Николай Ободников
Заколдованные сказки
Юрий Климович. «Моя проклятая деревня»
– Вы, часом, не Лунтик? С луны свалились? – строго спросила меня молоденькая кассир городского автовокзала. Или кассирша – на ее груди висела бирка «Кассирша Кира».
Я и так был в расстроенных чувствах: при входе в здание вокзала порыв ветра сломал мой зонт. Дорогой, фасонный, в виде трости. Спицу каркаса я кое-как вправил, но из красивой деревянной ручки выпал шуруп от металлического лейбла фирмы «Локситан». И в расписании не оказалось автобуса до моей деревни, или что там от нее осталось. И крохотный шуруп куда-то закатился. Вообще-то сухой, с резкими порывами ветер меня всегда нервировал.
И вот теперь еще и кассир Кира, на пальчике которой посверкивало колечко с миниатюрной черной кошкой, усомнилась в моем земном происхождении. А стоявший сзади меня в очереди гражданин с лицом цвета крафтовой бумаги ехидно присвистнул. Он показался мне похожим на бывшего фермера-неудачника.
– Это означает, что автобусный маршрут в Заупокойную закрыли? – спросил я Киру.
– Почему закрыли? – строго посмотрела на меня кассир. Судя по ее виду, сразу же после окончания школы Кире предложили весьма престижную в городе должность. – Маршрут оставили, но не автобусный.
– Вон он, твой маршрут, – снова влез в беседу фермер. Он показал пальцем на какой-то нелепый экипаж без лошади: вместо ландо или двухместной коляски передо мной стоял допотопный киоск на колесах с вывеской «Союзпечать».
– Вот это?! – изумился я.
– Именно этот. Идите и сами договаривайтесь с водителем, – подытожила девушка. И спросила. – Вам экскурсовод по деревне нужен?
– А, простите, сколько он стоит?
– Нисколько, – она развела руками, и кошка на пальчике хищно блеснула.
– Хорошо, давайте с экскурсоводом.
«Вообще, зачем спрашивать, если экскурсовод в виде бесплатного приложения», – подумал я и направился к повозке, точнее газетному киоску. Задний гражданин, представившийся Михой, начисто забыл, куда ехал, и, взяв меня под руку с зонтом, изложил такую информацию.
Заупокойная была проклятой деревней, и там творилась всякая чертовщина – неестественные для этого климата бури, призраки на кладбище, пикирующие летающие тарелки. А при подъезде к «зоне», по словам Михи, двигатели внутреннего сгорания портились навсегда. «Никаких автобусов не хватит. Даже изображение Сталина не помогает!» Плавились и батареи питания. Даже самолеты облетали Заупокойную стороной по требованию профсоюза летчиков гражданской авиации. В отношении военных Миха ничего не смог сообщить «по понятным причинам».
В конце своего монолога бывший фермер, каковым он и оказался, рассказал о своем знакомом кладоискателе, искалеченном в тех местах взрывом аккумуляторной батареи поискового аппарата «Кондор».
– Без слез ему в лицо смотреть невозможно, – сокрушенно вздохнул он. Я осторожно высвободил руку и настойчиво попрощался.
– Кстати, там есть картинная галерея, – сказал он мне вдогонку. И громко повторил, входя в здание вокзала. – Не забудь – картинная галерея!
* * *
Я не был в родной деревне лет тридцать, а может, и сорок. И теперь ехал со смешанным чувством одновременно приятных и странных воспоминаний и опасений.
Подвода-киоск, мягко покачиваясь, еле тащилась по заросшему травой проселку. Возница – убогий, прячущий бесцветные глаза субъект – тянул вполголоса бесконечный псалом про непутевую девку Таньку Караваеву. В неприличные места повествования он вставлял «гыть» или «гыть-гыть», или «тренди-бренди», а еще добавлял «япона-кина».
Я то дремал, то поглядывал в окошко на рощи и урочища, перемежаемые брошенными покосами. Это были обезлюдевшие, одичавшие и поэтому, казалось, обновленные леса и поля. Время вымело отсюда людей, да и в целом цивилизацию, природа вздохнула, потянулась и снова проросла сквозь камень и ржавую таблицу Менделеева…
Когда-то бессонными ночами я выискивал в памяти те крохи из моего детства, что сохранились за долгие годы, я сравнивал эпизоды и устанавливал их иерархию то по времени, то по важности или значимости. Со временем они выстроились в своеобразный иконостас. И хотя с годами стал сомневаться в достоверности некоторых событий, я научился по-фарисейски закрывать глаза на детали. Память с годами превращается в профессионального реставратора.
Сам ли я пришел в деревню и обессиленно свалился на центральной площади – вечке, как называли вытоптанное место у колодца, или меня подобрала в лесу дровяная подвода? Только сам, нашептывала память, подбирая героические детали-штампы. Или история с отказавшимся умирать чудаковатым стариком Митричем. Это вообще было на самом деле? Или хвастливый старикан так растревожил пацанское воображение на ночной рыбалке, что я стал верить любой его болтовне. А фигура со своим мертвым портретом в руках, шагающая по деревне в полутьме перед утренней зорькой в поисках оставленного когда-то дома… А что это за проклятие, насланное на Заупокойную? Посмертная шутка колдуна Каспара?
Наверное, близился конец пути, потому что водила окрепшим голосом затянул песню в духе национальной идеи. По-своему это была прям «Песнь песней»:
Есть одно в небесах солнце красное.
Есть одна на земле мать родная Русь.
Грозный Каин-царь кличет страшный день.
Гибель Киеву, гибель Русь-земле…
На полках киоска были аккуратно разложены пожухлые газеты, журналы и брошюрки, которые по странным обстоятельствам не сдали в макулатуру. От скуки я вытащил из стопки несколько журналов, сохранившихся с тех времен, когда повозка-киоск обслуживала рабочие кварталы. Верхний оказался руководством под названием «Новый альбом для выпиливания из дерева «Трактор» за восемь рублей, на тридцати листах которого были подробнейшие чертежи 250 деталей. Я отбросил его обратно на полку – руки у меня росли не оттуда, чтобы осваивать деревянные конструкции.
Зато «Огонек» оказался занимательным. Например, в Киеве судили польского шпиона – ксендза, оказавшегося заодно и белогвардейцем. А чего стоил призыв покупать «Секаровскую жидкость», которую в наше время, думаю, ни в одной аптеке не найдешь, если надумаешь омолодиться. Впрочем, уже давным-давно никто по доброй воле не омолаживается.
В конце журнал опубликовал вопросы новой викторины, «пришедшей к нам из СаСШ», то бишь США. Выяснилось, что «весь СССР играет в новую интеллектуальную игру». Редакция жаловалась, что ей оборвали телефоны: читатели азартно требовали новый номер с ответами. Как написала швея-кустарь из Старой Бухары А. Грибанова, «живу в далеком захолустье и давно думала, что вот некому меня проэкзаменовать, есть ли что у меня в голове, или от всего прочитанного осталась только жеваная бумага». Вопросы, естественно, были в духе своего времени, и от американского происхождения в них ничего не осталось, кроме разве что девятого вопроса: «Что такое кобра и что – копра?» Все остальные требовали специфической, зачастую далеко не советской эрудиции. К примеру: «Какой девиз стоял на старой большевистской «Искре?» или «Где живут чукчи?»
Особую пикантность статье придавала статистика результатов. В призовую тройку попали: редактор журнала «Красная новь» Раскольников и художник «Известий ЦИК» Ефимов набрали по 78 очков, председатель ВСНХ РСФСР Лобов – 71 очко. Хуже смотрелись студент МГУ Максимов с 42 очками и рабочий-изобретатель Трегер – 25 очков. «Вот интересно, – подумал я чисто утопически, – какие бы результаты показали председатель партии ЛДПР Жириновский, актриса Бузова и видеоблогер Алишер Моргенштерн».
После вопроса «Какое животное люди едят живьем?», на который легко ответил бы рядовой участник ТВ-игры «Последний герой», я прочитал: «Какой русский коммунист был обменен на девятнадцать английских офицеров?»
Я перечитал вопрос еще и еще – так какого же русского коммуниста обменяли на девятнадцать англичан? Как это, почему на целых девятнадцать? Честно говоря, ответ меня нисколько не интересовал, но я мог поклясться, что слышал похожий вопрос раньше; он буквально зазвучал во мне забытым эхом. И никогда я не слышал на него ответа, никогда в жизни не знал истории этого распиаренного коммуниста, раз англичане обменяли его так выгодно.
На меня как будто снизошло новое воспоминание – неучтенное памятью, словно завалившееся за иконостас. Воскресший дед сидел с карандашом и морщил лоб над вопросом из журнала, а бабушка стояла перед настенными часами и торопила его: «Осталось чуть-чуть». Дед еще больше морщинился, чесал затылок и, очевидно, не укладывался в одну минуту, как требовали правила игры. Я в точности помнил, что речь шла о большевике и девятнадцати англичанах. Я даже представил себе коммуниста, с нечеловеческим усилием поднимающего с земли булыжник, и кучку разбегающихся англичан.
– Время! – с каким-то необъяснимым злорадством воскликнула бабушка и отвесила деду полновесную затрещину. А он в ответ лишь шмыгнул носом, в сердцах бросая на лавку журнал:
– Ведь знаю, о ком речь. По крайней мере, знал ведь!
– Говорила тебе, старый бармалей, не садись, пока не выучишь все буквы. Ладно, некогда мне тут с тобой за часами следить…
* * *
Как я появился в деревне, я не помнил. Как и человека, подобравшего меня в лесу. И как я очутился в лесу? В те времена было еще много беспризорников, наверное, и я скитался, мерз и воровал от голода. Позже я выдумал, что меня загнала в лес стая бездомных собак. Когда меня нашли, у меня на руках был маленький толстый щенок. Поэтому собаки и преследовали меня из-за своего щенка. А я собирался переночевать с ним где-нибудь в зарослях, чтобы собака согревала меня до утра. Главное, что если бы я надолго потерялся в дебрях, то смог бы его съесть. Щенок был очень горячий.
Думаю, что меня нашли в солнечное теплое утро, когда в воздухе еще висел туман и трава почти лежала от росы. Бабушка рассказала, что мужик принес меня на вечку и собрание разрешило отдать ребенка им с дедом: у них было крепкое хозяйство, дети давно разъехались. Так я и стал жить в новой семье. Своих родителей я не помнил, даже запаха матери, и ничуть не мучился от того, что старики не были мне родными. Я всегда знал, что они для меня чужие, ну и что?
* * *
Повозка остановилась, и я, сунув журнал с викториной в карман плаща, выбрался наружу. «Здравствуй, милая-милая родина», – мысленно произнес я заготовленную фразу. Родина, оставленная на произвол дождей, солнца, бурь и мерзлых стуж, захирела и скособочилась. Провалилась крыша колодца, поросла осотом, клевером, чертополохом и прочей дрянью когда-то отполированная сапогами площадка вечки. Веранды отшатнулись от домов, крыши съехали набок и перекосились, стены покрылись серыми трупными пятнами, яблони и груши боролись за жизнь среди бурьяна. Исчезли куры, вымерли или ушли собаки и кошки. И лишь дом раскулаченного местного олигарха Лапникова, по совместительству бывшая лавка и допотопный клуб с уцелевшими от вывески буквами «Б» и «Е», сохранил остатки былой презентабельности. Хотя и ему требовался апгрейд в виде покраски и ремонта резных архитектурных деталей.
– Доброго дня вам, – вдруг раздался надтреснутый голос. Около меня стоял старичок маленького роста, неестественно худой, с белой мучнистой кожей лица и выпирающим кадыком. Одет он был в поношенный, но опрятный городской костюм без галстука, а голову прикрывал темным беретом, похожим на тот, который никогда не снимал развеселый художник из журнала «Веселые картинки». Это и оказался бесплатный экскурсовод.
– Мы рады приветствовать очередной гостя в нашей безлюдной, а когда-то знаменитой деревне Заупокойная со своими старинными традициями и обычаями, – старик, представившийся Антоном Павловичем, любезно взял меня под руку. – Теперь это настоящий символ запустения, можно сказать, нетронутой заброшенности. Именно с такой идеей мы и обратились несколько лет назад в районную администрацию о создании вымершей экологически чистой старинной деревни и вошли в федеральную программу «Безлюдные уголки России»…
Я попытался высвободить руку, но не тут-то было – Антон Павлович еще крепче сжал мой локоть.
– Конечно, в администрации были утописты, которые предлагали восстановить ряд дворов и мельницу шамана Каспара, очистить колодец, отреставрировать галерею народного творчества и открыть ресторан фаст-фуда. Даже организовывать для турпотока по выходным дням сбор съедобных грибов и ягод. И тем самым создать очередной штамп избитого российского экотуризма! Но мы отстояли идею богом забытой деревни со всеми ее легендами и прочими народными проявлениями. Ну где вы еще сможете увидеть такое убожество, такие колоритные развалины или наблюдать целое шествие призраков… А крики демонов по ночам, а?!
Я искоса посмотрел на Антона Павловича, но не заметил нездорового румянца. И голос у старика оставался монотонно ровным, слегка режущим ухо. Причем он тараторил, не давая вклиниться в свой монолог. Он увлек меня в боковой заросший лебедой проулок, судя по табличке, имени какого-то героя Гражданской войны. Часть надписи с фамилией проржавела настолько, что расшифровке не поддавалась.
– Пикантно то, что до революции этот герой был обыкновенным помещиком. По происхождению помещиком, в целом захудалым. А потом видите, как у него карьера сложилась! А это наша знаменитость – дом пивовара Синебрюхова. Да-да, из рода тех самых Синебрюховых, которые однажды обратились к царю с просьбой поменять фамилию на более благозвучную. И знаете, что ответил узурпатор? Он разрешил поменять на любой другой цвет…
Из калитки дома пивовара – пузатого и еще крепкого, хотя и осевшего – на меня смотрело пугало с лицом в синих разводах, в глубине двора на веревках болталась бесцветная ветошь.
– Это моя собственная стилизация… И дом словно ожил, не так ли? – пояснил происхождение ландшафтных причуд мой чичероне. Я не стал говорить, что прожил здесь много лет. Что на одной из соседних улиц был мой родной дом, а теперь пепелище, как мне сообщили уже после смерти бабушки. И что не было никогда в деревне никакого пивовара, потому что деревня была старообрядческая; и история с помещиком и героем Гражданской войны относилась, скорее, к идиотскому постсоветскому фольклору. Но вот экскурсовод кого-то мне напоминал – эта неестественная худоба, холодная вымученная улыбка, монотонный автоматический голос. Что в нем было не так, что-то в этом человеке словно недопроектировали.
– Плохо сохнет, когда нет ветра, – сказал Антон Павлович.
* * *
Я помнил, как в день Рождества Иоанна Предтечи вся деревня с утра собиралась на вечку – люди шли торжественно, были чисто одеты, даже пьяницы выправляли себя. По заведенному правилу приходили семьями, вместе и стояли: старики в окружении молодых и детей.
Завхоз дядя Степан приносил добротный табурет, и на него взбирался Зловещий мальчик, или Злома, как мы его называли между собой. Откуда он появлялся, я не знал. Было ему лет четырнадцать, всегда одетый в светлую рубашку с погончиками, шорты защитного цвета и такую же пилотку. В руке он держал лист бумаги, скрученный свитком, и пионерский горн. Злома ждал, пока толпа затихнет, и трижды громко трубил. Потом долго, с поджатыми губами, оглядывал людей, словно впиваясь в их лица, и начинал читать по бумажке:
– Архип Селиванов-старший, преподаватель закона Божьего, умрет в третий день пятидневки 8 сентября, – Злома торжествующе оглядывал толпу и строго повторял, – именно 8 сентября. Так…
Огрызком карандаша он сделал пометку в свитке и продолжил.
– Девка Нюрка Юрьяна, шестая в семье, помрет 22 января в праздничный день памяти жертв 9 января!
– Господи ж ты боже мой! – взвизгнул кто-то в задних рядах, и Злома недовольно посмотрел в ту сторону. Так он произносил пять-шесть фамилий, помечая каждого в своем документе, на прощание еще раз трижды трубил и слезал с табурета не без помощи услужливого дяди Степана. Наступала тишина, но никто без команды не расходился, и все, даже дети, как будто отсчитывали эту минуту, пока она не проникала внутрь каждого, где щелкала бесконечными секундами.
– Так! – вдруг вскидывался Злома. – Идем дальше!
И все облегченно вздыхали и шли за ним.
В день накануне смерти кандидата бабки убирали его дом и готовили еду, ведь будущему покойнику сегодня нельзя было ничем заниматься. Вечером близко знавшие его заходили в гости. Лились воспоминания из его жизни, иногда даже шутили, вспоминая какой-нибудь конфуз или проказу, а старухи шмыгали туда-сюда, следя за столом. Конечно, трудно было почти мертвеца отвлечь от печали, но все старались, хотя нет-нет да и ронял слезу близкий родственник.
Ближе к полуночи бедолага ходил в баню, после чего ложился спать. Чтобы уже не проснуться.
Был, правда, один случай, когда старый рыбак Митрич целых два раза избежал смерти. Никто не мог сказать, как это у него вышло и за какие-такие заслуги его удостоили привилегий: не получил он никакого образования, всю жизнь прорыбачил и иногда копал за хлеб чужие огороды и уж тем более никаким героем Гражданской войны не был. Но факт оставался фактом, и подтверждением служили слова Зломы на каком-то собрании, когда он пометил Митрича в своей бумажке и пригрозил: «И смотри у меня – чтоб строго в четвертый день пятидневки шестого июня! Чтобы без уверток».
Впрочем, некоторые говорили, что была у Митрича золотая рыбка, которую он каждый год вылавливал в конце мая. И как он о ней заботился – и в проточной воде по полдня выгуливал, и за особым кормом в город ездил, и даже каждую икринку готов был промывать и сцеживать. Потом в середине августа выпускал ее назад в речку. И якобы за то, что он выполнял все ее желания, золотая рыбка и помогла ему увильнуть от приглашения на тот свет. Но я думаю, что все это сказки – в каждой системе бывают сбои, вот хитрый рыбак и воспользовался таким случаем…
* * *
Обойдя несколько улиц, мы с экскурсоводом вернулись к колодцу. Выяснилось, что газетный киоск он отпустил до завтра. То есть мне предстояла ночевка в одной из полуразрушенных изб. Но Антон Павлович, натужно улыбнувшись, заверил меня, что «беспокоиться не о чем, что тут многие ночуют, и все остались живы-здоровы, и в целом скучать мне не придется, особенно под утро».
– А сейчас я вам покажу перформанс, как в деревне до войны проходило колхозное собрание. Точнее, вы его услышите в виде исторической реконструкции, – загадочно сказал чичероне и, юркнув к ближайшему дому, притащил пару табуреток. Затем что-то наладил под крышкой колодца. Мы уселись на табуретки. Раздалось патефонное потрескивание:
– Товарищи! На сегодняшнем собрании я не буду агитировать за колхозы. Это уже не нужно. Дело колхоза вошло к нам в плоть и кровь…
– Выступает председатель колхоза «Заупокойная заря» товарищ Илья Сеятель, знатный большевик, – прошептал мне на ухо Антон Павлович, словно члены собрания могли его услышать.
Председатель похвалил колхозный строй, который стал «родным». Он призвал хорошо провести прополку и усиленно поливать поля, «особенно когда растет стебель». Но в борьбе за высокий урожай председатель посоветовал не обрабатывать землю варварски. После клятв и обещаний, адресованных товарищу Сталину, председатель перешел к непосредственному общению с народом:
– Даете ли крепкое слово, как один, поднять своих сыновей, дочерей, снох, внуков и внучек на борьбу за богатый урожай?
– Даем, даем, – нестройно ответил народ в патефоне.
– Повторяю еще раз: так даете или не даете?
– Да даем, даем…
– Крепко будете стоять за это дело?
– Крепко, очень крепко. По-настоящему будем бороться.
– А подседалом лошади будут болеть? А чихирем, сапом?
– Нет, ни за что не будут. Не допустим!
– А засуха будет?
– Поливать будем. Урожай хороший соберем!
– А если ваши сыновья, ваши дочери не будут работать?
– Ни в коем случае этого не допустим.
– Вы здесь даете мне слово, а вдруг случится не то, что вы обещаете. Что тогда?
– Этого не может быть.
– Колхозники и колхозницы Заупокойной, будете ли вы соревноваться с другими колхозами?
– Уже соревнуемся.
– Я хочу, чтобы подняли руки те, кто хочет быть первым!
Судя по тому, как удовлетворенно крякнул Сеятель, собравшиеся как один подняли руки. После чего председатель пообещал, что при соответствующих обстоятельствах Заупокойной достанется переходящее красное знамя.
Слушая этот бред, я в конце концов не выдержал:
– Антон Павлович, откуда вы достаете подобный идеологический мусор?!
– Вы еще в некотором роде молоды, уважаемый, – снисходительно отреагировал экскурсовод, – и не знаете ни вышеназванной эпохи, ни образа жизни тех людей… Все, что вы слышите, я по крупицам разыскивал в архивах, мемуарах, да мало ли где еще. Это было сложное и героическое время!
– Да не было тогда ничего такого, – я пропустил его шпильку насчет моей сомнительной молодости. Такого никогда не могло быть, над людьми так не издеваются. – Зато тогдашний посылторг пачками рассылал именно такие патефонные агитки по избам-читальням и прочим очагам культуры! Наряду с балалайками, мандолинами и самоучителями к ним! И чертежи постройки деревянного трактора один к двенадцати, кажется. Какие, к черту, архивы!
Антон Павлович изобразил было на лице оскорбленное чувство, но моментально спохватился:
– Мой друг, полагаю, что вы проголодались. В моем распоряжении есть брендовый doshirak. Сейчас я приготовлю кипяток, и мы получим картофельное пюре с привкусом мяса…
– Спасибо, – оборвал я его, – у меня нет нужды с едой. И вообще, я бы хотел побродить один.
– Конечно-конечно, и мне иногда так хочется побыть одному. Я буду ожидать вас в музее, там же вы сможете и переночевать, – и он указал в сторону лапниковских хором с загадочным «БЕ».
– И все-таки это была великая эпоха перелома, чтобы вы там ни говорили! Великая! – вдруг донеслось мне в спину. Спорить было бесполезно – для него голодные двадцатые-тридцатые были событием мирового масштаба, для меня – злой сказкой. И, в конце концов, всё это было так далеко, что уже никогда не существовало.
* * *
Я направился к дому своего детства, хотя знал, что никакого дома нет. В некоторых дворах у калиток стояли пугала с разноцветными лицами, безжизненно висели тряпки, изображавшие сохнущее белье, иногда на фасаде мелькал выцветший красный флажок – в Антоне Павловиче буйно расцвел талант акциониста. «Маньяк славного советского прошлого», – подумал я и вздохнул.
Эта же улица вела и на деревенское кладбище. Несмотря на то, что там никогда не случалось никаких происшествий, в детстве я избегал его. И прятался на задворках, когда мимо дома проносили гроб, и не любил детских страшилок с инфернальным содержанием. Вроде стишков, которые нужно было произносить загробным голосом: «Все куры спят, все утки спят, только ты не спишь, руку варишь! Все куры спят, все гуси спят…»
– А я не боюсь кладбищ! – обязательно кричал какой-нибудь смельчак в конце жуткого ритуала. Однажды шкодливого пацана с моей улицы мальчишки в наказание забросали кладбищенской грязью, и потом долго народ шарахался от него, как от чумного, даже взрослые. Еще бабки рассказывали, что если перекинуть старую доску с одной могилы на другую и перейти по ней, то потом нельзя оглядываться. Якобы сзади можно было увидеть самого себя, и этот «сам ты» тоже собирается перейти по доске и утащить тебя под землю.
К деревенскому кладбищу и вел послушную толпу Злома после объявления списка смертей. Сам он возглавлял процессию, следом тащил табурет-трибуну дядя Степан, потом шествовали старики и замыкали процессию кто помоложе. По-видимому, так же на небесах устроено общество ангелов: мудрейшие из них, которые находятся под ближайшим рассмотрением создателя, находятся впереди, а самые простые сзади или на границах. Хотя, конечно, и там должны быть ангелы, которые обитают уединенно.
На погосте Злома останавливался и поднимал руку, призывая толпу к полной тишине. Все слушали «дыхание костей», а если был ветер, то можно было услыхать словно разговоры – недалеко, буквально за соседним памятником. Снова Злома при помощи Степана залезал на свой постамент, звучало музыкальное сопровождение, и оратор доставал свой список:
– Арсения, покойница, будим тебя, приходи к нам из прошлого в час воскресения!
– Аминь! – откликнулась толпа.
– Страдалица мертвая, Устинья, возвращайся в мир живых в час воскресения!
– Аминь!
– Ефимка, дурачок, собиратель мертвых жуков, приходи к нам в час воскресения!
– Аминь!
– Петруха, мертвец чертов, хватит тебе бродить по погосту, обрети человеческое тело взамен сгнившего в час воскресения!
– Аминь!
– Ефросинья, старая сплетница, за что тебя Бог и пометил, становись живой во всех смыслах в час воскресения!
– Аминь…
В один из апрельских дней, в утренних сумерках, когда очертания еще неясны и загадочны, воскресшие возвращались в свои дома, которые заблаговременно приводились в порядок всем обществом. В руках каждый воскресший держал свою посмертную фотографию и свечку. Как-то раз Злома выкрикнул полугодовалого покойника Егорку, у которого давным-давно не осталось ни отца, ни матери, да и все забыли о нем за прошедшие с смерти младенца полвека. И вот старушка, бывшая покойница, несла молчаливый сверток на руках с двумя фотографиями и свечками – мертвого ребенка и своей. И с какой стати нужно было его воскрешать? Он так и праздновал дни воскресения, оставшись младенцем…
Почему одни оживали спустя много лет, а другие могли вернуться в дом уже через два-три года, как мой дед, и не пытались понять. Можно, конечно, рассуждать, что для воскресения нужен был опыт страдания, пусть и не такого страшного, как на кресте, с муками нечеловеческими, но любая душа для спасения обязана была опустошиться и отмучиться и после перерождения получить как бы новый шанс. И здесь никто не может оценить ту глубину самоумаления, которая требуется, и те сроки, в которые надо уложиться. К тому же известно, что время на том свете является трехмерным и рассчитывается по нелинейным, отличным от земной математики формулам. Поэтому остается только гадать, когда наступит твоя очередь для возвращения в этот мир.
Бывало, что Злома называл имя самоубийцы, но никогда вызванный не возвращался ни апрельским утром, ни каким другим. Таков был порядок, и народ понимал, что к чему. А еще был случай, когда одна усопшая вернулась только в мае, так сказать, с задержкой. При жизни это была странная женщина, из городских, и ютилась она в жалкой хибаре. До того бедной, что к ней через щели в полу пробирались бездомные собаки. Постепенно они привыкли друг к другу, вместе ели и спали, а когда собаки ссорились, она выговаривала им:
– Что вы ведете себя, как человек!
Потом она умерла, и собаки долго охраняли ее могилу, несмотря на нашествие комаров тем летом. Про нее скоро бы забыли, ведь никаких родственников у нее в деревне не было, и дом ни на что не годился, но поползли чудные слухи. Будто на городской иконе Спаса Вседержителя видна голова собаки с глазами усопшей собачницы. У той действительно были нежные и печальные глаза, как у сенбернаров с картин Эдвина Ландсира. И растолковали увиденное таким образом, что бедной женщине повезло, и она стала собакой самого Господа Бога.
И вот, когда имя ее прозвучало в списке воскрешаемых, покойница не вернулась с остальными ожившими в указанное время. Снова бабки зашептались о ее привилегированном положении в загробном мире. Вдруг она появилась спустя две или три недели холодным дождливым утром. Собак женщина больше не держала, да и они, по-видимому, сторонились ее.
* * *
Начинало смеркаться, когда я заканчивал прогулку по безлюдным улицам. Было еще одно место, точнее взгорок в стороне от деревни, куда, может быть, и следовало подняться, но я не решился. Как только я поднимал взгляд туда, где был когда-то дом колдуна Каспара Мельника, меня охватывал безотчетный страх. И, как мне сообщали раньше, по-прежнему чадила вершина холма, словно не затихал адский огонь, в котором сгинул он вместе со своими погаными гостями…
Я вошел без стука в дом раскулаченного Лапникова, ожидая увидеть и в нем разукрашенное пугало за обеденным столом и совиные чучела на бревенчатых стенах. Ничего подобного – на окнах висел тюль с рюшечками, на ворсистом ковре мирно паслись олени, оштукатуренные серые стены были увешаны фотографиями. Правда, свет от двух свечей был настолько тусклым, что лицо Антона Павловича стало неестественно восковым. На мгновение мне показалось, что экскурсовод был мертв, что стоит ему перестать разговаривать, как он свалится и окоченело скрючится на полу… Но куда там – Антон Павлович разглагольствовал без умолку.
После справедливого осуждения кулака Лапникова и всего его домашнего скота дом постоянно менял личину и предназначение как общественного заведения, но, к несчастью, ни одно начинание нельзя было признать успешным. Даже новаторская по тем временам бизнес-идея открыть однодневный дом отдыха для колхозников-передовиков с трехразовым питанием и обязательным мертвым часом закончилась конфузом: после нормативного обеда отдыхающие разбегались по своим хозяйствам.
– А теперь взгляните на эти фотографии, – и Антон Павлович слегка нажал на мое плечо, чтобы заставить меня повернуться, – из города однажды пришла разнарядка: в каждом колхозе переоборудовать рюмочные и пивные, фактически алкогольные притоны, в образцовые советские культурные чайные. И вот вы видите типичные контрасты: вот так отдыхали раньше…
На фотографии с припиской «Пьяная скука» над столом с четырьмя бутылками и какой-то закуской на обрывке газеты сидели бородатые крестьяне в овчинах со стаканами в громадных кулаках.
– А вот так планировали посещать чайные теперь!
На соседних фотографиях гладко побритая публика городского вида в блестящих фасонных сапогах мыла руки перед едой, пила чай из приборов с подстаканниками и читала газеты под портретом вождя всех трудящихся Владимира Ленина. Вождь тоже сосредоточился на газетных новостях.
– Даже закупили два фикуса и искусственные хризантемы. Но, увы… – Антон Павлович вздохнул и как будто хотел еще что-то сказать, но затянул паузу и только развел руками. После чего снова ухватил мое плечо и подтолкнул в комнату, разительно отличавшуюся от остальных. Контрастный красно-черный ковер, убранные пепельными занавесками окна, свисающие с потолка красные и черные ленты, еле святящиеся лампады по пустым, без икон углам.
– Как дань своенравной моде эта комната посвящена жертвам политических репрессий. Здесь собраны подлинные фотографии людей, пострадавших от рук кровавых палачей сталинского режима…
Фотографии занимали все четыре стены, висели плотными рядами почти без просветов. В большинстве своем это были портреты людей сельских, из простонародья, отличных от нас несовременным типажом, чаще всего с острыми скулами и безразличными, по-иконному отстраненными глазами. На лицах не было дурашливых улыбок, подмигиваний и прочих фишек, которые именно в провинции популярны у посетителей фотосалонов. Возникало чувство, что фотографические персонажи смотрели на камеру, но оставались далеко в своем мире, равнодушные к происходящему, словно спали с открытыми глазами. Впрочем, на некоторых лицах глаза были закрытыми, а на отдельных словно блуждали, не фокусируясь на объективе.
