этом представлялось занятием перспективным, да чего толка ради допытывать бедную Тину, ей и так сейчас не до этого. Пусть встаёт на ноги.
Белая комната, что лежала между коридором и балконом, более не имела ни Репея, ни Росля. Они ушли, собственно, “хавать дошик”, уместно уступив компьютерный стол, чем я и воспользовался, за минуту скачав вторую часть серии “Древних свитков”, а после усевшись бегать по подземельям почти тридцатилетней давности. Разочарованию их не было предела, но и так понятно, что шибко чтобы надолго я не засел. Всё-таки и мне интереснее было вернуться в компанию, а побегать в нескончаемых пикселях – это так, для разгрузки.
Забытие, за ним- осознание забытья, за ним – осознание, что оно было. Я не в забытьи, но меня нет нигде. Я невесом, и чувствую себя как обычно. Можно сказать, что я во сне, только очень осознанном, и в то же время мне неподконтрольном. Это может произойти только в двух случаях, по крайней мере так раньше и происходило: или я надрался и сплю, или я надрался и бодрствую. В первом случае всё хорошо, я сейчас где-то лежу, надеюсь, что у себя дома, и пока я не буду готов в этом разочароваться, мне стоит продолжать наслаждаться царящими в моей голове представлениями. Второй случай интереснее, так как происходит он со мной реже. Значит он, что я брежу наяву. Это состояние короче сна, обычно в сам сон плавно и перетекающий, только вот в нём можно сидеть и смотреть, например, на воду, а сознание перед тобой будет проецировать не галлюцинацию, что в воде что-то плавает, а прямо что основательно показывать, что сейчас ты находишься на горе, у ручья, который пьешь ты и мятой закусываешь. А потом пуф, мир резко исчезает, и ты понимаешь, что чистишь зубы. Когда ты успел сделать все, получается, что автоматические действия в том мире, чтобы при этом иметь связь с этим миром – загадка. Такой бред я могу назвать лунатизмом, только осознанным, что понятно. Если сейчас действительно я нахожусь в пространстве сомнамбулическом, то лучше мне остаться на месте и ничего не делать. Тогда хотя бы я не натворю глупостей.
– И как тебе? – Эхом прокатилось по нескончаемой коридорной пустоте.
Мне уже доводилось бывать в такой, наверное, раза два, и два раза в детстве, в воображении и наяву: в воображении я просто зашёл в неосвещённую ночную комнату, а наяву мне довелось залезть в какой-то большой чёрный мешок с таким же нескончаемым количеством карманов, в котором я запутался и не знал как выбраться. Конечно, мешок стеснял движения, чего нельзя сказать о комнате, но так как в мешке было гораздо страшнее, сейчас, не будь я прожжён похмельными сонными параличами, так точно бы испугался как ребёнок. Однако ничего в затылке мне не сжимало и не щёлкало, я был свободен и бесстрашен.
– Не знаю. – Честно ответил я. – Привычно.
– В деда Мороза веришь?
– Какого из?
– В этом нет никакой разницы.
– Да, я нахожу, что дед Мороз больше дед, чем Мороз, в смысле, что я не думаю, что дед Мороз – это демон или джин, что исполняет желания.
– Ты хороший мальчик, если действительно в это веришь. – Раскатилось, а после грянул смех, в котором я стал различать цвета, чёрные и белые, что окрашивали горизонт. Я готов поклясться, что чем сильнее был вдох, тем чернее было, а чем громче был выдох, тем выразительнее резал белый мои реалии. – А хочешь знать, кто он?
– Ну, если ты мне снишься, значит хочу.
– Шарку, дорогой мой, – Он обратился ко мне по имени. – дед Мороз – действительно твой первопредок, только не в смысле, как тебе привычно понимать его в культурологическом ключе. Дед Мороз – это то, что встретило человека в момент его грехопадения на землю. Это – всё чудесное в жизни, или сама жизнь, с которой приходится человеку идти рука об руку в момент выбора между добром и злом. Это – родовая память, наследие, сама информация, над которой не властно ни время, ни пространство, ибо оно есть во всём. Эта же информация, мысль, есть воплощенная здесь нулевая единица, первоначало, отсутствие всякого движения, абсолютный ноль. Я – род твой, основа всего космоса и условие его мироздания, и есть дед Мороз.
Он промолчал, дав возможность мне обдумать это бредовое откровение со всей неподобающей для этого серьёзностью. Тьма и свет постепенно стали рассеиваться, или, если быть точнее, они стали формироваться в организованное геометрическое пространство. Этим я был поражён в большей степени, так как не ожидал попасть в пространство урока, по которому в школе у меня всегда были тройки. Дед Мороз продолжил.
– Я, приходящий из полного отсутствия, в утвержденном Законе музыки сфер, есть в Мире как Хранитель Ключей. Я даю тебе Всё для Мира, в котором есть моя Власть. – Пространство подле меня давно из квадратных корней претерпело сущностное изменение: я сидел на этих самых корнях как на корнях разросшейся ели, меня потихоньку стал обступать снег, а за ним, за образующимися сугробами, стал медленно проявляться растущий издалека лес – Я твоя кровь, твой Род, твоя Вселенная и твоя Причина. Я есть высшее Я тебя, а ты – живущая часть Меня во Мне, а тело твоё – Моё. Не будь я самим Спиртом, – душой Меркурия, не был бы и ты Меркурием, – вином, и не сделан бы ты был из винограда, – материи, рукой заботливого Создателя, решившего сделать Сок, как сделал он и Музыку. Спирт – это музыка – это я – это ты- это дед Мороз.
– Ты, получается, что-то среднее между Родом и Волей, и к тебе я тобой же обращаюсь, чтобы претендовать на своё наследство, которое для меня необходимо, но которое легальным способом я могу получить всего раз в году. Всё так?
– Ты и без меня это знаешь, если ты мыслишь мной же.
– А как я могу к тебе обращаться, чтобы не звучало, что я – это ты, или сам дед Мороз?
– Зови меня Гитлер. – сказал дед Мороз, и рассмеялся; я стал смеяться вместе с ним, и посмеялся я от души. – Ладно, Шарку, давай, чтобы мы не путались, я отныне буду Шарку, то есть тобой, а ты, ну, скажем, будешь Громосветом.
Меня эта новость позабавила. Интересно, сколько ещё пройдёт времени прежде чем я окажусь пробуждённым, а потому очнувшимся в, дай Бог, полумёртвой квартире около семи утра.
– А почему Громосветом? – выпалил я, впервые обратившись к окончательно-сформированному лесному массиву.
– Во-первых, мне, а стало быть и тебе нравится это имя. Во-вторых, здешние места обязывают хранить при себе истинность твоего имени, особенно если ты до сих пор живой. Ты же живой?
– Я так считаю.
– Ну и вот. В таком деле главное не переживать, порядочное же, как ты выражаешься, имя. Загляни под ёлочку.
Ель, к которой я был прижат спиной всё это время, плавно пошевелила своей кроной, смахнув с себя снежок. Под ней по правую руку от меня лежал свёрток, связанный пеньковой верёвкой и залитый красным воском. Я разбил воск о ствол дерева и зубами разгрыз верёвку.
В свёртке меня ожидали, кто бы мог подумать, подарки: книга, но не гримуар, настольная игра, к которой не прилагались правила, сам свёрток, на котором была начертана, или скорее даже вытатуирована сигила, так как мне не удалось установить из какого рода ткани был сшит этот свёрток, вяленая оленина и небольшой пузырёк разбавленного спирта. Его я выпил сразу, закусив вяленым мясом.
– Когда захочешь есть или выпить, закопай свёрток в снег так, чтобы сигилу видно не было. После же достань, разверни, и появится тебе от меня и оленина, и спирт.
– Вот удружил! Спасибо тебе, дед Мороз!
– Ты это погоди радоваться, не валяй дурака, не у себя дома. Видишь же, что места незнакомые.
И действительно, по отношению ко всем известным местностям, что лежали рядом с домом Репея, этот лес не походил ни на один в правильном понимании европейский лес.
– Это место, да будет тебе известно, мой, а стало быть и твой дом. – Голос Шарку утихал как громогласное эхо, и больше становился осязаем рядом, но где точно – я не мог установить. – Есть множество мест, куда человек может попасть после смерти, при жизни, и до её начала. Рай, а стало быть и ад, есть места, как тебе известно, в которых находятся люди до всеобщего воскресения мертвых, что настанет после судного дня. И не мне тебе рассказывать, что адовы круги – такая же беллетристическая выдумка, как, например, Лилит. Однако эти места не встроены в цельную космическую картину, ведь так? Это просто карманы, не относящиеся к цельному отношению времени. Громосвет, слушаешь?
– Да, никуда не денусь.
– Отлично, тогда давай поговорим по-человечески, я как раз воплотился.
Внаглую тяжелая ладонь прилетела мне по плечу, от чего я, во всю увлечённый фигурками подаренной настолки, которые нивкакую не собирались покидать игровое шаровое поле, разграниченного сформированными как бы внутри него треугольниками из разноцветных линий, от испуга это самое поле уронил в снег. Отупляющим взглядом я поднял глаза наверх. Там стоял я, чьими глазами я видел себя сидящего снизу, на ком была положена моя рука. Видеть себя в двух позициях одновременно – впечатляющее впечатление, впечатляет; не хватает только зеркала для пущей рефлексии.
– Ну так и вот, наливай, дело сейчас такое, так сразу и не разберешься.
Я налил себе и себе, чокнулся и опрокинул две рюмки к разу в двух своих телах, после чего предложил себе закусить, на что я ответил себе учтиво: “Спасибо, у меня ещё есть, кушайте сами”. Было похоже, что от такого словесного трюка я расстроился.
– Это, прямо здесь и сейчас, Гиперборея. Но не стоит думать, что всё, где ты будешь быть, будет также называться Гипербореей. Твой Род не живёт в Гиперборее, а точнее не только в ней. Твой Род живет в Себе, на границе реального, желаемого и выдуманного. Для простоты сейчас этот дом можно назвать “Граничащим”, или даже “Граничащее”. Для покойников – место, где умирают в Себе, для живых – место, где только и может быть “Я”, “Своё” и “Ценное”. И в это же время это – генетический дворец памяти, который передаётся наследственно, и с которым рождается человек. Это – вообразимое всемирье, и чем старше мир, тем большему числу людей этот мир дорог, а стало быть тем больше исхождений из него в другие миры. Схематически и по своей структуре “Граничащее” представляется как золотая середина в смесях форм дерева и пирамиды, только интереснее.
– Так как один мир плавно перетекает в другой?
– Схватываешь на лету! От центра до самых окраин, а далее разрастаясь, привнося всё больше стороннего генома, формирующего родовую память. Сейчас ты не отличишь в какой из Гиперборей ты находишься – изначальной, или дополненной, но что ты можешь знать наверняка, так это то, что пока ты здесь, это место не будет меняться. Но ты не представляешь какое откровение тебя ждёт дальше.
