Николай Васильевич Успенский
Егорка-пастух
VIII. Волостной суд
В воскресный день, часа в два пополудни, в лебедкинское волостное правление сбирались судьи из крестьян. В присутственной комнате с развешенными на стенах печатными и письменными объявлениями носилась клубами пыль; пол был загрязнен до того, что нельзя было разобрать, земляной он или деревянный; воздух был насыщен махоркой, капустой и пр. Видневшиеся между плотно забитыми двойными рамами кирпичи с солью еще более наводили уныние на свежего человека. В переднем углу висела икона мученика Пантелеймона, присланная с Афонской горы. У окон стоял письменный стол, покрытый клеенкой, с грудами бумаг и массивною волостною печатью. По стенам стояли скамейки для судей. В ожидании старшины и писаря в присутственной комнате два старика рассуждали между собою.
– Наши судьи, Антон Игнатыч, грех сказать плохова! Старый старшина малый смирный… И Андрюшка косолапый, – хоть он маленько и с горлом… орет, что на ум взбрядет, но за себя постоит! И мы с тобой!.. Знамо дело, винца выпьем, а ведь за полштоф никого не променяем… А приносят – надо пить, и проситель тоже: сухая ложка рот дере… в праздничное время почему ж не выпить?
– Ванюха тоже мужик хороший, да похмыра, – говорил другой, – слова не доберешься… А Листрат хоть молвит слово старшине! Человек книжный… надо так сказать!..
Пришел старшина в новом дубленом полушубке, за ним писарь, несколько просителей и судей. Старшина положил на стол свою белую крымскую шапку и обратился к просителям.
– Вы что лезете?
– К вашей милости, Захар Петрович: у меня ноне ночью замок сломали…
– А у меня Парашка прибила мово ребенка.
– Постойте, постойте! Засядем, тогда и жалуйся… А воробьевские – все собрались?
– Все, – сказал сторож, – они на крыльце… Старшина подошел к письменному столу и вдруг
всплеснул руками.
– Стой!.. Куда цепь девалась?
– Должно быть, обронили, – сказал писарь, – это судьи, должно, маленько потерлись – свалили, вот она!
– Зачем их безо времени пускать! – заметил старшина, – ведь это вещия царская… Ну, что же? пора начинать!
Судьи разместились на скамейках, писарь сел за стол, старшина стоял среди присутствия, наблюдая за порядком.
– Сват! дай табачку, – вполголоса говорил один старик.
– Что, малый! у Петрухи отсыпал. Намесь махорки купил, стал это, братец ты мой, терет с золою… натер, понюхал – ничего не берё!..
– Будет вам калякать! – заметил старшина, – не накалякались! Здесь присутственное место…
– Ничего, Петрович, мы промеж себя…
– А то не хуже Егорки-пастуха… Он сдуру слово-то ляпнул на миру, а теперь другая неделя сидит…
– Петрович!.. Кого ж перва-наперво будем судить?
– Разве не видали? – сказал старшина, – вот в прихожей стоят!
– Нет, Петрович, для правды не лучше ли Егорку сперва судить, а эти только пришли…
– Егоркино дело, – возразил старшина, – ты молчи! Его разбирать надо с толком… А наперва разбяри плотву-то… вишь, она лезет! у сундучка замок сломали…
– По мне, что ж? – проговорил один старик, – кого хошь вяди!
Писарь сделал пол-оборота к судьям и объявил:
– Вот что, господа судьи: плотву-то оно плотву… она от нас не уйдет… а по-моему, лучше взяться за пастуха – а то как бы он на себя руки не наложил… кто его знает?.. долго ли до греха?..
– Что ж, Петрович, веди его! Когда-нибудь не миновать – судить надо!
– Сторож! – крикнул старшина, – зови сватов сюда…
В правление вошел Краюхин, невестин отец и мужики, бывшие на запое. Последние, вздыхая, бормотали:
– Вот оно, винцо-то, что делает! выливается наружу… не знаешь, где попадешь…
– Неверная его нанесла!.. у меня вот конопи не вытасканы…
Сторож привел пастуха. Парень был в изорванном полушубке, в худых сапогах и тяжовых, полосатых, домашнего изделия штанах. Он сильно похудел; всклокоченные волосы падали на глаза, и всего его охватывала дрожь. Сторож постановил его на средину комнаты. В эту пору все затихло; видно было, как пыль слоями улегалась на всем, что было в правлении.
– Ну, рассказывай, братец ты мой, – начал старшина;– какого петуха ты хотел подпустить? Евсигнеич! прочти-ка жалобу.
Писарь встал и прочитал: «18… года, дня… в лебедкинское волостное правление принесена словесная жалоба крестьянина деревни Воробьевки, Петра Краюхина, в том, что казенный крестьянин деревни Чернолесок Егор Ивлиев злонамеренно подущал родителя своего Ивлия Карпухина запивать дочь крестьянина деревни Воробьевки Кузьмы Ерохина и во время последнего запития произвел бунт, а также возмутил запитую невесту к сопротивлению против родителей и произносил угрозительные слова».
– Ну вот, слышишь, какая на тебя принесена жалоба? – обратился старшина к пастуху.
– Вот что, Захар Петрович, – начал парень, – на-первой я тебе скажу: девки я не перебивал, сама она не хочет за Ваньку итить… Родителя то есть своего я заслал сватать, – это у законе. Никто мне не смеет помехи делать. Отдали – отдали! а не отдали – вольному воля! Он тоже с угощением пришел, небойсь из последнего… Середку-то у Мотюхиных небойсь цалковый отдал… А что это, значит, насчет красного петуха-то, это мало что говорится! Кабы ты видел, что там было, так не то скажешь! Аль я с ума спятил – деревню жечь? Авось я тоже хрященый… разве я себе лиходей!
Судьи все молчали. Писарь скрипел пером. Старшина, сидя в креслах, поглаживал бороду. Наконец, он заговорил:
– Положим, что ты запивал… Это дело не наше! там валандайся с сватами, сколько знаешь… А вот насчет петуха-то, малый, дело наплевать…
– Ведь я, Захар Петрович, сказал тебе: петух дело пустое! Это я у этой страсти сбрехал…
– Сбрехать-то сбрехал, – подхватил старшина, – а ты небойсь слыхал пословицу: слово не воробей, а вылетит, не поймаешь: тебе бы не нужно этих речей и говорить; пришел, попил сабе, покалякал… Вышло дело – так, а не вышло – насилук мил не будешь. А то иде беседа, а ты сейчас красного кочета…
– Что ж, Захар Петрович! – воскликнул Егор, – я спокаялся тебе… вгорячах слово сказал… а насчет чтобы тоись того… не приведи бог лихому лиходею этакими делами займаться… спроста сказал, ей же богу! девка очень пондравилась…
– Слухай, Егор! – сказал старшина, – коли ты молвил, стало быть у тебя на уме лихое было!..
– Вот те лопни мои глаза, провались я сквозь землю, чтобы что-нибудь было такое… кабысь одно маненько взяло: нечем взять, наше дело бедное, она и сорвись с языка… А чтобы насчет настоящего… Я нехай век по чужим углам буду биться, а на это дело николи не соглашусь…
– Ну что ж? – объявил старшина, – допрос снят. Будет с тебя! Сторож! отведи его!..
Пастуха вывели. Краюхин выступил вперед и объявил:
– Захар Петрович! Я у трех мировых… Усе поряшили, что за ентакие дела хвалить не следует… Только им нельзя с Егоркой справиться, потому они судят промеж господ. Будь ваша милость! Засади его в острог! незымь его подумает, как кочетов подпускать…
– Разбярем, разбярем, это дело наше! – сказал старшина и обратился к свидетелям – Вы были на запое, когда Егорка бушевал?
– Что ж, Захар Петрович, – проговорили мужики, – мы не отрякаемся… только мы не с тем пришли, чтоб бушевать…
– Ну как же дело было?
– Это, значит, пришли мы, – заговорил один, – сели за стол как следствует, поели студень… Подали хлёбово… Знамо дело, – выпили по стаканчику, – девка и закандрычься… хлёбово похлебали, побалакали, откуда ни навернись – Егорка. И начал бушевать: мы ально ужахнулись… И пошла промежду нас нескладица… А он и начал тращать: «Мотри! говорит, коли не будет по-моему, вся деревня слетит!»
– Ну, ступайте теперь, – сказал старшина мужикам, – мы разберем без вас. Посидите в избе…
– Что ж, так было, как Федот показывая? – спросил старшина остальных свидетелей.
– Точно так, Захар Петрович: пастух кричал благим матом, хоть бяги вон из избы…
Мужики вышли. В правлении оставались одни судьи и старшина с писарем.
– Что ж, старички, – начал старшина, – как дело-то порешим?
– Говори! – сказал один судья другому.
– Говори ты!
– Что ж, – подтвердил старшина, – как думаешь, так и говори!
– Вон Федосеич что скажет? Он кабысь постарше нас…
– Аи я один у миру! – возразил седой старичок, закладывая одну руку за пазуху, другую опуская в карман, – по мне, как мир, так и я…
– Федосеич! – воскликнул один рябой высокий мужик в худом армяке, – ты все-таки мужик пожилой, ну, значит, пчел имеешь… и с тобой всякое бывало на веку… Ты, примерно, как знаешь, так и говори… А то вон, пожалуй, спроси Фильку: он сбреша такую оказию, сам не рад будешь!
– Что ж такое знача? – заговорил приземистый мужик с рожей на щеке, – аль меня на смех призвали? Мы тут усе ровны… Что он судья, что я судья… Разя у него больше моего в голове?
– Стой! стой! тут не место! – прервал старшина, – это вот кончим дело, тогда кричи, сколько влезя!.. Ну что ж, судьи? как порешим?
– Вот наперва что скажет Федосеич, послухаем… Федосеич кашлянул, посмотрел в пол и заговорил:
– У нас спокон веку неслыхано таких делов… У нас, бывало, ребята валяются на полатях аль на сене – и не знают, кого мы запиваем… Принесешь платок от невесты, швырнешь ему… платок красный, ну, знамо, парень и рад… никаких пустяков не было! А это вот нонешние ребята маненько стали из послухания выходить… Займаться чем не следует… вестимо, баловство!.. не смысляны… худа-то не видали!.. Егорку, что говорить! хвалить нечего… Да ведь он признался при всем суду, что пошутил… Отрастку дать ему следует, чтобы упережь не выдумывал чего не надо… Что ж налегать-то на него! Я слышал, управитель его расчел за эвти дела-то…
– Как же! – подхватил рябой мужик, вставая и размахивая руками, – ён, братец ты мой, приходя к управителю, а тот ему говорит: «Ты что там наделал? какую деревню хотел спалить? Нам таких негодяев держать в имении не приходится… получи расчет и убирайся с богом…»
– Вот что, ребятушки, – объявил богатый мужик с черной окладистой бородой, – слухал я, слухал ваши добрые речи и ничего не говорил… По-моему, я так полагаю: Егор парень молодой, допереж за ним мы ничего плохого не видали… А что дюже он зазарился на девку… и наболтал неведомо что… Глуп еще! Кабы он семьей жил… поучить некому… с мальства по чужим углам ходил… господь с им! довольно с него, что неделю отсидел в чижовке[4] за одно слово! Незымь идет куда хочет! Ежели мы его будем казнить, он остервянится… Его в волости не продержишь… А вы, господа честные, решайте дело по-божьи.
– На это я тебе скажу вот что, Алистрат Мокеич, – возразил старшина, – ежели он остервянится, ты говоришь, так у нас, братец ты мой, Сибирь не почата! На каторжную работу друга милого спровадят!.. Забудет пустяками займаться…
– У Сибирь, – обратившись к старшине, подхватил плотный, с добродушным лицом мужик, подпоясанный веревкой, – у Сибирь тоже миром ссылают! ежели мы не пустим, никто не моге его тронуть! Что, Ваньку Ерохина сослали? Небойсь у мира спросили… ан шиш!.. а он остепенился да мужик-то стал за мое почтенство! хоть куда! И семья, значит, за ним пропала… Уробел – еще смирней стал жить…
– Да опять и то сказать, – заметил тощий, с реденькой бородкой мужичок, – ведь он девку-то еще не перебил, от Краюхина она не ушла… Что ж его неволить-то? Он один сын у отца и есть… отец чуть не по миру ходит… Сгидай его голова! Пустим его!..
– Балакали, балакали!.. – начал старшина, облокотившись на стол, – а все дело плохо… Ежели мы тепереча будем всякого прощать, тогда на белом свету житья не будет! А по-моему, братцы, потакать – только баловать!.. Опять что ж нас начальство на смех, что ль, сюда посадило? У вас, скажет, законы под носом, а вы ничего не~ видите? Евсигнеич! – обратился старшина к писарю, – покажи-ко им статью…
Писарь с пером за ухом поднялся и объявил судьям, прикладывая к своей груди правую руку:
– Ежели мы тому и другому будем прощать, тогда, следовательно, будут большие поджоги и разбои… Как я называюсь писарь – и не что иное, как наемный, а вы избранные и принявши присягу должны судить по закону, – не щадить ни отца, ни мать!.. Я как постоянно нахожусь при правах (писарь указал на письменный стол) и обязан вам давать знать, то я отвечаю и решаюсь своей головой… Но потому что с нас, с писарей, мировой посредник спрашивает и приказывает смотреть больше в права, то я не сам из себя говорю… А пастух подвергнут по доказательству уголовному.
Писарь окинул глазами слушателей и опустился в кресло. Старшина, следуя его примеру, тоже встал и обратился к судьям:
– Хотя хучь я и неграмотный, но я имею у себя писаря… и спрашиваю его: поглядикося в права… Что там права говорят? Но как писарь вам сейчас предлагает, то вы должны слушать его. А ты, Евсигнеич! говоришь по правам! и напрасно ты эти слова принимаешь те, которые самые дрязги…
– По-моему, дело решено: и ён сознался… и сваты доказали… ведь это уголовщина! надо – к судебному отправить…
– Что ж к судебному? – сказал богатый мужик, – засадят его в острог, через год, пожалуй, судить будут, а там, мотри, оправдают, – острожного-то к нам в деревню и пришлют… он там с острожными понашуркается, – он хуже нечистого будет! Тогда и беда с ним… Вон у Шенелевки у старосты Нехведа Андрюшка – сжег скирды, его подержали в остроге, да и пустили… настоящих примет нету. Он теперь и ходя по деревне, всем грозит: «Не то будя!» На всех такого холоду нагнал – поют, – как у праздника… А мой згад – посадим его еще на недельку и крепко-накрепко накажем… а не то отпорем…
– Нет уж, Савостьян Трофимыч, пороть не надо! – воскликнул один судья, – а то он, продрамши-то, еще злей будет! А вот что: коли такое дело, ежели он, напримерича, от судебного еще пуще подожже, то и сажать незачем… Пощуняем его и пустим… на слободе он скорей почувствуя!.. мало что бывает!
– А что, Егорыч, твоя речь правая! – заметил подпоясанный веревкой, – он судом-то нашим будет доволен, а уж его, коли он такая голова, у чижовке не выучишь… А то, мотри, и нам встретца нельзя будет…
– Что ж, это куда дело-то пошло? – возразил старшина, – куда ж мы закон-то денем? на что ж он нам дан?
– Что ж закон? – сказал один судья, – мы народ неграмотный… Что господь на душу положит, то и говорим… другое дело, мы закону не ослухаемся… Знамо, по мужичью!..
– А то кажное воскресенье тут сидишь, сидишь, – подхватил другой судья, – у меня вон картохи остались не рыты… всё в отлучке… А при чем мы тут? Вишь – решено Егорку пустить, а там говорят не так!..
– И то правда, – заговорило несколько голосов, – зачем же нас избрали? Кажинный раз бьем, бьем, а ничего не выходя…
– Вы что же забушевали? – воскликнул старшина. – Я, может, у земстве не жрамши три дня просидел, и то не супротивлюсь.
– Экой ты! – заговорили судьи, – ты вон мядаль имеешь, у посредственника у почете, по миру разъезжаешь – всягды сыт, доволен… опять жалованье получаешь…
– А подводы-то? – крикнул высокий мужик, – он ноне с обчества слизал полтораста цалковых; нанял работника: он и разъезжая и кстати паша…
– Стой! – закричал старшина, – нешто вас призвали о подводах рассуждать?
– Ну что ж ты нас держишь? – заговорили судьи, – дело порешили!
– Как порешили?
– Егорку простить… али неделю посидит, да и ладно…
– Вот что, судьи! – сказал старшина, – совсем пустить не годится… Я вам говорю, – какое-нибудь да наказание ему подобает… надо еще у Краюхина спросить, не будет ли он искать, если мы Егорку своим судом решим.
– Ну, зови Краюхина! – сказали судьи. Вошел Краюхин.
– Слухай, Петрей, – объявил старшина, – судьи по-ряшили Егорку выпустить… а я настоял, чтобы ему какое-нибудь наказание определить… Как ты хочешь? Отпороть его?..
– Нет, Захар Петрович, пороть не надо! уж лучше приприте его! а то он не даст свадьбу сыграть!
– Ты не будешь искать, если мы своим судом решим?
– Я боюсь, – сказал Краюхин, – как бы он после-то не выворотил…
– Судьи говорят, – продолжал старшина, – что ежели его к судебному отправить, хврошо, как его допекут!.. А если отпустят, тогда и держись…
– Это точно, Захар Петрович… он обозлится хуже. Мне бы только дал он в покое свадьбу сыграть… до праздника осталась одна неделя…
– Ну, на неделю его и посадить в чижовку! – заговорили судьи…
– Что ж, так, так, так! – подхватил Краюхин, – сажай его, Петрович, и ладно…
