Николай Ободников
Заколдованные сказки
– Что они у вас как покойники, только ангелов не хватает для антуража? Никогда не видел таких мрачных деревенских девушек!
– А они и есть настоящие покойники, – улыбнулся обычной вымученной улыбкой экскурсовод. – Можете даже угадать… Да, вот на этой фотографии… Кто из кулацких детей мертвый?
Я стал всматриваться в фотографию, на которой два мальчика и девочка около десяти лет сидели на лавке. Как понять, кто из детишек мертв, если, конечно, Антон Павлович не разыгрывает меня? Казалось, что не жива девочка с анемичным лицом, сидевшая с краю и державшая куклу на коленях. Было в ней что-то такое, не от мира сего. Но у нее были растрепаны волосы, вряд ли девочку аккуратно не причесали бы для последней фотографии. А мальчик с другого краю как бы опирался на палку, которую, очевидно, сломали только что: несколько листьев не успел оборвать… Оставался мальчик в центре. У него на коленях лежала открытая книга, но не похоже было, чтобы он листал страницы, – руки были убраны за спину. И я понял, что мальчик и девочка, сидящие по краям, удерживают плечами мертвого брата. Так сказать, детское фото на вечную память.
– Редкая фотография, – согласился со мной Антон Павлович, – обычно на семейных снимках фотографируются родители с мертвым ребенком. Или супруга с покойником…
– Понятно! – оборвал я его, чувствуя, как подкатывает тошнота и холодеют пальцы. Но он не обиделся.
– Такие фотографии были во многих домах, и я собрал их в одном месте. Так сказать, портретная галерея населения деревни, краеведческий музей местного социума… Жертвы-жертвы… Пойдемте передохнем, у нас ранний подъем.
По скрипучей лестнице мы поднялись на верхний этаж. Ощущая присутствие толпы фотографических призраков, я сомневался, что смогу сегодня уснуть. Но бормотание Антона Павловича, занявшего кровать у противоположной стены, постепенно сморило меня. И я безуспешно пытался помешать яростной буре, распахнувшей окна в доме, разметавшей темные занавеси и траурные ленты. Буря хохотала и перемешивала фотографии на стенах, и я ничего не мог поделать – обрывки бумаги кружились и гнали друг друга, и лица словно сражались между собой, а фотография молодой женщины в глухом черном платке с обтянутыми кожей скулами и закрытыми глазами преследовала меня, пронзительно крича: «Заявление! Ввиду пуска старой ткацкой фабрики в работу на четырех станках прошу перевести меня работать на четверку станков шестьсот шестьдесят шестой смены! Подпись! Заявление! Ввиду пуска…»
* * *
– Вставайте, – очнулся я от того, что меня дергали за рукав. Антон Павлович стоял надо мной с заговорщическим видом, держа свечку. В доме было стыло, за окном чернела темнота. «Ну что ему еще надо?» – раздраженно подумал я. Но экскурсовод торопил меня:
– Давайте-давайте, поднимайтесь! У вас есть незабываемая возможность лицезреть призраков! Торжественный ход!
Мы устроились у окна. Небо на востоке чуть серело, но улица была в кромешной тьме. Пахло сеном и плесенью. Бодрящий аромат рассвета не ощущался, в отсутствие утренней лазури у меня закрывались глаза.
Прошло около получаса.
– Они иногда опаздывают, – виновато прошептал Антон Павлович.
«Никогда они не опаздывали. Если не считать той заводчицы собак, но там особый случай», – подумал я.
– Ну… вообще-то они не каждое утро выходят, – пробормотал экскурсовод.
– И не августе, – ехидно сказал я. Он пристально посмотрел на меня.
– Никогда еще воскресшие не приходили в августе!
– Откуда вы знаете? – оторопело спросил он.
– Слишком хорошо знаю, потому что своими глазами видел. Дрожал от страха и смотрел. И час воскресения был всегда только в апреле… Но и в апреле они уже не придут, и вы это тоже знаете!
– Да, мне это известно, – согласился он отрешенно. И безнадежно сник и сгорбился, отвернувшись от окна. И в этот момент я узнал его, состарившегося Зловещего мальчика, когда-то бесследно сгинувшего в своем суровом эпохальном времени. Злома был крепок еще, не по годам крепок и мечтателен, он прекрасно сохранился. Как, впрочем, и я. «Интересно – подумал я, – свой горн он прячет в недрах этого фальшивого музея или сдал в ломбард?»
* * *
Я хорошо помнил то утро, когда в день очередного годового собрания произошла неожиданность. Народ – во всем праздничном, чистом – привычно собрался на вечке, но мальчика Зломы не оказалось. Вместо него подкатил пыльный автомобиль с закрытым верхом, из которого выбрался инфернальный чекист. Был он длинный, как жердь, в галифе и потрепанной кожанке, фуражка прикрывала узел повязки, поддерживающей левую щеку. Сопровождавшая его охрана осталась сидеть в кабине с неподвижными, словно гипсовыми лицами.
Пнув в сторону табурет, принесенный Степаном, он, взглянув поверх голов, начал громкую речь:
– Ну что, христосики, окопались в глуши, пока красная столица мирового пролетариата готовится к партконференции? Ничего, мы всех вспомним в соответствии с завещанием… Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам укреплять всеми силами союз рабочих и крестьян! Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним эту твою заповедь!
Вдруг лицо его исказилось, и он болезненно ухватился за больную щеку. Казалось, что она сейчас отвалится. В нем словно что-то щелкнуло, и он заговорил совсем другим, уже жалобным голосом:
– Нехорошая была у меня юность, каторжная. И картинки ее всплывают на глади моих воспоминаний, как утопленники из глубокого омута. Не сразу оживают воспоминания, нужно подождать, пока у них вспухнут внутренности. И вот я вытаскиваю позеленевший труп моей искалеченной молодости из реки забвения и расчленяю его на отдельные хрящи-картины и мускулы-впечатления…
Тут левая щека инфернального чекиста и вправду начала отваливаться. Народ оторопел, Степан, бросив табуретку, спрятался в толпе. Какая-то баба заголосила, чьи-то дети подняли вой.
Инфернальный чекист, шатаясь, с трудом доковылял до автомобиля и рухнул в него. Забухала тарелка, закрепленная на передней двери:
– Жители села Заупокойная, слушайте все-все-все! Старики и старухи, отцы и матери со своими сыновьями, дочерями, снохами, внуками и внучками, все слушайте и запоминайте! Отныне ваша деревня признана неперспективной, и все суеверия и прочая антисоветчина немедленно прекращаются. Запрещены любые движения и отношения с внешним миром. Деревня оцеплена войсками ОГПУ, чтобы ни одна сволочь не проскочила и не сунулась! У меня все! Газу!
И автомобиль рванул в сторону холма, на котором был расположен дом Каспара Мельника. Это никого не удивило – чекисты и раньше частенько наведывались к колдуну, но никогда не заезжали в деревню.
До вечера на холме шла гулянка: надрывалась гармошка, доносились стрельба, хохот и бабий визг. А к ночи поднялась невероятной силы буря с завывающим ветром, словно это бесновались и визжали ведьмы на колдовской гулянке. Над домом Каспара Мельника клубились черные облака, но ни капли дождя не упало той ночью. В полночь из туч ударил каскад молний, одна за другой, прозвучал нечеловеческий вопль, и так рвануло со стороны холма, что у людей волосы встали дыбом и завыли не только собаки, но и козы. Наутро самые смелые поднялись было посмотреть, что осталось от дома колдуна после взрыва, но не дошли до вершины – оттуда змеился по земле смрадный липкий чад, не дававший возможности дышать и пачкавший одежду и лица…
С тех пор деревня начала хиреть. Воскресшие со временем усыхали, что-то внутри них как бы терлось и перекатывалось, как в банке с сухофруктами, и со временем они стали пропадать. Вчера еще был человек, стоял у калитки с полузакрытыми, как у них водится, глазами, а завтра на двери висел замок. Бабки говорили, что их уносит бурей. Бури действительно после смерти колдуна стали напастью для Заупокойной. Они проносились над деревней короткими смерчами, возвещая об очередной засухе и никудышном урожае. А живые стали умирать, когда хотели.
* * *
После того, как дед, пожелтев и сморщившись, исчез, бабушка собрала меня в дорогу. Ночью я пробирался лесом, опасаясь встретить за каждым деревом вооруженного до зубов чекиста. Но попадались лишь гипсовые скульптуры, похожие на кладбищенские памятники. То это был мальчик с горном или барабаном, то девушка с веслом. Так и я исчез из родной деревни.
Потом я окончил летную школу, а когда началась война, служил в военно-транспортной авиации. В 1942 году самолет подбили, и мне не повезло – я чуть-чуть не дотянул до аэродрома. После взрыва все, что от меня осталось, похоронили на можайском кладбище. У меня дома висит фотография – бравый улыбающийся боец стоит в заснеженном поле с двумя ведрами. Сзади приписка «Рядовой Недоглядов с останками летчика-орденоносца М.». Приятели, заезжая в гости, смеются:
– Хорошо выглядишь!
Когда в 60-х годах министерство обороны получило квоту на оживление героев, погибших на Отечественной войне, меня тоже включили в очередь. Так и живу с 1977 года, в принципе, молодым человеком, правда, раз в пять лет требуется вакцинация. И еще у меня бывают приступы апатии, когда обещают сильные порывы ветра с юга, – я закрываю наглухо окно, а если оказываюсь на улице – ускоряю шаг.
Екатерина Данскова. «Мне не холодно внутри»
Мне не холодно внутри
Ниду шла по пыльной дороге, держа в одной руке подол от сарафана, а в другой палку для Ифти. Она ещё только успевала замахнуться, а Ифти уже бежал вперед, взбивая лапами пыльную пену. Вдалеке уже виднелся водораздел, но нужно было ещё пройти мимо отвесной скалы Карадаг, про которую вечно рассказывают местные старухи. Никто в деревне Ий-Ман давно уже и не верит их свистящему шёпоту, но всё-таки проходить мимо Карадаг лучше на цыпочках и уж точно ни с кем не разговаривать.
Ещё совсем маленькой, когда отец ещё был жив, а у бабушки было на сто морщинок меньше, Ниду придумала способ, как не бояться и не забыть, что нельзя говорить ни словечка. Она придумала считалку, которую повторяла про себя до тех пор, пока мрачный каменный склон не заканчивался и не начинался ручей: раз-два-три, мне не холодно внутри… раз-два-три, на меня не посмотри…
Старухи в деревне говорили, что лучше пробежать бегом, близко-близко к подножью, чтобы Карадаг не смогла тебя увидеть. Ниду как-то спросила у своей бабушки Айнуш, почему все так боятся Карадаг, почему никто никогда не пытался на неё забраться? И почему все молчат, когда идут за земляникой или можжевеловыми шишками?
– Слава старцу Эппе, пусть господь бережёт его душу… – говорила бабуля Айнуш. – Эппе однажды спас одного нашего юношу от взгляда Карадаг. Но если уж гора решит на тебя посмотреть, ты больше никогда не сможешь быть моей маленькой Ниду.
– А разве скала может посмотреть? А как я узнаю, что она меня увидела? – спрашивала Ниду.
– Ты сразу поймёшь, отведи господь! – бабушка Айнуш перекрестила внучку. – Все глаза мира сразу посмотрят на тебя.
Ниду уже подходила к скале, к привычному, абсолютно мёртвому куску пути. Здесь никогда не было никаких звуков, ни ветерка, ни птичьего щебета, ни даже стрёкота цикад.
– Ифти, Ифти! Ну-ка ко мне! Иди рядом! – Ниду было как-то не по себе, и она хотела быстрее пройти неприятный отрезок, взяв собаку за верёвочную петлю на ошейнике.
– Ифти… – шёпотом сказала Ниду и наступила на тень от скалы. Ифти звонко гавкнул, тень вздрогнула, а Ниду так испугалась, что со всех ног бросилась бежать обратно домой, бросив и палку, и бочонок для можжевеловых шишек.
Зайдя домой, она сразу открыла плетёную дверь бабушкиной комнаты, чтобы рассказать, как Ифти залаял прямо у подножья Карадаг. Бабушка сидела на кровати. Её тонкие седые косицы лежали на худых плечах, а огромные глаза, не отрываясь, смотрели на внучку. Ниду замерла на пороге комнаты и за окном увидела отца – он стоял в зарослях свекловичного тростника и смотрел ей прямо в глаза.
– Раз-два-три, мне не холодно внутри… – Ниду так и стояла на пороге комнаты. – Раз-два-три, на меня не посмотри…
Клюка бабушки Айнуш
Стук деревянной палки всегда выдаёт идущую за продуктами или прогуливающуюся по берегу старушку Айнуш. Сухое и звонкое “цуи-уа, циа-у” и потом гулкое “тонк-тонк” – это она выходит из комнаты со скрипучими половицами. “Крак-крак-крак” – идёт по вымощенной камнями дорожке. “Пуф-пуф-пуф” – срезает через мокрый после дождя палисадник. “Хосс-п, хосс-п” – мелкая галька вдоль кромки моря разбегается от её дубовой клюки.
Каждый мальчишка в деревне у Холма мечтал походить с такой палкой хотя бы денёк: нет ничего удобнее для понарошечной стрельбы или бешеной скачки козлом вокруг уставшей матери. Но старушка Айнуш, с тех самых пор как её любимая внучка пропала у скалы Карадаг, никогда не выпускала из рук чёрную резную клюку с гладкой латунной ручкой.
Сегодня солнце почти не светило, и казалось, что утро с трудом договорилось с ночью, чтобы наконец наступить. Звуки были ватными, воздух – холодным, бельё на веревках деревенских хозяек – мокрым, а детский сон таким же крепким и сладким, как чай старушки Айнуш. Она доедала булочку с изюмом, когда в дверь постучали.
Цуи-уа, циа-у, тонк-тонк-тонк.
– Кто там? – спросила старушка. Никто не отвечал, не дёргал ручку в нетерпении и не шуршал бумагой от халвы. Приходить в гости к Айнуш без халвы или хотя бы ореховой нуги в деревушке не рисковали.
– Да кто там, наконец?! – старушка отставила палку в сторону и, держась за поясницу, вдела цепочку в чугунную петлю и осторожно приоткрыла дверь. Поводив через щёлку одним глазом то влево, то вправо, Айнуш загремела затворами и попыталась рукой нащупать гладкую ручку клюки в углу. Но натыкалась то на паутину, то на плащ, висевший на ржавом гвозде, то на трость зонтика, то на спящего на табурете кота Эрме. Айнуш растерянно стояла посреди утренней голубоватой темноты прихожей и всматривалась в тот угол, где только что оставила свою палку. Там ничего не было. Айнуш распахнула дверь, тяжело шагнула через порог и по привычке выставила вперёд себя руку, держа невидимую клюку. Несколько минут она то оглядывалась на дверь, то всматривалась в заросли свекловичного тростника за калиткой. Ни у соседских домов, ни у колонки с водой не было ни души, даже для молочника ещё было, кажется, рановато.
Вернувшись в прихожую и заперев дверь, Айнуш увидела свою клюку, стоящую в углу. Именно там, где ещё недавно она и должна была быть. Кот, плащ, зонт, утренние сумерки – всё было на своих местах.
– Ты где была?! – прикрикнула старушка в угол и ухватила палку за латунный нос.
Она так обрадовалась находке, что не стала долго раздумывать над странным исчезновением, списав его на свою невнимательность и раннее утро, в котором иногда всё так перепутается, что кусочки снов нет-нет да и проскользнут в дневные дела.
Тонк-тонк-тонк – шла Айнуш, крепко держа в руке свою верную помощницу.
– Хоть бы чай не остыл, пока я тут хожу, кто-тамкаю не пойми кому, – посетовала старушка и села в плюшевое кресло. Чай всё ещё дымился тонкой серой змейкой над светло-коричневым озерцом.
– Ты чего такой горячий? – Айнуш обожглась и отставила чашку. – Интересно, я смогу наконец позавтракать?!
На столе рядом с откушенной булочкой и чаем вдруг появился бутерброд с козьим сыром и кровяной колбасой, гречишные блинчики и сливовое варенье. Старушка Айнуш замерла, вцепившись в плюшевые подлокотники, и не могла пошевелиться. Она с опаской тронула блюдце с вареньем и быстро отдёрнула руку. Блюдце как блюдце. Потом быстро клюнула крючковатым пальцем сыр. Это утро было таким странным, что хотелось скорее рассказать о нем соседке Лидэ.
Опершись на свою клюку, Айнуш быстро вышла из комнаты, звякнула калиткой и – пуф-пуф-пуф – зашагала по тропинке. Ей казалось, что палка уже не была такой удобной, как раньше. Она как будто не хотела шагать вместе со старушкой, а капризничала и плясала. Больше не было под руками уверенной, твёрдой опоры. Айнуш остановилась. Клюка подалась вперёд своим резным тельцем и развернула старушку в сторону. Палка стала сама ударяться об землю, каждый раз делая небольшой шаг так, что старушке пришлось только поспевать за своей новой хозяйкой.
– Куда ты, остановись! Лидэ, Ли-идэ-э! – позвала напуганная Айнуш свою соседку. Но клюка уже тащила старушку к дому прачки Иллу. Поравнявшись с забором, клюка вдруг остановилась, выпрямилась и топнула. Тонк! Из окна раздался сначала обеспокоенный женский голос, потом отчаянный крик, замелькали тени, и задрожало пламя свечи, которая с ночи догорала на столе.
* * *
Вечером Айнуш и Лидэ оживлённым шёпотом обсуждали странные происшествия сегодняшнего утра и пили густую крыжовенную наливку. Лидэ рассказала, что у прачки сегодня утром умер от тифа трёхлетний сын, и они с опаской поглядывали в угол, где стояла резная, нарядно-чёрная клюка Айнуш.
– Сейчас бы к твоей наливке копчёной селёдки и ароматного пюре, которое готовит кирпичник Торрэ… – сказала Айнуш и вдруг услышала какой-то очень знакомый звук. Тонк! И на столе появился чугунок, заботливо закутанный в кухонное полотенце.
– Айнуш, разве ты что-то приносила с собой? – обе изумлённо смотрели на чугунок.
– Я пойду… – сказала Айнуш. – Сниму бельё с веревки, пока не начался ливень.
Айнуш поспешно взяла палку и вышла. Подходя к дому, она опять почувствовала, как палка засопротивлялась. Обессилев от страха, Айнуш шла туда, куда клонила её черная резная трость. Рядом с конюшней местного казначейства клюка выпрямилась и звонко стукнула по порогу: тон-н-нк! Айнуш уже поняла, что завтра утром от какой-нибудь болезни падёт молодая почтовая лошадь.
Старушка бросила палку на землю и решила, что без неё дойдёт до дома, запрёт дверь, а завтра пойдёт к деревщику и закажет у него новую, красивую и не такую зловещую трость. А заодно выспросит жену деревщика тётушку Исту про племянницу Ларию, приехавшую ночью в Ий-Ман. Айнуш шла, тяжело переставляя ноги: вот уже близко её калитка, окна с недавно выбеленными ставнями, между которыми уже виднелся силуэт кота Эрме. Старушка лязгнула замком калитки и быстро заперла её изнутри.
– Уф-ф! – облегчённо вздохнула Айнуш и направилась к двери дома.
Тонк! – что-то громко ударилось в ворота.
Ступка дядюшки Эппе
Старик Эппе чем-то гремел в деревянном сарае, когда тётушка Исту заглянула к нему через забор.
– Кто-то есть дома? Эппе?! Опять ты толчёшь в своей медной ступке чужие судьбы? Лучше бы занялся своей и подвязал виноград, а то он скоро совсем ляжет на землю.
– Исту, это ты? – спросил Эппе, выглядывая из сарая.
Старик снял галоши, аккуратно поставил их за порогом и в лёгких садовых туфлях пошёл открывать чугунную калитку, в которую, кстати говоря, уже совершенно не влезала тётушка Исту.
– Скоро мне придётся искать в чулане ключи от ворот! – засмеялся Эппе, помогая соседке войти.
– Слушай, Эппе, помнишь, я давала тебе семена мускатной тыквы? – спросила Исту, тяжело поднимаясь по каменным ступенькам.
– Да, я посадил их вон там, возле ручья, и уже видел одну маленькую тыковку под листом. А что? Ты хочешь испечь тыквенное печенье? Боюсь, что нам с тыквами нужно ещё пару недель.
Исту молчала, она думала сейчас совсем не о печенье, а о том, что приехала её племянница Лария, вся в слезах вышла из повозки и бросилась к ней на шею. Они проговорили всю ночь, и к утру было решено: сразу после завтрака Исту идёт к Эппе, чтобы уговорить старика снова потолочь судьбу Ларии.
Про Эппе начинали говорить за четыре деревни до озера Мао и судачили до самого въезда в город. Каждая мать хотя бы раз приходила к нему просить за детей, а каждая жена – жаловаться на мужа. Эппе всегда слушал внимательно и пытался почувствовать запах каждого горя.
Прикрывая глаза, он мысленно подбирал специи и травы для своей ступки: кунжутные листья, лавровый стебель, горошина белого перца, виноградные косточки и капля сандала. Он не знал, почему берёт тот или иной корешок или цветок, но чувствовал, что это и есть судьба. Он даже как-то раз по секрету сказал тётушке Исту, что судьбу можно обмануть, но только один раз в жизни. Можно добавить в неё то, чего там никогда не было. Или убрать что-то, чего убирать нельзя. Исту взяла глиняную миску, наклонила в неё бочонок с квасом и села на край табурета.
– Эппе, давай добавим в ступку Ларии немного семян мускатной тыквы? Они с Ирвином так хотят ребёночка, и вот уже четвёртый год ничего не выходит. Может, мы положим пару семечек от самой пузатой твоей тыквы, а? Эппе?
Эппе знал, что для счастья всем всегда не хватает самой малости. Буквально одной тыквенной семечки. Пять лет назад Лария приходила к Эппе и плакала, что отдала бы всё на свете, пусть только Ирвин выберет именно её, а не дочь кирпичника. Эппе тогда долго принюхивался, прикрывая глаза, хотел поточнее разобрать – кориандр это или кардамон, добавлял мысленно даже сушёную кожуру свёклы, чтобы Ирвин полюбил бледную Ларию. Разобравшись с составом, старик всю ночь толок судьбу девушки круглым медным пестиком, растирая и размалывая все преграды. Он понимал, что положил в ступку Ларии гибискус, которого, кажется, совершенно не было в её судьбе. Но гибискус так шёл к её букету из кешью, ванили и кардамона!
– Исту, ты же знаешь, если я что-то добавлю, то всё может поменяться, – сказал Эппе, устало глядя на соседку.
– Да, но тыква точно не повредит! – почти выкрикнула тетушка Исту.
Эппе долго сомневался, отнимал, прибавлял, и даже пальцы его иногда шевелились от счёта на воображаемых соломинках. Исту терпеливо ждала, допивая квас.
– Ну что там? Получается? Эппе, ты же сможешь сделать Ларию самой счастливой, я знаю!
– Исту, я уже один раз обманул её судьбу и положил в ступку цветок гибискуса. Дочь кирпичника, как ты знаешь, уехала в город, и больше мы о ней не слышали. А вдруг она вернётся?
– Даже если она вернется, у Ирвина уже будет сын, а Лария будет абсолютно счастлива! – настаивала Исту.
Эппе немного постоял у дверей сарая, посмотрел на маленькую тыковку под большим шершавым листом, на кудрявый огуречный ус с единственным жёлтым цветочком и на окна соседского дома Исту, за которыми билась в слезах Лария, мечтавшая о ребёнке. Эппе снова переобулся в галоши, вошёл в сарай и по очереди засыпал в ступку все специи, сохраняя выбранный ещё в первый раз строгий порядок. Но цветок гибискуса, сорванный с клумбы у мукомольного домика, и семечка тыквы так и остались лежать рядом с медной ступкой.
Возвращаясь в дом, Эппе натянул между деревьями верёвку, поднял с земли и аккуратно привязал за макушку виноградную лозу, которую как-то в благодарность принёс кирпичник Торрэ. Этот сорт винограда кирпичник хранил в секрете два десятка лет, чтобы сделать терпкое молодое вино с горчинкой для особого повода – свадьбы дочери.
