Николай Полотнянко
Атаман всея гулевой Руси
– Откуда ты всё ведаешь? – изумился Максим.
– Не велика тайна сия. К Николину дню придёт к тебе от меня верный человек. Ему и поведаешь, надумал ли ты уходить на Волгу. От этого человека возьмёшь то, что я тебе пошлю.
В тот вечер Максим не виделся с Любашей, а на другой день узнал, что она с хозяйкой уехала домой. Теперь и ему нужно было спешить в Воздвиженское, и, за два дня справившись с работой, он, получив от отца эконома гуся на масленицу, с тем же монахом, что доставил его сюда, уехал домой.
Дверь кузницы была завалена снегом, на котором виднелись собачьи следы, видно, Пятнаш не забывал навестить дом хозяина. И точно: едва Максим убрал снег от двери и растворил кузницу, прибежал Пятнаш и начал радостно лаять и подпрыгивать. Вскоре появился и Егорка.
– Как жили-поживали? – весело спросил Максим. – Не оголодали? Вот отец эконом мясцом нас пожаловал. Разводи, Егорка, огонь, неси воду. Я тебе, малец, баранок купил, а Пятнашу кость припас.
Кузня осветилась огнём, и в котле скоро закипела вода. Максим отрубил половину гуся и бросил её в воду. Остальное мясо завернул в рогожку и подвесил к потолку.
– Ну, что на деревне? – спросил он.
– Масленица началась. Боярин разрешил пива сварить. Мужики с утра сидят весёлые. Задирают соседей с той стороны Теши. Завтра, должно быть, на кулачки выйдут, стенка на стенку.
– Да ну! Вот это новость. Откуда и прыть взялась. Всю зиму как медведи в берлоге лежали, а тут на такое дело решились!
– А ты, Максим, пойдёшь?
– Куда мир, туда и я! Али я не воздвиженский? Пойду! Пора поразмять косточки.
– Зареченские – здоровые дяди. Прошлый раз нашим намяли бока.
– Раз на раз не приходится. Ещё поглядим, чья возьмет.
Гуся ели большими кусками, бросая Пятнашу кости. Отвар, чуть остудив, выпили из деревянных кружек, пред тем накрошив туда лука. Егорка довольно похлопывал себя по пузу: «Потрескивает! Теперь можно с голодным наравне!»
От домов, что были близ кузни, послышался шум, треск, грохот, визг.
– Масленица гулять вышла! – восторженно закричал Егорка. – Я побегу! А ты не пойдёшь?
– Нет, отдохну. Что-то с дороги притомился. Да и гусь ко сну клонит. Ты вот что, Егорка, завтра сбегай во двор к боярину, может, Любашу увидишь, так шепни ей, что я приехал и жду её.
– Я, может, и сегодня шепну. Деревня на барский двор идёт разгуляться.
Масленица разбудила от зимней спячки деревню. Все, кто хоть чуть умел на чем-нибудь играть, достали ещё дедовские гусли, гудки, сопели, домры, волынки, медные рога и барабаны. Сначала дудели, бренчали, гудели всяк сам по себе, а потом вывалили на улицу и заиграли разом. К игрецам присоединились ряженые, и пошли скоки-подскоки, послышались скабрезные песни. Ряженный козлом затейник не давал проходу девкам, валил их в снег. Девки визжали, потом сами завалили ряженого в сугроб, заголили ему гузно и облепили снегом причиндалы. Все были в подпитии: мужики куражились, схватывались друг с другом в споре, матерный лай клубился над толпой, но всё это непотребство накрывалось грохотом барабанов и воем волынок и медных рогов.
На подходе ко двору боярского сына толпа присмирела, и раздался стройный хор мужских и женских голосов:
А мы масленицу дожидаем,
Дожидаем, душе, дожидаем.
Сыр и масло в глаза увидаем,
Увидаем, душе, увидаем.
Как на горке дубок зеленёнек,
Зеленёнек, душе, зеленёнек.
А Воздвиженский попок молодёнек,
Молодёнек, душе, молодёнек.
Попадьихи пили, да попов пропили во гуляньи,
Во гуляньи, душе, во гуляньи.
А дьячихи пили, да дьяков пропили во гуляньи,
Во гуляньи, душе, во гуляньи.
Пономарихи пили, да пономарей пропили во гуляньи,
Во гуляньи, душе, во гуляньи.
Во дворе Романа Шлыкова были выставлены столы, на которых горами высились блины, а в больших чашках стояли масло, сметана. Господский виночерпий каждому наливал крепкого ставленного меда. Мужики и бабы, испив хмельного, закусывали блинами и благодарили господина. И опять раздались разгульные масленичные песни. Хозяин благодушно смотрел на своих веселящихся крестьян. Порой его и самого подмывало пуститься в пляс, но сан боярского сына нужно было блюсти беспорушно. Время было непокойное, вокруг рыскали шиши-соглядатаи. Донесут властям, что такой-то дворянин занимался козлоплясием, презрел все указы на этот счёт великого государя, быть тому дворянину в ответе перед властью мирской и духовной.
Масленица покатилась от господских глаз к деревне. Была уже глубокая ночь, и тонкий месяц, выглянув из-за тучи, смотрел на разгульное русское озорство. А где месяц, там, известно, и черт. «Бесовская седьмица», – огорчались монахи, укрепляя свой дух стоянием на молитве.
Утром незлобно забрехал подле кузни Пятнаш, и послышался ласковый девичий голос, уговаривающий пса пропустить её к хозяину. Максим обрадовался, откинул овчину, соскочил с лавки и открыл дверь. Запыхавшаяся Любаша погрозила пальчиком мохнатому сторожу.
– Лаялся на меня? Я хотела тебя блином угостить, а теперь не стану.
Пес виновато завилял хвостом и принялся облаивать сороку, которая раскачивалась на березовой ветке и стрекотала взахлёб.
– Я тебя пришла с масленицей поздравить, – и чмокнула парня в щеку. – А это гостинцы – блины, масло, вареное мясо.
– Спасибо, Любаша! Я, признаться, не ожидал тебя в такую рань.
– Вчера боярин с гостями нахлебались пива да мёда, что долго спать будут. Дай Бог, к обеду бы поднялись. Моя боярыня всю ночь с гостями маялась. Пригубит с одним гостем чарку, идёт переодеваться в новое платье, потом опять новое, и так шесть раз. А я вокруг кручусь, одеваю, раздеваю.
Максим взял нежные руки девушки в свои опалённые раскалённым железом ладони и, вздохнув, тихо промолвил:
– Люба ты по моему сердцу! С первого раза, как тебя увидел, вот здесь. Снишься мне – мы живем с тобой в далёкой вольной стороне, у большой реки…
Девушка вздохнула и грустно посмотрела на Максима.
– И ты мне снишься, но себя я рядом с тобой не вижу…
– Быть того не может! Я знаю, мы рабичи, но у нас есть молодость, есть сила, уйдём отсюда на Волгу, в вольный край! Я в монастыре разговаривал с бывалым человеком. Он мне все обсказал, как пройти туда. Это дорога на полдень. Сначала дремучие леса, где живёт мордва, а за Сурой уже наша русская Украина, где все земли вольные, где хочешь, там и селись. И град есть сторожевой – Синбирск на Волге. Там и заживём. Запишусь в кузнецы, построим кузню, свой двор. Я буду работать, а ты по хозяйству хлопотать. Не гнить же здесь под пятой барина!
– Страшно мне, Максимушка! Далеко зовёшь ты меня. Там же басурмане окаянные живут. Как бы не попасть из огня да в полымя.
– О чём печалиться! Неровен час, завтра прикажет господин выдать тебя за лядащего смерда замуж, или подарит любимому псарю, или соседу продаст. Утечь надо, Любаша! Нет на нас никаких пут. Надо! Иначе сгинем мы здесь!
– Знал бы ты, Максимушка, как тяжко мне в господском терему. Страшно мне, но я согласна, уйдём искать свою волю.
И девушка крепко прижалась к Максиму.
– Утечём весной, как только залиствеют деревья. Я схоронку надежную в лесу припасу. Там сложим то, что нам надобно в дороге. И смотри, не говори никому, а то обдерут батогами, как липку, и в подклеть на цепь посадят. Никому, даже во сне бойся проговориться!
– Тяжело мне, Максимушка! Хозяин-то наш сластник, у него временницы-полюбовницы не переводятся. Те, что в мыльню его водят. Меня моя боярыня, голубушка, стережёт, а он нехорошо смотрит. Боюсь я!
– Держись своей боярыни, ни на шаг от неё не отходи. Если что, падай к ней в ноги, а не поможет – беги сюда. Уйдём махом, хоть босые по снегу.
– Я уже решила, если содеет надо мной боярин плохое, руки на себя наложу! Вот те крест святой, наложу!
– Бог с тобой, Любонька! Не делай это ни в коем разе. Это же грех! Потерпи ещё до Пасхи. И утечём…
– А ты не обманешь меня? Про тебя тут всякое говорят, ты человек пришлый.
– Ни за что в жизни! Хочешь, крест поцелую! Мы будем с тобой вместе до последнего часа!
Горячий разговор влюбленных прервал лай собаки, и они отпрянули друг от друга.
– Это Егорка бежит.
– Вот напужал, пострелёнок! – сказала Любаша. – Ажно сердце застучало.
Она взяла руку Максима и прижала к своей груди.
– Дядька Максим! Тебя воздвиженские мужики кличут. Вся деревня на Теше собралась, и зареченские с другой стороны.
– Сейчас! – ответил Максим. – На кулачках будем биться. Ты не ходи смотреть, а то ненароком выдашь себя.
– Береги себя, милый Максимушка!
– Я пойду с Егоркой, а ты потом выйдешь.
В один из погожих майских дней к кузне верхом на коне подъехал нездешний мужик. Максим вышел ему навстречу. Мужик строго посмотрел на него и пробасил:
– Челом, верный человек! Я от Автонома Евсеева. Как, надумал идти на Волгу?
– Ушёл бы уже, да тебя поджидал.
Мужик слез с коня, привязал поводья к колу и махнул рукой:
– Давай отойдем отсель, чтобы лишних ушей не было.
Они скрылись за кузню, сели на поваленную ветром сосну. Мужик достал из-за пазухи туго скрученные грамотки.
– Это передашь в Синбирске мельнику Андрееву. Вот тебе ещё три рубля на хозяйство. Попусту не трать. Грамотки пуще глаза своего храни. Передашь их кому велено. В остальном полагайся на свою сметку. Коня я тебе оставлю. Он хоть и мал, да удал: ногайских кровей.
Верный человек скрылся среди деревьев, а Максим вынес из кузни кусок хлеба, протянул коню. Тот мягкими губами коснулся ладони, принял хлеб и заржал.
– Как же тебя звать? Ладно, по масти – Соловый. Будешь пастись здесь. Если кто и спросит чей, скажу, что приезжие люди на время оставили.
Максим почувствовал, что уже ступил на дорогу, с которой нет обратного пути, и решил быть осторожным. Егорку он отправил с мужиками в поле, там нужны были огольцы, чтобы ходить в ночное, пасти и стеречь рабочих лошадей. Пятнаш был возле кузни, без собаки пускаться в путь нельзя, она и об опасности предупредит, и ночью разбудит.
Идти придётся долго, не меньше месяца, обходя стороной любое жильё. На себя он надеялся, что выдержит долгий путь, а вот Любаше придётся тяжело, хотя конь должен был выручить, но на нём чтобы ездить привычку надо иметь.
Рыбы купил у приезжих мужиков, что по Теше сплавлялись до Нижнего. Купил и соли, и сухарей, а ещё небольшой туес меда. Слышал от стариков, что если его понемногу есть утром и вечером, то крепче себя чувствуешь, да и от простуды помогает.
Ночью Максим погрузил припасы на Солового и стороной, опасаясь деревенских собак, отвёз всё в найденную заранее потаёнку – огромное дупло старой ветлы, что стояла саженей в сорока от дороги на Ардатов. Потом долго, до первых проблесков зари, сидел неподалеку, вслушивался в живую тишину леса, но никого не заметил и, сев на Солового, поехал домой.
Любаша, сердечко, видно, чувствовало, прибежала на следующий день. И когда Максим сказал ей, что завтра вечером срок уходить отсель навсегда, загорюнилась, закручинилась. Максим утешал её, говоря, что здесь им всё равно вместе не жить, а ждёт их воля, своя, только им принадлежащая, судьба. Высохли девичьи слезы, а когда Максим, осмелев, первый раз поцеловал свою ненаглядную, то о горе-злосчастии не было и помину.
Максим объяснил ей, где будет её ждать, наказал, чтобы не брала с собой лишнего, а только самое необходимое. Расставались долго, Любаша никак не хотела уходить, будто чувствовала, что завтрашний день будет для неё самым тяжким в её жизни.
На другой день вечером Максим запер дверь кузни, закинул за плечо суму и, свиснув Пятнаша, пошёл к месту встречи с Любашей. Село и барский двор он обошёл стороной, чтобы ни с кем не встретиться. Идти было легко, мох пружинил под ногами, сквозь ветви деревьев нежарко светило вечернее солнце, где-то неподалеку закуковала кукушка, и Максим посчитал это доброй приметой перед долгой и опасной дорогой. Схоронка была на месте. Осталось только ждать Любашу, которая должна была вскоре подойти, если только чего не случилось. Об этом Максим не хотел и думать, но не мог. Слишком всё удачно складывалось у них в последние дни, чтобы бес не позавидовал их удаче и не устроил какую-нибудь каверзу.
Он лежал под ветлой, жевал травинку и чутко прислушивался к звукам леса. Чу! Мимо проскакали двое вершных. Он поднялся на ноги и увидел, что это были воздвиженские мужики с топорами за опоясками. Что-то случилось, раз начались розыски. Где Любаша? Этот главный вопрос обжигал его огнём. Скорее всего, схватили, решил он, а теперь ищут меня.
Назад мужики возвращались неспешно, лошади шли шагом. Неподалеку от места, где схоронился Максим, мужики спешились и сели на землю. Один из мужиков злобно сказал:
– Маем коней, а завтра им в работу!
– Нет, молодец Максим, – сказал другой. – Сбег и Любашу увёл. Уйдут они в вольные края. Хошь на Дон, хошь на Волгу. Я слышал от бывалых людей, житьё там вольное, казацкое.
– Чего долдонишь, дурак! – огрызнулся постарше. – Снимут голову на той Волге с тебя полоротого, не татарин, так свой же брат! Воля, она в сказке хороша!
– И где же они сейчас? – не унимался молодой.
– Дурень ты, Митрий, да и к тому же глухой. Говорили же, что с берега в Тешу бросилась Любаша! Поехали, что ли, завтра ни свет ни заря опять в поле.
Известие о смерти Любаши омертвило Максима. Он сидел, прислоняясь спиной к дереву, ничего не видя и не слыша. В верхах деревьев подул сильный ветер, лес зашумел, застонал, заскрипел. Напуганные непогодой собака и лошадь жались к хозяину, но он не обращал на них внимания. Так он провел всю ночь. И когда стало светать, поднялся с земли, забросил на Солового вьюк и, держа его в поводу, пошел по лесу, не выбирая пути.
3
Максим шёл по меловому подножию гривы, отыскивая выход родника, чтобы отдохнуть. Солнце клонилось к вершинам черного леса, но ещё было беспощадно жарко. А на противной от него стороне неба поднималась огромная, как гора, сине-белая туча.
Вдруг Пятнаш остановился и тихо заворчал. Соловый тоже насторожил уши. Максим, положив руку на рукоять сабли, осторожно пошёл кустами и нечаянно заметил вьющуюся, тонкую, как нитка, струйку дыма. Возле костра на коленях стоял человек и старательно раздувал огонь.
– Бог в помощь! – поприветствовал Максим незнакомца.
Тот резко повернулся, но, увидев, что гость один, успокоился и сказал:
– Полбы Бог послал, хотел кащицу сварить.
– Так не медли. Огонь-то у тебя полымем пошел.
Костерок, действительно, разгорелся. Максим огляделся: вот и родник, который он искал. Подошёл к нему, напился.
– Прими к огоньку, добрый человек.
– Садись, казак!
– Почему казак? По чём видно?
– Видно. Вон и сабелька у тебя, и конь добрый, и от людей хоронишься. Разве не угадал? Тогда прости, мил человек.
– Не угадал. А ты сам-то из каких будешь, не монастырский?
– Монах я только с виду. А так переписчик книг, зовут Саввой.
Вода в котелке стала закипать. Максим вынул из сумы кус вяленого мяса, сухари и отдал Савве.
– Не знаю, идучи, какой сегодня день – постный или скоромный. Но всё равно, грех не велик, если и ошибёмся. А тебя как люди зовут?
– Максим. Кузнец я. Не пожилось мне за барином, вот и тащусь на Синбирск. Верные люди посоветовали.
– Такому молодцу везде дорога есть, – сказал Савва, помешивая варево в котелке. – Я, признаться, в те же края путь держу. Все ноги избил, от Москвы иду. Всё один. Вот, Бог попутчика послал.
– Знать, ты, батька, и дорогу на Синбирск ведаешь?
– А что её ведать? Вон она, рядом! Старая царская дорога с Мурома на Казань. Ещё царь Иван Грозный проложил, когда воевал с Казанью. Эта дорога идёт до Суры-реки, а за ней начинается Синбирская земля.
– И близко Сура?
– Две стороки осталось, сейчас их ямами зовут. Была бы у нас государева подорожная, покатили бы. А у тебя, мил человек, верно, грамотка на сабельке чеканена?
Максим недовольно посмотрел на Савву и взялся рукой за саблю.
– Что ты, окстись! Мне вольные да веселые люди всегда по сердцу. Пусть казакуют, но Бога не забывают. А то водятся промеж них такие каины. Кровь одному пустит и пойдёт всех резать подряд, ни старых ни малых не щадит. Правда то, что свои их сразу кончают, как окаянство почуют.
– Не казаковать я собираюсь, батька, – сказал Максим. – Хочу дойти до Синбирска, осмотреться, потом построить кузню и работать.
– Эх ты, простота святая! – засмеялся Савва. – Построить кузню, жить спокойно. Да кто тебе это позволит сделать? Это на Дону, на Яике тебя определили бы в кузнецы. А в Синбирске воевода Дашков сидит, как ворон, на Синбирской горе, выглядывает, кого сцапать да послать на государевы работы. Кого засеку валить, кого ров рыть. А тебе он работу точно найдёт – посадит на цепь в воеводской кузнице, и будешь ты ковать кандалы.
Максим помрачнел и задумался. Первая встреча за долгие дни с живым человеком – и такое огорчение. Он вздохнул, прилег на землю и уставился в небо.
– Ну, вот ты и закручинился, Максимушка, – ласково промолвил Савва. – А о чём кручиниться? Обойдёшь ты воеводу и слуг его, как вон ту лесину. Разве твои несчастья – это несчастья? Знал бы ты, что за беды кружат надо мной, ты бы усмехнулся своей кручине. Поэтому выслушай мою судьбу, может чем-то она и подскажет тебе, как дальше жить-поживать.
Родом я из Ростовской земли, где благостный свет просиял над нашим святителем Сергием Радонежским. Родитель мой был купцом, торговал рогожными кулями, берестяными коробами, всяким щепным товаром. Богатства у него не было, но кое-какие зажитки имелись. Отец трясся над своей казной, над торговой лавкой, жили мы мелочно, крохоборно. И родитель попрекал нас, матерь свою, мою матерь, брата моего старшего Степана и меня обжорством, расточительством и леностью. Меня, может, и за дело бранил, а Степан был послушен, перед старшими учтив, все работы в лавке справлял, пока батя без дела толкался между людей на торжище. И вот однажды он решил отдать меня в обучение грамоте, чтобы вывести меня в писцы или дьячки, а нажитое оставить Степану. Родительской воле не прекословь!
– Батька Савва! – сказал Максим. – Полба, поди, сопрела?
– Ах ты, Господи! Заболтался, ажно про хлебово забыл.
После еды, попив водички, Савва вернулся к своему повествованию.
– Училище в нашем городе было разрешено иметь протопопу Проклу. К нему батя и повёл меня, пред этим надавав как следует под ребра, поелику не хотел я учиться. Учение мне тогда казалось страшным наказанием Господним! Тем более что пришлось бы оставить голубей. У меня к тому часу десятка три турманов было. Так мой батя всех их продал, а деньги отдал протопопу за год учения. Отец Прокл был благочестивый иерей, это сейчас он в никонианство сверзился. Училище держал на своем подворье в отдельной избе. Набирал он не больше десяти неуков, ибо не за прибылью гнался, а хотел обучать людей добрых и прилежных. Ну, а для ленивых имел «Благослови, Боже, оные леса, иже розги родят на долгие времена». И ещё памятую: «Если кто ученьем обленится, таковый ран терпеть не постыдится».
В училище мы пребывали с рассвета до вечернего благовеста. Занятий не было только в праздники. Первый год учили грамоту и основы самого простого письма. Книги, чернильницы, перья – всё было от отца протопопа. К семнадцати годам я не только освоил не шибко разумное чтение священных текстов и творений отцов церкви, но и стал овладевать секретом уставного письма. Протопоп Прокл донес об моих успехах игумену Святой Троицы, и меня определили туда на послушание переписчиком книг. Я двадцать лет скрёб пером бумагу. Мои книги у самого великого государя есть, у патриарха. Вот кто был я! А сейчас скитаюсь, сир и наг, и где буду завтра, не ведаю.
Максима рассказ Саввы тронул. Он, видимо, попал в такую беду, что всю оставшуюся жизнь будет трястись, как осиновый лист.
– В конце концов слепнуть я начал. Издаля буквицы хорошо вижу, а сблизи всё точно молоко. А тут ещё мой благодетель окольничий Ртищев почил в бозе. Любил он мое письмо. Ты, говорит, Савка, самый лучший! Другие писцы рыла кукожат, начинают ковы под меня строить. Одно наладились листы подкладывать для переписки из других книг. Аз учил их, не бестолочью писаху, а со вниманием. И всегда памятовал написанное.
Как-то духовник государев Стефан Вонифатьев в Троицу припожаловал. Он мою работу чтил, я и низвергся к нему в ноги. Поднял он меня, расспросил и замолвил словечко перед Никоном. А тому потребны дельные писцы стали. Начали старые книги исправлять на новый лад. Чего ты на меня уставился?
– Да вот смекаю, – промолвил Максим. – Правду я слушаю или околесицу мелет прохожий человек.
Савва от удивления и неожиданности выпучил глаза, потом хлопнул себя по бокам и залился мелким дребезжащим смехом. Отдышавшись, он достал свою суму, развязал и достал из нее книгу в кожаном переплете с блестящими серебряными застежками.
– Дубина же ты, Максим! Во, зри! Это мое рукотворство. Читать умеешь?
– Буквы знаю, но давно их в слова не складывал.
– Вот и попробуй!
Максим бережно взял книгу, открыл застежки, развернул первый лист и, медленно выговаривая каждый слог, прочитал: «Казанская история…»
– Люблю я, брат, читать о делах минувших и славных. Эта книга о казанской победе Грозного Иоанна над басурманами. Мой дед побывал в этом походе и рассказывал мне, да аз, молоденький дурачок, слушал вполуха. Попалась мне эта книга на глаза в монастырском хранилище, вспомнил своего славного предка и сделал список. Изуграфия не моя… Так, чти, что в конце написано.
– Это я не осилю, – сказал Максим. – Но и без того тебе верю.
– Книги мои, Максим, многих рублей стоят.
– Что же приключилось с тобой, батька?
– Душно мне стало на Москве. Повидать восхотел иные края, среди людей пожить. Однако вышел за ворота, и до сих пор иду.
– Стало быть, и ты, Савва, волю ищешь?
– Не знаю, может, и её.
Утром они встали с восходом солнца и, помолясь, вышли на царскую дорогу, широкую просеку, которая была истоптана пешими и конными. Виднелись и глубокие колеи от телег, кострища на оставленных ночевках.
– Пойдём краем леса, – сказал Максим. – Можно будет в случае чего и за куст сигануть.
– Добро, пойдём по обочине.
– Знать бы, где оне, сторожа, – бормотал Савва. – Может, рядом. Слушай, Максим, давай свернем в сторонку. Надо тебе грамотку выправить, а то стрельцы на стороже схватят тебя.
– Ну и что?
– Назад, может, не отправят, а в кабалу точно продадут за водку.
– Это как? – возмутился Максим. – Я – человек, а не коза. Как же меня продавать?
– Эх, темнота! По велению последнего Земского собора все беглые людишки подлежат возврату туда, откуда бежали. Страже будет недосуг волочь тебя к твоему боярскому сыну. А сейчас в Синбирской окраине лютый спрос на крестьянишек. Землю царь-батюшка дворянам жалует, а людей крепостных они сами ищут-свищут. Понял, дитятко?
Найдя поваленное ветром дерево, Савва прочно уселся на него, развязал свой мешок, вынул оттуда чернильницу, перо, свиток бумаги и дощечку для писания.
– Вот-ка, сочиним мы тебе, добрый молодец, охранную бумагу от всякого шиша и лиходея. Видишь, Максим, бумагу? Это аглицкой работы бумага, только на ней государевы дела пишутся. Золото, а не бумага! Она и есть порука, что грамотка настоящая, приказная.
– Экий ты, батька, говорун!
Савва развернул лист бумаги, поскреб сухим пером в скомканных волосах на голове, макнул его в чернильницу и, заперев дыхание, начал строчить, писать.
Закончив работу вынул тугой кожаный мешочек, посыпал буквы мелко толченным песком, подержал на ветру, сдул и протянул грамотку Максиму.
– Храни пуще глаза! И меня, старого, не забывай.
– Не забуду, батька. Вот заведу кузню, и сделаю тебе добрую чернильницу из железа.
Они долго шли по пустынной дороге, пока не проголодались. Савва насобирал сухих листьев, веточек и достал круглое и толстое стекло.
– Гляди, Максим! Сейчас этим волшебным стеклом мы костер запалим.
– Да ну!
– Я его солнцеглазом зову. Мне его один ученый немец отдал за книгу. Оно буквы увеличивает. А если поймать солнечный луч, то оно любое дерево зажжет, а листья – плевое дело.
Максим пригляделся и увидел, что на растопке приплясывает крохотный солнечный зайчик. Через мгновение листья задымились, Савва дунул, и сучья охватило пламя.
– Вот это кресало! – восхитился Максим. – И железо может прожечь?
– Железа не прожжёт, нагреет, но не сильно. Для твоей кузни оно не надобно.
– А кому же оно потребно?
– Звездочётам, тем, кто звезды смотрит. Они от нас далеко, дальше солнца. Но это не для твоего ума.
Максим обиделся.
– Что, я не уразумею?
– Видишь ли, Максим, то, что я могу тебе открыть, дело, запрещённое святым православным собором. Но один польский монах спознал, что солнце стоит на месте, а земля вокруг него ходит, и от этого бывает день и бывает ночь.
– Как же земля ходит? Это солнце поднимается и опускается, а земля от века на одном месте.
– Забудь мои слова. Живи со своим понятием, нечего голову мутить.
Максим бросил в кипящую воду толокно, посолил варево, кинул сухарь Пятнашу. Пес съел его, обнюхал траву и опять уставился на хозяина. Потом насторожился, выбежал на дорогу и гавкнул. В ответ раздался недальний собачий брех.
– Ах ты, Господи! – забеспокоился Савва. – Уйти не успеем. Что за люди? Если стража или стрельцы, то не лезь наперёд, пока не спросят. Да саблю отцепи, сунь в куст, а то за вора примут!
По дороге, вихляя высокими колесами, ехали две запряжённые двуконь телеги. На них сидели две жёнки и ребятишки. Четыре мужика за ними следом. За последней телегой на привязи волоклись корова, две козы и теленок.
– Переселенцы! – сказал Савва. – Барин переводит мужиков на новые земли. Наши попутчики.
Не дойдя до костра несколько шагов, мужики сняли шапки и поклонились.
– Можно мы рядом пристанем, крещёные? – спросил степенный мужик, видимо отец семейства.
– Располагайтесь, мужики! – ответствовал Савва, зорко оглядывая каждого из новоприбывших.
– Мы из Патрикеевой вотчины, что близ Коломны, – снимая с коней латаную веревочную упряжь, объяснил старший. – Царь-батюшка пожаловал нашему боярину сто пятьдесят четвертей земли в Синбирском уезде. Летось две семьи уже уехали, теперь и мы волокёмся. Тут всё, что нажито. Кони слабы, а вот корова – чудо, ведёрница, что ни вечер, то полную лохань молока даёт. Возле неё и кормимся.
– Поздно идёте, – заметил Савва. – Крестьяне отстрадовались.
– Не по своей воле идем, а по барской прихоти. А на здешней земле на наш прокорм полоску засеяли. Так что с хлебцем будем. Боярин спешит взять землю, да мало кто хочет идти в незнаемые края, под бок к нехристям.
– А ты, стало быть, не боишься? – спросил Максим.
– Не было бы обузы, жёнок, да сыновей, да внуков, давно бы вольнул на Волгу, а может, дальше. А вы кто, добрые люди?
– Аз есмь инок смиренный, – ответил Савва. – А это Максим, кузнечный умелец. Тоже на Синбирск волокёмся.
Жёнки тем временем собрали на траве стол: сухари, лук, вяленая рыба.
– Присаживайтесь с нами, – предложил хозяин.
– Отказываться – грех, но мы отснедали, – сказал Савва. – Ты лучше скажи, кого как кличут?
– Меня – Власом. Это мои сыновья – Клим и Андрей, это – Климова жёнка Дуняша, это пострелята внуки, это моя жёнка Агафья. На новое место нас и захребетником пожаловал барин – Прошкой, что добре работает ложкой.
Здоровый парень Прошка широко осклабился, показывая кривые зубы.
Крестьяне, не торопясь, поснедали. Савва поглядывал на них, потом тихо промолвил:
– Вот и попутчики. Как мыслишь?
– А что, добрые люди, – согласился Максим.
Мальцы подружились с Пятнашом, бегали с ним взапуски. Пёс был тоже доволен весельем. Максим предложил Савве сесть на Солового, но тот отказался, сказав, что его седалище привычно к мягким подушкам, а на жёстком хребте мерина ему долго не усидеть.
Стали попадаться и встречные. Мимо них проскакали трое вершных казаков. Затем вскоре показался небольшой обоз в пять телег, груженных бочками. Вокруг обоза трусили трое ратников на мосластых конях.
– С Суры везут живую рыбу, стерлядь, к царскому столу, – промолвил всеведущий Савва.
– Пути-то! – поразился Максим. – Не затухнет?
– Уже целый век возят, научились. Надсмотрщики есть над каждой бочкой, воду меняют, траву кладут обережную.
Шли они нешумно, и разом все услышали какую-то возню в лесу, треск сучьев, сопение и ворчание.
– Стой, ребята! – велел Влас. – У тебя, Максим, как, оружие есть?
В ответ тот выдернул из-под вьюка саблю.
– Все остаются на месте и ждут нас. Мы скоро вернемся. – Влас взял из телеги рогатину. – Поспешай!
Они углубились в лес, двигаясь на звуки.
– Ветер на нас, не учуют, – шепнул Влас. – Там свиньи желуди роют. Посмотрим, где вожак.
На большой поляне между дубов усердно рыли землю кабаниха с полосатыми юркими поросятами и несколько довольно крупных подсвинков. Секача не было видно, но из зарослей осинника доносились звуки схватки. Скорее всего, в эту дружную семейку припожаловал непрошеный гость и сейчас хозяин прогонял его прочь.
Влас показал пальцем на подсвинка, который отошёл от стада и ожесточённо рыл землю, добывая вкусные корешки. Он был так увлечён своим делом, что не заметил приблизившихся охотников. Влас резко взмахнул рукой и бросил рогатину в зверя, угодив ему под лопатку. Подсвинок пронзительно завизжал, подпрыгнул и рухнул на траву.
– Добей! – Влас толкнул Максима вперед.
Тот в несколько прыжков достиг подранка, который уже поднялся на колени, и размашистым ударом вогнал клинок под лопатку рядом с торчащей рогатиной. Зверь рухнул замертво.
Максим достал клинок из туши, а Влас умело накидывал верёвочные петли на ноги подсвинка.
– Где секач? – хрипло произнес он.
– Никого нет. Все разбежались.
Влас просунул рогатину под веревки, и они поволокли добычу к дороге. Их встретили радостными криками, Пятнаш лаял и прыгал, стараясь укусить зверя, которого охотники положили на землю.
– Дойдём до первого же родника и остановимся на ночь, – решил Влас. – Нужно тушу разделать, да и отдохнуть следует: три седьмицы прём, как угорелые.
Удачная охота его возбудила, он сделался разговорчив.
– Хорошо, что секач увяз в драке, а то мог бы на нас броситься. Я ведь охотник. Но сейчас в наших местах мало зверя стало. Наш боярин никому проходу не дает, ему лишь бы бить, стрелять. Медведей собаками травит, в усадьбе у него целый загон для того сделан. Соберутся гости, напьются мёда, и пошла потеха. А мне медведей жалко, безобидные они и на людей похожи. Хотя и среди них душегубы встречаются. А разве среди людей их нет? А кабанчик хорош, даже не растерял за зиму сальцо.
К вечеру они набрели на родник, уже обжитый людьми. Вода из него лилась по деревянному желобу и была сладка на вкус.
Влас в душе был рад, что прилепившиеся к нему путники не суются со своими советами, и стал распоряжаться.
– Телеги ставь вплотную вдоль опушки. Прошка, за скотиной приглядывай!
