Николай Ободников
Чертовидцы, или Кошмары Брянской области
– По-любому.
Молодым людям уже доводилось пересекаться с Аделаидой и Умертвиной, и они до сих пор не были уверены в том, что эти паранормальные дамочки не являлись ожившими слухами. Хотя упомянутое родство с Сосулиной сводило на нет теорию материализации побасенок в конкретном случае. Впрочем, вопросы всё еще гнездились в горячих головах чертовидцев.
С Аделаидой их связывало несуразное дело лесорубов-браконьеров, лишившихся яиц после ночи, проведенной с красоткой в тунике. Жестокая плата за вырубку леса. Лунослав и Булат тогда и сами чуть не стали кастратами. Но всё обошлось, и каждый, включая горе-лесорубов, остался при своем обожаемом хозяйстве.
А вот с Умертвиной всё обстояло куда сложнее. Посланница смерти навязала им зверскую сделку, согласно которой она имела право беспрепятственно забрать любого, чье изголовье кровати ей приглянется. Этакая смерть, приходящая к подушке. Подобное шло вразрез с моральным компасом сотрудников бюро, и Умертвина сама влетела в Черномикон, став последним листом, необходимым для освобождения Бессодержательного.
Так она отплатила за нарушение условий сделки.
– Лучше отойдите, – прошептал Лунослав, сжимая кулаки.
Аделаида закусила пальчик:
– Может, вам еще подошву улитки показать?
– Спасибо, ведьма, – поблагодарил Булат, – но улиток мы и по каналу «Brazzers»28 посмотрим.
– Нам ведомо, за чем вы явились, чертовидцы-малыши. – Голос Умертвины сочился желчным злорадством. – Только кошель предсмертных подаяний издох. Утратил губительную силу. В отличие от меня.
– Да ты что! А как там между потными страницами? Или это другая мертвая девица с лошадиной мордой нырнула в про́клятую книжку?
Умертвину обдало незримым порывом ветра. Волосы и сарафан взметнулись. Она вперила горящий взор в Лунослава.
– А ведь я предупреждала: хитрость применишь – и приблизишь конец. Но послушай. Кошель опасен, вредоносен. Даже для Бессодержательного. Загубленные души или тьма восстановят его. Пусть Ивот стих, но в самой Брянской области с избытком всего.
– Окей, – процедил Булат. – Значит, мы забираем сраный мешок.
– Мы не сможем его наполнить, – произнес Лунослав, не сводя напряженного взгляда с посланницы смерти. – Сами – не сможем.
– Это еще почему? Наши ноги – поршни, их задницы – сваи. Хватаем и забиваем.
Ответила Умертвина:
– Потому что сила смерти, способная напоить кошель мощью, сторонится вас, чертовидцы. Я нужна вам, как нужен мамин поцелуй после кошмара. Но прошлая сделка – в силе! Каждый, у чьего изголовья я окажусь, – моя добыча и ваш грех!
– Мы согласны, – сказал Лунослав.
Разболтанные чувства раз за разом возвращали его в целлюлозный кошмар, в котором он провел последние два месяца. Он буквально ощущал, как по хребту стекают чужие сопли и слюни; как умирающий пытается дышать сквозь него, сквозь ненавистный клочок бумаги.
Господи, мама!.. Я задыхаюсь!..
Подобное не должно повториться. С приходом Бессодержательного слишком много порождений нечеловеческого порядка выбрались из своих замшелых нор.
Булат сперва решил, что ослышался. Потом подумал, что это шутка. Развернул к себе напарника: тот казался обреченным, потерянным и про́клятым.
– Ты с ума сошел, Лунослав? Разве мы не можем реанимировать мешок Беломиконом?
– Это вряд ли. Прости.
Аделаида и Умертвина при упоминании Беломикона побледнели.
Сосулина зачерпнула ладонью костяной муки́. Лизнула.
– Как сухие сливки. Только без сахара. Беломикон с собой?
Булат не без гордости задрал футболку, и Умертвина, попятившись, зашипела.
– Это запретный свет! – Она сплюнула. На одну из монет желаний шлепнулся тлеющий уголек. – После него мешок не восстановит и сама смерть!
Лунослав оглядел странных женщин. Они определенно знали больше, чем говорили.
– Беломикон – это обратная версия Черномикона? Для чего он? Что он делает? Почему он в такой форме?
Сосулина закрутилась на одной ноге. В голове замельтешили не то воспоминания, не то зеленые водоворотики безумия.
– Тру-ля-ля! Тра-ля-ля! Для рогов спою вам я! – Она запнулась и с обидой плюхнулась на зад. – Замо́к темницы Бессодержательного ковался не только из зла, но и с помощью высшего блага – добровольной жертвы. Иначе какой смысл в запоре, который перекидывался бы в картишки с пленником и в итоге отпустил его? Жертвенная кровь стала Беломиконом – внутренней формой замка́. Ее соединили с внешней – черным фолиантом. Позже Бессодержательный разъел благую книгу.
– И Черномикон, лишившись противовеса, по своей дьявольской природе помог ему! – Лунослав с облегчением вздохнул. Хоть эти два плюс два сложились. – Выходит, Беломикон прорастает в Булате, потому что он – кровник той жертвы, так?
– Так. Но переродилась добрая книжка лишь для одного.
– Для чего? Для чего переродился Беломикон?
– Ответ скрыт в оглавлении капустного листа. – Сосулина вновь принялась вытанцовывать.
Булат некоторое время наблюдал за ней. Казалось, он только что отведал посыпанного солью лимона.
– Я эту хрень про бумажный грибок не одобряю, ясно? – сказал он нахмурившись. – И на роль парника с навозной кучкой тоже не подписывался. Терплю только из любви к работе.
Аделаида явила улыбку порочной матери:
– Забирайте уже мешок.
Сестры расступились, и Лунослав приблизился к кошелю предсмертных подаяний, скорчившемуся, точно оголенный нерв. Подобрал. Он ожидал какого-то озарения, откровения чумных небес, но в руках, судя по всему, оказался обыкновенный рваный мешок. Объемом где-то на пятьдесят килограммов, как для картошки. Серовато-желтый джут. Чуть плотнее, чем обычный.
– Как он работать-то будет в столь убогом состоянии? – с долей растерянности спросил Лунослав.
Умертвина надвинулась на него. Ивовый прутик коснулся мешка.
– Будешь спасать – станешь славу стяжать! Хитрость применишь – и приблизишь конец!
Руки, лицо и даже платье и волосы посланницы смерти покрылись черным пухом. Лунослав с ужасом понял, что пух – лебединый, с комочками свернувшейся крови. Умертвина размытым движением обратилась в чумазую кожаную тесьму.
Тесьма захлестнула горловину мешка, будто пытаясь задушить его. Несмотря на прорехи, кошель предсмертных подаяний расправился, словно изнутри поддали горячего воздуха. Мелко завибрировал. Он ожидал жертву. Любую.
– Вот черт! – Лунослав ощутил, что мешок в одно мгновение превратился в алчную, бешеную тварь.
– И не вздумайте заглядывать внутрь, чертовидцы, – наказала Аделаида. – Это не для смертных. – На ее прелестном лице застыла недосказанность, словно она хотела о чём-то предупредить. Приложила изящный пальчик к губам.
– Не болтать при мешке? – не понял Лунослав.
– Не болтайте вообще. – Аделаида рассмеялась, и ее мелодичный смех будто породил звуковые искорки. – В добрый путь, чертовидцы.
– И тебе не кашлять, воровка «чайных пакетиков»29, – усмехнулся Булат, забрасывая в рот «неломаку». – Будь здорова, теть Алл.
Но та отмахнулась. Она прижалась к Аделаиде, и они о чём-то засплетничали.
Сотрудники бюро, пребывая в некотором замешательстве, вышли наружу. Западный ветер лениво гонял по амарантовым небесам свору противившихся облаков. Сверкнула зарница, словно божий перст указал на зарытый где-то вдалеке клад.
Лунослав с отвращением взглянул на страшный мешок. Тот, казалось, принюхивался к пальцам, намереваясь их откусить.
– Знаешь, у меня такое чувство, что нам это выйдет боком.
– Как вся наша работа, брат. – Булат хохотнул и потрепал напарника за волосы.
Какое-то время они разглядывали грозовой горизонт. Всё. Карты розданы. Партия начата. Осталось только попросить выпивку, чтобы перебить горечь проигрыша. Плесни-ка на два пальца, Бог-пройдоха. И не убирай бутылку.
Их ждала Брянская область. С ее густыми лесами, проклятиями и кошмарами.
Доводилось ли вам видеть, как человек в припадке ужаса выколачивает дурь из того, что его напугало? Из страшной маски в гостиной, привезенной нелюбимым шурином с Бали. Из тыквы, нацепленной приятелем себе на голову в честь Хэллоуина. Из молочника, неосторожно звякнувшего в темноте бутылками. Хотя с другой стороны: зачем молочнику скрываться в подвале или под лестницей, если он пришел с добрыми намерениями и свежим молоком?
Хорошенько напугав человека, можно добиться неких стандартизированных реакций с его стороны. Например, отказа сердца, бегства или агрессии.
Ужас делит людей на две категории. У первых отнимаются органы, а в конечности вливается твердеющий свинец. Вторые же обретают мощный дизельный мотор, тарахтящий где-то пониже спины. Он насыщает мышцы адреналином, оберегая возможность и далее посещать по четвергам стейк-хаус.
Пустим курительную трубку раздумий по кругу. Вот двое путников на проселочной дороге, на которых страх действует по-разному. А вот преследующие их деревенщины с топорами, получившиеся от многократного смешения генофонда на кухонном столе.
Внимание, вопрос. Кто из путников покинет кризис с полным комплектом конечностей – обмочившийся от ужаса нытик или его взбудораженный адреналином товарищ?
Ответ очевиден.
Чтобы выжить – нужно злиться, бороться и иногда биться в агрессивной истерике.
Каким образом реагировать на ужас – решать только вам. Только не забредайте за колючую проволоку морали чересчур далеко, чтобы потом никому не пришлось выкуривать вас с мельницы, словно чудовище доктора Франкенштейна.
Глава 5 Ночи по-танзанийски
Что есть страшная городская легенда для населенного пункта? Бельмо на глазу, которое хочется скрыть фанерой в человеческий рост? Может быть, склеенная стыдом летопись, которую не посмотреть, хорошенько не послюнив перед этим пальцы?
Городские легенды для населенного пункта – ордена и медали, зачастую вручаемые вместе с обвинительным приговором или заключением психиатра. И чем больше поворотов по реке времени сделает подобный сомнительный знак отличия, тем он притягательней. Словно гнойная болячка, которую хочется изучать и ковырять пальцем.
Городскими легендами бравируют. Ими гордятся. А еще их измельчают до состояния пыли и пускают в глаза. Пылепускание, как правило, сопровождается навязчивым сервисом.
Вам продадут фотографию Жуковского Душителя, сделанную как раз перед тем, как он прикончил свою девятую жертву. Отвезут к месту крушения Лазаревского поезда, чтобы вы собственными ушами смогли уловить шум давней трагедии, ревущий в туннеле раз в сутки. Вам даже предъявят щекастые помидоры, выращенные на досуге семьей каннибалов. Можете взять на салат. Бог знает, чем эти ублюдки с северных дорог удобряли их.
Однако не всякой городской легендой можно гордиться. О некоторых событиях лучше и вовсе умолчать.
Только если сама «легенда» не станет вас шантажировать, вынуждая проболтаться.
Итак, Жуковский район, деревня Задубравье, спальня, сентябрьская ночь.
Гвидон проскользнул в темноту спальни и, стараясь не скрипеть досками пола, покрался к кровати. Сквозь занавески проникали лучи фонаря у палисадника. Мышцы ныли как озверевшие. Он присел и чуть ли не с хныканьем размял спину. Работа над беседкой «Флоренция», цвет «вишня», для торгаша из Шамордино едва не угробила его. Так бывало всякий раз, когда заказчик сдвигал сроки работы, подмазывая сжатие рублем. Девятикилограммовый кузнечный молот не шутки. В глазах до сих пор пестрило от летевших искр.
Он улегся. Глубокое сопение Гортензии подсказало ему, что супруга сейчас уязвима для «броска кобры». Гвидон подтащил себя к ней под бочок и прижался, демонстрируя твердость намерений. Пощекотал ее бородой. Ну же. Вот-вот должна захихикать, совсем как девчонка.
– Пошалим? – Голос кузнеца прозвучал хрипловатей обычного.
Гортензия, не поворачиваясь, улыбнулась сквозь сон. Она знала, о да, она ведала, чем перебить мужу нагулянный аппетит.
– В настоящий момент абонент находится вне зоны действия потребности. Оставьте свое «сообщение» в одеяло. Как только потребности абонента будут восстановлены, вы получите «ротовое уведомление». – Укрепляя оборонительную позицию, она тихо, по-домашнему испортила воздух. Словно попыталась показать, как шепчет гниющая капуста. Опять засопела.
Гвидон скривился. Удар ниже пояса. Он терпеть не мог шуточки в постели, а от чужих выхлопов его мутило до рвоты. Эрекция сошла на нет, и он с хмурым лицом перевернулся на живот. С ненавистью взбил подушку, точно недоступную задницу жены. Может, с поллюцией повезет? Хотя когда она в последний раз была? Лет в шестнадцать?
Вскоре сон, вызванный усталостью, смягчил обиду, и он заснул.
Где-то совсем рядом хлопнуло, будто резко сошлись две натянутые простыни, и веки Гвидона задрожали. Спальню наполнял кисловатый запашок, похожий на запах шорно-седельной кожи. А еще душок напоминал мускусные ароматы немытой промежности.
Гвидон хотел вскочить, но с растерянностью обнаружил, что тело ему не подчиняется. Всё, что находилось ниже шеи, упрямо отказывалось следовать командам мозга, сохранив при этом, как ни странно, полнейшую чувствительность. Если его вдруг и разбил паралич, то донельзя странный.
– Тензи! Тензи! – позвал он жену. – Я пошевелиться не могу! Тензи? Да проснись же! Тензи!
Однако Гортензия даже не шелохнулась.
Кузнец ощутил, как на него кто-то уселся, будто наездник – на скакуна. Приятный ворс. Горячие, нежные прикосновения выдавали живое существо. Чуть менее сорока килограммов. Гвидон заулыбался, решив, что спит и оседлавшая его красотка сейчас обеспечит ночь буги-вуги.
В ягодицы уперлось нечто твердое, и Гвидон побледнел. Ледибой? Дева с членом?! Последовала абсолютно идиотская мысль: «Так вот оно каково это – когда по тебе елозит возбужденный урод!»
– Пошалим? – шепотком спросил неизвестный, поддразнив кузнеца. Голос низкий, в чём-то даже приятный. Мужской.
Гвидон, пытаясь обернуться, едва не свернул себе шею.
– Кто здесь?.. Кто ты? Слезь с меня! – Промелькнувшая догадка успокоила его. – Господи, Боже, ну за что? Только кошмара мне не хватало.
– Никакой это не сон, не кривляйся. Здесь твой любимый и обожаемый Литавр. Пришел снять напряжение – и твое, и мое.
– Литавр?
– Имя, данное похотью. И завтра оно прилюдно сорвется с твоих сладких губ.
Гвидон с замиранием сердца ощутил, как под трусы скользнула когтистая лапа. Словно чувственная рука пианиста, прошлась между его ягодиц. Всё-таки не сон. Осознание того, что сейчас произойдет, наполнило кузнеца запредельным страхом. Он задрожал. Правда, одной лишь головой.
Совершенно не думая о том, что его могут услышать, Гвидон заорал:
– Я тебя прибью, сука! Богом клянусь, прибью! Разорву голыми руками! Череп раскрошу! Не смей, сука! Даже не думай!
Крики, наполненные истерией, разнеслись по Юбилейной улице. Гулко отразились в колодце. Вспугнули дубоносов, дремавших на вишнях в саду. Но странное дело – ни одна собака не зашлась в лае. Даже страдавший от гипертонии Ситников, сторож телятника, располагавшегося в каких-то шестидесяти метрах к востоку от дома кузнеца, не подал признаков беспокойства. Он всё так же безмятежно крутил ручку древней «Сонаты», радиоприемника советских времен, выискивая что-нибудь о погоде на завтра.
Крики кузнеца стали для внешнего мира привычным фоном – скрипом деревьев, высоковольтным гулом в проводах, стоном проседавших в осенней земле построек.
А потом зло проникло в мужчину.
Посыпались толчки. Неизвестный по-собачьи задышал. Обездвиженный кузнец принялся мотать головой, жуя и слюнявя бороду, периодически вскрикивая. Ему казалось, будто он тужится, но никак не может облегчиться. На ум пришли все те жертвы изнасилований, о которых он когда-либо слышал или читал. Неужели все они испытывали одно и то же: почти сюрреалистичный ужас перед насильником, беспомощность и рабское унижение?
А еще была – Госпожа Боль.
Мелькнуло далекое, извращенное чувство наслаждения, точно последняя вспышка перегоравшей лампочки.
Наконец исчадие тьмы выдохнуло, задрожало. Поелозило, успокаивая себя. И с влажным звуком покинуло кузнеца. Тот со слезами на глазах ощутил, что внутрь будто залили расплавленную резиновую перчатку – липкую и клейкую.
К уху прильнули чужие губы. Зашептали:
– Если не хочешь, чтобы назавтра всё повторилось, – расскажи о случившемся приятелям.
Неизвестная тварь спрыгнула с Гвидона. В тот же миг кузнец получил утраченный контроль над собственным телом. С ревом вскочил. Охнул. Понял, что мокрый не только зад, но и перед. От этого стало еще хуже. В какой-то момент он и сам испытал оргазм и даже не заметил этого. Оставаясь в полусогнутом положении, огляделся.
Порождение нечеловеческого порядка сидело в открытом окне, ведущем в перешептывавшийся с ветром палисадник.
Литавром оказался карлик метрового роста. Пурпурный гноящийся глаз во лбу. Перепончатые крылья, разгонявшие по спальне тот самый кисловатый душок. Голое тельце, покрытое волосами маслянистого отлива. Остывающий бородавчатый пенис.
«Не такой уж и большой, но черт возьми – больно-то как!» – с неверием подумал кузнец.
– Помни, мой каленый орех: смолчишь о грешке – вновь наведаюсь. – И Литавр, разломившись, рассеялся на сотни точек, испускавших едва заметное жужжание.
Затем мошки растворились в тёплом дыхании осенней ночи.
Гвидон кинулся к окну. В правую руку, которой он зачем-то сжимал ягодицы, будто это могло чем-то помочь, натекло горячее. Его сейчас же вывернуло наизнанку. Желудок решительным спазмом вышвырнул полупереваренные остатки ужина. Прямо в палисадник. Кусочки тушеного картофеля с говядиной карнавальной мишурой украсили тихоокеанский дельфиниум.
– Сука, я к тебе сам наведаюсь!
Гортензия, разбуженная криком, кое-как продрала глаза. Вид супруга, согнувшегося в странной позе возле окна, не на шутку встревожил ее.
– Стряслось что? Ты почему в таком виде? Геморрой?
Кузнец с гибкостью манекена повернулся к жене. Его глаза почти что искрились от обиды и шока.
– Как? Как ты могла спать? Я ведь тебя звал! А ты… просто дрыхла, пока меня…
– Пока тебя – что?
– Дура.
Гвидон изобразил нервную улыбку и побежал в сени к ведрам с колодезной водой. Передумал. Захватив из морозилки пол-литровую бутылку самогона, полученного в результате брожения красных апельсинов, с мрачной решимостью отправился топить баню. Как вернулся в спальню, весь исцарапанный мочалкой, – не помнил. Сознание наконец-то дало отбой.
С утра Гвидон, взяв в кузнице молот, отправился бродить по залитым солнцем окрестностям. Искал характе́рный кисловатый запашок или скопления мошек. Хотя и признавал, что бить молотом мух – довольно-таки глупо. Поспрашивал, не стал ли кто-нибудь ночью свидетелем необычных событий. Однако самым необычным за сутки оказался сам кузнец, рыскавший с молотом в руках по деревне.
Вернулся Гвидон домой лишь с наступлением темноты. За целый день в кузнице так ничего и не сделал: беседка осталась незаконченной. Потом запихнул молот под кровать и выпил две кружки «Московского кофе», пахшего жженым сахаром. Разделся, лег, уставился в потолок. В голове крутились противоречивые мысли. Он где-то слышал, что преступники всегда возвращаются на место преступления.
Но ведь место преступления – его…
Он фыркнул и принялся сверлить взглядом потолок.
В спальню вбежала ароматная и голенькая Гортензия. Не вошла, а именно вбежала. Делала так каждый раз, когда имела планы на массивную честь супруга. Юркнула под одеяло. Прижалась.
– У вас один пропущенный вызов. – Ее ручка отправилась в шаловливое путешествие.
– Как раз вчера один и пропустил, – огрызнулся кузнец. Перехватил руку жены и откинул. – Будь вы, бабы, поласковее – в зад бы никто не таранился.
– Что ты мелешь? Какая кузнечная муха тебя укусила?
– Никакая! Я – остыл.
– Вот и разогревай теперь сам. Дубина!
Возмущенная Гортензия отвернулась. И почти сразу уснула.
Гвидон же продолжил играть в гляделки с потолком. После особенно долгого моргания вдруг обнаружил себя спящим на животе. Внутри всё похолодело. По спальне, как и прошлой ночью, растекалась кисловатая вонь, типичная для немытых тел. Послышались хлопки.
– Ну, держись, – прошептал кузнец и обнаружил, что до молота под кроватью не дотянуться. Тело вновь приобрело грациозность деревянной колоды.
Из темноты выскользнул Литавр. Он поглаживал себя, приводил в боевую готовность. На морде двигалась зубастая улыбка. С видом хозяина вскарабкался на зашипевшего кузнеца.
– Так и знал, что тебе понравилось. – Карлик зашелся в желчном смехе. – Иначе с чего бы ты молчуном целый день ходил?
Несмотря на протесты, увещевания и угрозы, всё повторилось. В той же позе и на тех же условиях.
Поутру Гвидон, с чувством организации собственной казни, набрал из погреба около пятнадцати литров позднеспелых ягодных наливок, некоторые из которых уже были безбожно просрочены. Выудил из углового шкафчика бутылку паршивого ви́ски с изображением лошади. Сгрузил всё это в отцовский вещмешок. Отварил картошки, перевязал кастрюльку полотенцем, поставил к алкоголю. Накидал сверху Белого Налива30.
Ближе к полудню, с вещмешком за спиной, отправился по дворам – собирать свободных от работы мужиков.
Повод? А без повода. И никто не отказался.
Через пару часов, в начале второго, около пятнадцати человек, включая Гвидона, собрались у заброшенной бензоколонки с облупившимися буквами «АЗС-89».
Деревенские расположились снаружи. Кто на пластиковых ящиках, кто на сворованных из летних кафе стульчиках. Полилась нехитрая беседа: тосты, смех, сальные анекдоты. Не говорили только о пустотах и чудовищном осеннем небе над головами. Побаивались. Кто-нибудь нет-нет да и пытался вызнать причину, по которой кузнец всех собрал, но тот с поразительным упрямством отмалчивался. Все решили, что его тяготит бремя возможного отцовства.
Солнце огненно-красной слезой клонилось к горизонту, и Гвидон наконец решил, что пришла пора во всём сознаться. Он поднялся. Запустил пальцы в бороду. Чертовы руки дрожали.
– Короче, мужики, тут такое дело… – Слова напоминали тяжеленные валуны, которые приходилось голыми плечами толкать в гору. – В общем… – Он вздохнул. – В общем, меня поимел Литавр. Два раза. – Гвидон даже не понял, что последнюю фразу с надрывом проорал. Глаза покраснели. Голова упала на грудь. Какой позор.
Все стихли. Переглянулись, пытаясь сообразить, о чём толковал кузнец.
– А Литавр – это что? – трагическим тоном спросил Казимир. Будучи одним из деревенских пастухов, он весь день проводил с коровами на северо-западном пастбище, и потому местные новости узнавал со значительным опозданием.
С видом знатока качнулся Нектарий, учитель музыки, работавший в районной школе. Он же – интеллигентного вида обладатель галстука-бабочки в красный горошек, с которой никогда не расставался, за что получил кличку Колорад.
– Литавр – ударный музыкальный инструмент. Ну, ударный, невежи! Это когда тремоло исполняют или одиночными бьют. Ну? Бам-бам-пам-парам-пам!
Лица присутствующих озадаченно вытянулись. Мужики пытались сопоставить сказанное Гвидоном и Нектарием.
Грянул хохот. Полетели скабрезные шутки. Шутили в основном про барабанные палочки и их нетипичное применение рок-звездами и всеми, кто их находил.
Гвидон сжал кулаки. Но потом махнул рукой: сам такой. Оставив вещмешок со всем его содержимым, он в одиночестве зашагал по тропинке домой. На хмурое лицо наползла запоздалая улыбка. А оказалось не так уж и сложно. Ему вроде даже никто и не поверил. Решили, что он прикалывается.
Ну и бог с ними, с дуралеями.
Оказавшись дома, кузнец сразу отправился спать. И проспал до самого утра как убитый. Литавр, как и обещал, не заявился, чтобы в третий раз терзать его плоть.
Однако назавтра история о ночных истязаниях получила неожиданное продолжение.
На этот раз, собрав всех на «АЗС-89», проставлялся обычно скуповатый Нектарий. Он поднял рюмку полусладкого фруктового вина «Фаворит», помялся, теребя полу пиджачка, и начал встречу следующим образом:
– Здравствуйте. Меня зовут Нектарий. Я – школьный учитель музыки, и меня поимел Литавр.
Над бензоколонкой повис дружный смех. Многие сочли это крайне удачной шуткой, да еще вдобавок долгоиграющей. Гвидон же не поверил своим ушам. Он намеревался расхохотаться вместе со всеми, но смех застрял в глотке.
А на следующий день уже другой бедолага каялся в соитии с карликом.
Так в Задубравье и повелось: днем мужчины работали, а ночами по очереди страдали, о чём на вечерней сходке узнавали остальные. Кто мог, перебрался к родственникам. Но в основном бежать в замкнутой Брянской области было попросту некуда.
Те события пришлись на первую неделю сентября.
Уазик бюро «Канун» застыл посреди проселочной дороги. Купы пожелтевших кленов и берез, расположившиеся по обе стороны, создавали убаюкивающую какофонию из шелеста опадавшей листвы. Перекатывались тусклые облака.
На тёплом капоте машины лежали наспех собранные припасы: бутерброды со сливочным маслом и с подсохшим сыром, несколько вареных яичек, сухофрукты и зеленый шипастый огурец, похожий на тайную дубинку экотеррориста. От полуторалитрового термоса тянуло курагой, грушами и мелиссой с лимоном. Походная смесь, как выразился Булат.
Сотрудники бюро пили чай, то и дело скользя взглядами по расстеленной карте области.
– Так, через шестьсот метров начнется дорога с мутным названием «15Н-807». От нее на запад – «Р-120», на восток – Дятьковичи. Куда двинем? – Лунослав, нажевывая сыр, посмотрел на товарища.
– А не всё ли равно? – Булат ткнул пальцем в листок блокнота с наводками от Питонина. – Плач в тумане, звуки колокола из-под воды и еще черт-те что. Есть даже… Где же это? А, вот. Есть даже подозрение на один случай коровьего вампиризма! Мир сошел с ума. А в этой огромной палате только мы из санитаров. Свобода, дружок.
– Понял. Значит, можем ехать хоть через лес: всё равно на что-нибудь наткнемся.
– Капитон, кстати, скинул сообщение. Никаких машин с номерами, как на лимузине Лжека, в посольстве Камеруна не числится. И еще какашку в конце присобачил.
Они рассмеялись. Лунослав вдруг почувствовал себя донельзя неуютно. Казалось, притихший в салоне мешок Влекущего прислушивается к ним.
– Думаешь, нам действительно нельзя болтать при нём? Ну, при кошеле.
– Давай проверим. – Булат закинул в рот изюм и с видом человека, передающего заказ на кухню, прокричал: – Мы тебе башку отрубим – один раз. Освятим ее – один раз. Будем использовать для хранения пасхальных куличей – ежегодно.
– Рехнулся? А если Умертвина нас слышит?
– И что же она, по-твоему, нового узнала?
– Ну, наверное, ничего. А, черт с ней.
Лунослав пристально уставился на товарища и как будто о чём-то задумался. Булату сразу не понравился этот взгляд, потому что это был взгляд дерьмовых идей.
– Чего вылупился? Сыром в глаз хочешь? Или по «сливам» соскучился?
– Нужен Беломикон.
– Туалетная бумага в бардачке.
– Булат, я серьезно.
– Лист еще не поспел!
– Значит, давай то, что есть!
Булат с раздражением поставил кружку с чаем на капот.
– Какой же ты, ядрен батон, грач! За это будешь приманкой в любом деле на мой выбор. Потянешь? Или яйца резинкой подтянешь?
– Потяну. Так что оставь резинки себе.
– Ловлю на слове.
Булат оголил волдырь, с сумрачным видом надорвал белёсую кожу. По груди пробежала опоясывающая боль, словно он сорвал длиннющий заусенец, идущий по кругу. Пальцы покрыли капельки горячей крови. Лунослав побледнел.
На свет божий явился лист Беломикона, покрытый вязкими комочками плоти. Как и ожидалось, он не созрел даже наполовину, представляя собой некую окровавленную салфетку из придорожного кафе у Чистилища. Запах хлеба почти не чувствовался.
– Держи, гад. – Булат охнул, чувствуя легкое головокружение, когда кожа прильнула обратно к груди и болезненно зарубцевалась. Вытер кровь и опустил футболку. – Письмо на деревню дедушке писать надумал? Только правду пиши: что в кабак за водкой бегаешь, огурцы воруешь и селедкой по харе получаешь.31
– Похвально, что за Чехова взялся. Еще бы научился за столом ложку от ножа отличать.
Лунослав достал ключи от уазика из кармана ветровки, освободил черную жемчужину из оправы. С опаской положил ее на влажный фрагмент Беломикона.
С ревущим зевком сверкнула черно-серебристая вспышка.
Бутерброды сейчас же разобрало на ингредиенты. Разлохмаченный хлеб, шлепки масла и сыр раскидало по придорожным кустам татарского клена. Термос скатился на дорогу. В попятившихся сотрудников бюро стрельнуло изюмом и черносливом. Одна из сушеных слив влетела под воротник «косухи» Булата.
Над капотом возник сонный Алый, точно пробуждавшийся экспонат кунсткамеры.
Дух ненависти. Причем самой чудовищно несуразной формы: шестидесятисантиметровый голый человечек с песьей головой. Собачья шерсть – цвета темной карамели. Волосатое тело с пенисом. На макушке, промеж торчащих ушей, – вполне человеческая лысина. Полуматериальный, что в данном случае означало: не мог проходить сквозь стены, но мог левитировать.
Сотрудники бюро не знали, как и для чего он был сотворен. Природа духа ненависти оставалась тайной. Лунослав догадывался, что полуматериальное тело давало Алому ряд преимуществ над обычными существами из плоти и крови. Они столкнулись с ним во время охоты на одного психа, промышлявшего распространением про́клятых игл, сводивших со временем жертв в могилу. Алый защищал ублюдка.
Однако исход стычки переломила доброжелательность Булата, подкрепленная удачно завалявшейся в кармане «неломакой».
Красные бусинки глаз просканировали чертовидцев. Во взгляде читался нечеловеческий голод – неотъемлемая часть паранормального естества Алого.
Булат широко раскинул руки:
– Чего замер, приятель? Ну, иди ко мне, чертяка зубастая!
Алый взвизгнул от восторга. Бросился к любимчику и крепко обнял своими ручками. Тот рассмеялся и, будто фокусник, предъявил земляничные «неломаки». Алый с робостью коснулся печений, не веря счастью, и в мгновение ока сожрал их. Принюхиваясь, завертел головой, желая еще. Булат с улыбкой показал ему, что пуст. Прости, приятель.
– Слава богу!.. – Лунослав перекрестился. Он немного струхнул, потому что точно знал: Алый каждый раз преодолевал себя и зверский голод, навевавший образы крови и мяса.
Дух ненависти подлетел к зажмурившемуся Лунославу и оставил на его лице маркер из слюны. После чего, изнывая от голода, бросился подъедать разлетевшуюся еду. Собрал по фрагментам бутерброды. Хрустнул огурцом. Пальчики побежали по дорожной пыли, коллекционируя изюм и чернослив.
– Лунослав, ты что, расколдовал нашего страшного братишку? Он теперь в спячку не впадет?
– Очень на это надеюсь, – произнес Лунослав. – Потому что нам без его помощи не обойтись.
Дух ненависти с интересом взглянул на них. Пасть растянулась в пугающем, но доброжелательном оскале. Между белоснежными зубами застрял изюмий струп. Алый не мог говорить, но понимал и чувствовал достаточно, чтобы примерно служить. Того требовала его собачья суть… когда ее не подавлял дикий голод.
