Нина Воронель
Секрет Сабины Шпильрайн
© Н. Воронель, 2013
© Е. А. Гугалова-Мешкова, художественное оформление, 2019
© Издательства «Фолио», марка серии, 2019
Пролог
Сталина Столярова – Нью-Йорк, 2002 год
– Куда вас несет в такую рань? – сонным голосом спросила Лилька.
– Ничего себе рань! Семь часов вечера!
– Неужели уже вечер? – ужаснулась Лилька, поворачиваясь лицом к стене. Меня это вполне устроило: не придется объяснять ей, куда меня несет в семь часов вечера без нее в пугающие нью-йоркские джунгли. Ведь не только у нее джет-лэг – привыкнуть к перепаду времени между Новосибирском и Нью-Йорком в моем возрасте не легче, чем в ее. Но у меня есть серьезная причина, выдравшая меня из сладкого сна новосибирского раннего утра в вечерний водоворот Четырнадцатой улицы Манхэттена.
Четырнадцатая улица и днем страшновата – там вдоль грязных тротуаров с раннего утра до поздней ночи теснятся ларьки мелких торговцев разным дешевым хламом. Воздух там спертый, торговцы и разносчики пронзительно орут, расхваливая свой товар, вокруг снуют подозрительные личности с вороватыми повадками, так что следует хорошенько осмотреться, прежде чем отпереть дверь нашего дешевого отеля заранее зажатым в ладони ключом. Так что уж говорить о ноябрьском вечере, когда слабый свет уличных фонарей не в силах прорвать завесу тьмы.
Но сегодня днем, когда я выскочила перекусить в соседний китайский ресторанчик, я увидела наклеенный на его дверь маленький рекламный листок. Он анонсировал документальный фильм, от названия которого у меня потемнело в глазах. Не успев даже подумать, я сорвала листок с двери. Он оторвался так легко, что я чуть не упала, зажимая его в занемевшей щепоти.
Наверное, нужно было тут же выбросить этот листок, но я зачем-то развернула его и прочла фразу, на задачу забыть которую я потратила несколько лет своей печальной юности. На какой-то миг я почувствовала, что стены качнулись и тротуар уходит у меня из-под ног. Но рекламка упорно продолжала торчать у меня между пальцев, и страшная фраза не стерлась и не растворилась в скоплении других окружавших ее слов. Ее нельзя было не заметить – набранную крупным шрифтом, гораздо более крупным, чем все остальное, и окрашенную в красный цвет.
Я плотно закрыла глаза, досчитала до пятидесяти и открыла их снова – увы, все осталось, как было. Я заставила себя прочесть:
«Меня звали Сабина Шпильрайн».
Это не было послание с того света, адресованное мне, а просто реклама фильма «My name was Sabina Spilrein», на просмотр которого приглашали всех желающих в кинокафе «Форум».
Я глянула на число в смутной надежде – а вдруг просмотр был на прошлой неделе и ничто не обязывает меня идти смотреть этот фильм? Но нет, рука судьбы неумолима: просмотр был назначен на сегодня. Предлагались два сеанса для желающих – в восемь вечера и в десять.
Оставался вопрос: была ли желающей я, профессор Сталина Столярова, родом из Ростова-на-Дону?
Хотела ли я вернуться к ужасу своего детства, на забвение которого были потрачены годы? В конце концов, в моем возрасте можно и рискнуть – толстый пласт лет отделял меня от мучительно пережитой мною драмы. Тем более неизвестно, что мне покажут…
Из верхнего левого угла рекламки на меня смотрело молодое женское лицо – нежное, печальное и совсем не похожее на Сабину. В золотой рамке под портретом было написано нечто туманно-многозначительное: «Горькое свидетельство работы сознательных и подсознательных сил». Мелькнуло имя режиссера: Элизабет Мартон – какая разница, как зовут режиссера?
Так и не попробовав китайской пищи, я вернулась в номер и поспешно легла в постель. Я предвидела, что вот-вот придет Лилька в сопровождении еще пары участников научной конференции, ради которой мы с ней два дня назад прилетели в Нью-Йорк из новосибирского Академгородка, и притворилась спящей. Я не хотела присоединяться к веселой пирушке счастливых людей, не знавших того, что когда-то знала я.
Лилька примчалась через полчаса, заглянула в мою комнату и позвала меня, но я не могла предстать перед взором других людей. Я лежала в какой-то странной прострации, не в силах отличить сон от яви. Веселые голоса за дверью скорее принадлежали сну, так же, как и зыбкий свет фонарей над Четырнадцатой улицей Манхэттена, а явь осталась там, в далеких переулках моего ростовского детства, которых давно уже нет – их срыли, снесли и разрушили. Их стерли с лица земли, а они все равно остались явью на задворках моего сознания, более реальные, чем улицы новосибирского Академгородка и переходы нью-йоркского метро.
Самой страшной явью была дорога на Змиевскую балку, по которой я бежала вслед за Сабиной, – ее невозможно было ни разрушить, ни стереть. Потом четыре года меня перебрасывали из больницы в больницу, стараясь вытравить образ Змиевской балки из моего сознания, пока врачам не удалось загнать этот образ в какой-то дальний чулан моей памяти и запереть его там за семью замками.
А теперь листок с ее именем затаился у меня под подушкой, не оставляя никакого выбора – через несколько часов мне придется пойти смотреть фильм под названием «Меня звали Сабина Шпильрайн». С подзаголовком «Между Фрейдом и Юнгом». Значит, вся эта история про Фрейда и Юнга была правдой, а не сказкой, не вымыслом, как утверждали мои лечащие врачи. Впрочем, врачам я не очень верила, оставался вопрос – верила ли Сабине я сама?
Заснуть я так и не смогла, просто провалялась в постели весь день до шести вечера. К шести Лилькины гости пошумели и разошлись, а сама Лилька, на мое счастье, рухнула в постель и уснула – джет-лэг он для всех джет-лэг, для старых и молодых. Слава богу, мне не придется объяснять, куда я собираюсь удрать от нее на весь вечер.
Я выбралась из постели и стала медленно собираться в кинокафе «Форум». Первым делом нужно было выяснить, где это кафе находится. После долгих ползаний по карте Нью-Йорка с лупой в руке я обнаружила, что можно дойти туда пешком, если выйти сразу, не задерживаясь даже для того, чтобы выпить чашку чая.
В моем возрасте прогулка пешком по лабиринту улиц Гринвич-Виллидж – задача не из легких, но это все же проще, чем нырнуть в метро Четырнадцатой улицы и долго разбираться в хитросплетениях его многочисленных ветвей. Я шла и шла, сбивалась с пути, возвращалась обратно и опять шла, узнавая пройденные раньше кварталы, и все-таки пришла задолго до начала.
Что ж, тем лучше – можно оглядеться, сдать пальто в гардеробной и даже забежать в туалет. Из туалета короткая лесенка в пять ступенек привела меня в высокий сумрачный зал, левая часть которого между двумя застекленными стенами была отведена под кафе. Правая же, с большим экраном во всю торцовую стену, была отгорожена плотными занавесями и уставлена удобными кожаными креслами, число которых явно не предполагало наплыва зрителей. Большого наплыва и не было – десятка два пожилых дам и господ прилично-профессорского вида и дюжина парней и девушек в пестрых куртках и джинсах. Я в своем скромном, московского пошива, костюмчике мышиного цвета прекрасно вписалась в профессорскую часть публики, не вызвав ни у кого подозрений в моем инопланетном статусе и в моей связи с Сабиной Шпильрайн.
Билеты здесь не продавали, платить надо было только за право войти в клуб. На маленьком столике возле кофейного бара стояла стопка книг в скромных кремовых обложках, по светлому полю бежала вертикальная синяя волна и красный заголовок:
«Тайная симметрия – Сабина Шпильрайн между Юнгом и Фрейдом».
Пролистала наспех – письма, дневники, опять письма. От Сабины – Юнгу и Фрейду, от Фрейда – Сабине. Значит, она говорила правду, а не вешала мне лапшу на уши, как уверяли врачи. Я глянула на цену и обомлела – 16 долларов, для меня – целое состояние, два дня жизни в Нью-Йорке! И все же купила – гулять, так гулять! Кофе входило в цену входного билета, и я взяла чашечку с положенным к ней бисквитом в целлофановой упаковке – сэкономила ужин или, в моем случае, завтрак.
Прижимая драгоценную книгу локтем, я с чашечкой в руке вошла в зрительный зал и опустилась в удобное глубокое кресло с прикрученным к левой ручке столиком. Если бы не ужасающий вкус американского кофе, кинокафе выглядело бы просто райским местом. Именно из этого рая мне предстояло спуститься в мой личный ад.
До начала сеанса оставалось двадцать минут, и я начала поспешно просматривать книгу. Мой несовершенный английский был достаточно хорош, чтобы понять, что покрытый многолетней пылью коричневый чемоданчик с письмами и дневниками Сабины несколько лет назад нашли в каком-то подвале в Женеве. И закрутилась карусель – засуетились ученые, ринулись на добычу журналисты.
Без предупреждения погас свет, и по экрану побежали титры на фоне женского голоса, поющего по-русски: «Среди долины ровныя, на голой высоте, растет, цветет высокий дуб в могучей красоте». Меня как током ударило – какой идиот умудрился выбрать для вступления к фильму песню про дуб? Впрочем, этого идиота можно простить: ведь он ничего о Сабине не знал, кроме того, что прочел в письмах.
А пока во весь экран – красивой английской прописью для всех, а не как мне – коряво, наспех, на вырванном из тетрадки листке: «Меня звали Сабина Шпильрайн».
Затем краткое сообщение о случайно найденном чемоданчике с письмами и дневниками. И недоуменный вопрос: как Сабина могла оставить такие важные документы в подвале? Спросили бы они меня, я бы ответила, что она эти документы вряд ли считала важными – ведь она ни разу их не упомянула.
Дальше пошел достаточно краткий рассказ об истеричной девочке из богатой еврейской семьи. Семья жила в городе Ростове-на-Дону в доме номер 83 на Пушкинской улице. Впрочем, в фильме, кажется, адрес семьи Шпильрайн не называли или я не запомнила – кадры мелькали слишком быстро. Просто мне был хорошо знаком этот адрес, ведь я тоже жила на Пушкинской улице в доме номер 83 на сорок лет позже.
В семье, кроме Сабины, было три сына, тоже нервных и талантливых. С них и началась трагедия. Отец был требователен и суров, он часто шлепал детей по голой попке за любую мелкую провинность. И у впечатлительной еврейской девочки развился истерический комплекс: вид отцовской руки вызывал у нее совершенно неприемлемые в приличном обществе реакции вроде неудержимого желания накакать на пол в столовой во время обеда.
Особенно это было неприемлемо в респектабельном интеллигентном доме, где дети ежедневно играли на рояле и три раза в неделю разговаривали исключительно на одном из трех языков – на немецком, французском или английском. За нарушение этого правила их наказывали особенно жестоко – они страдали, но все три языка выучили в совершенстве.
Рассказ о жизненном укладе семьи Шпильрайн сопровождался неопределенными кадрами колеблющегося пламени свечей и развевающихся занавесок, пока наконец повествование не дошло до того момента, как Сабина по достижении девятнадцати лет была отправлена в швейцарскую психиатрическую клинику Бургольцли. Дальше создателям фильма стало легче, потому что у них появился хоть не богатый, но фотогеничный материал для видеоряда.
На экране возникла окруженная роскошным парком клиника Бургольцли, больше похожая на царский дворец, чем на сумасшедший дом. Внутри клиники тоже все выглядело вполне комфортабельно, что не мешало Сабине устраивать там разные безобразия – выплескивать на пол воду из ванны и выпускать перья из подушек. Потом я прочла в книге, что она позволяла себе выходки похуже невинных шалостей с подушками, но в фильме эти проказы отражения не нашли.
И наконец у фильма появился сюжет – лечащим врачом Сабины был назначен молодой, подающий надежды доктор Карл Густав Юнг. Сегодня каждому интеллигентному человеку известно имя Юнга, идущее в неразлучном тандеме со славным именем Зигмунда Фрейда. А в 1904 году он был просто начинающий врач, покоренный фрейдовской теорией психоанализа, и первой пациенткой его стала Сабина Шпильрайн.
Перст судьбы – она была его первой пациенткой! И он ее вылечил! Как ему это удалось? Меня бы спросили, я бы им объяснила, но им и в голову не пришло обратиться ко мне. А жаль! Они объявили, что доктор Юнг вылечил Сабину методом психоанализа – безжалостным расчесыванием полузабытых болячек и долгими расспросами о детстве пациентки. А может, она выздоровела просто потому, что влюбилась во врача?
А вот запись врача: «У нее прекрасный немецкий, в гимназии училась отлично, проявляет высокую интеллигентность. А при этом – непрерывные детские проказы вроде игры в прятки с санитаркой или изображения притворных болей в ногах и даже притворные попытки самоубийства».
Сабина лежит в постели под кружевным покрывалом и шепчет: «Пусто и холодно, холодно и пусто, я страшно одинока. Иногда ко мне обращается Бог, Он говорит со мной по-немецки».
На экране появляются глаза врача, скрытые очками, идет игра в слова:
Вопрос: «игра», ответ: «честная» (это расшифровка ее имени «шпиль» – «игра», «честный» – «райн»).
Вопрос: «голова», ответ: «гордость».
Вопрос: «смерть», ответ: «жизнь».
Вопрос: «старый», ответ: «молодой» («юнг»).
На приборе мечется стрелка.
Вопрос: «рука» – в ответ стрелку зашкаливает. У Сабины начинается истерика.
Запись Юнга: «Она страдала, когда отец тиранил братьев. Он был склонен бить их по любому незначительному поводу. Говорит, что со страданием было связано сексуальное удовольствие».
Большая ванна, на дне – Сабина в ночной рубашке. Медленно всплывает на поверхность. Следующий кадр: Юнг входит в ее комнату, она полусидит-полулежит на диване в позе одалиски.
Запись Юнга: «Она с самого начала поставила себе целью соблазнить меня. От нее можно было ждать всего. Иногда, когда я приходил, она полулежала на диване в позе одалиски, лицо ее было чувственно-мечтательным. На мои вопросы она отвечала таинственным молчанием. Зато в другой раз она приветливо протягивала мне руку, предварительно густо измазанную чернилами, и звонко хохотала при виде моего испачканного пиджака».
Юнг дал Сабине почитать свою диссертацию. Ее замечания были так точны и умны, что он посоветовал ей заняться наукой.
«Как глупо, что я не родилась мужчиной!» – записала она в своем дневнике. Юнг начал приносить ей книги по философии и психологии. Обсуждению этих книг были посвящены долгие часы их бесед. Лихорадочно перелистывая страницы, Сабина роняет на пол разные предметы, громко приговаривая в сердцах по-русски: «Вот черт!»
Выздоровление Сабины было стремительным. Через девять месяцев после начала лечения в Бургольцли ее не только выписали, но и дали рекомендацию для поступления в Цюрихский университет на медицинское отделение.
Однако Юнг не оставляет ее. В письме Фрейду он объясняет это тем, что, если бы он ее покинул, у нее могла бы возобновиться только-только излеченная болезнь. Была ли эта забота единственной причиной?
Сабина пишет Юнгу длинные письма, в которых обсуждает не только теоретические вопросы, но и свою любовь к нему. Она убеждена, что он отвечает ей взаимностью, но подавляет свое чувство: «Как жаль, что моральные принципы мешают тебе выразить твою любовь ко мне».
Дальше все покрыто туманом тайны, и нет ответа на самый волнующий вопрос: «Было или не было?» Сабина записывает в дневнике: «Наши отношения вступили в стадию поэзии», – но никто не сумел доказательно расшифровать, какой смысл она вкладывает в понятие «поэзия» – это платоническая романтическая влюбленность или интимные эротические отношения, которых она много лет добивается? Она пишет матери, что совершенно счастлива, и это наводит на мысль о втором варианте.
На время летних каникул Сабина уезжает в Ростов повидаться с родителями. Ей там неуютно – ей не нравится Россия, и ее одолевает тоска по возлюбленному. Интересно, что Юнг буквально засыпает ее письмами, очень напоминающими любовные. Последнее его письмо приходит после ее отъезда, и мать вскрывает его. Неизвестно, что именно она там прочла, но письмо явно потрясло ее. Она умоляет дочь сосредоточиться на учебе, а не на любви.
Берлинская опера привозит в Цюрих «Кольцо Нибелунгов» Рихарда Вагнера. Сабина потрясена драмой и музыкой, но особенно образами Зигфрида и Брунгильды, сгоревших в огне своей великой любви. «Их любовь так велика, что может завершиться только смертью». Восторг от музыки Вагнера вызывает в ее душе две навязчивые идеи – идею стремления к смерти как к апофеозу любви и идею Зигфрида – ребенка, рожденного ею, естественно, от Юнга. Этот ребенок должен быть воистину велик в результате смешения арийской и еврейской крови.
Появляется портрет Фрейда. Юнг пишет Фрейду о первом случае исцеления пациентки от истерии его методом и просит у Фрейда совета – как быть, если пациентка в него влюбилась и жаждет родить от него ребенка? Фрейд утешает его, что это обычный вариант в их профессии и молодой врач должен научиться контролировать свои чувства.
В 1907 году Юнг докладывает в Амстердаме на конгрессе психиатров результаты своей практики лечения истерии методом фрейдовского психоанализа. В центре его доклада – случай Сабины Шпильрайн. Конгресс встречает доклад Юнга враждебно – никто не верит в новый венский метод.
Слухи о романе Юнга с Сабиной приводят к разрыву их отношений, и Сабина снова впадает в отчаяние. Несмотря на это, она с блеском сдает экзамены в университете и в 1910 году, получив диплом, возвращается в Бургольцли уже не в качестве пациентки, а в качестве врача.
Снова свечи, по две, по три, трепещет пламя, и воск, прозрачный, как слеза, стекает на подсвечник. А вот и настоящая слеза – стекает по щеке в какой-то странный сосуд. Сабина бежит за спасением к великому божеству психоаналитиков, Зигмунду Фрейду – она жалуется ему на Юнга. Неясно, ищет она у Фрейда утешения или просто хочет отомстить отвергнувшему ее любовнику. То есть это неясно создателям фильма, но не мне.
Переписка Сабины с Фрейдом тянется несколько лет, в нее включается Юнг, который сначала оправдывается и лжет, а потом рвет на себе рубашку и кается: «Вы же знаете, что дьявол может использовать даже добрые намерения для того, чтобы все запачкать грязью».
Тем временем Сабина пишет докторскую диссертацию, в которой впервые в истории применяет метод психоанализа к рассмотрению шизофрении. Ей очень помогают ее удивительные лингвистические способности – она умудряется расшифровать невнятный шизофренический бред своей пациентки. Юнг публикует ее диссертацию в своем престижном ежегоднике.
Теперь у нее есть время и условия завершить свой главный труд: «Разрушение (деструкция) как причина становления». Она представляет эту работу Юнгу как Зигфрида – их общее долгожданное дитя. «Дорогой, – пишет она Юнгу, – примите продукт нашей любви, мою работу – вашего сыночка Зигфрида… Здесь смерть – триумфальная песнь любви!» Это единственная работа Сабины, в которой она позволяет себе цитировать Юнга.
Но он не приходит от этого в восторг – уж больно оригинальны идеи его бывшей пациентки. Неужто она оригинальней его? Ведь он уже знает себе цену, сам великий Зигмунд Фрейд признал его достижения и назвал его своим научным сыном.
Юнг уже простил Сабину не только «за страдания, которые она ему доставила, но и за страдания, которые он доставил ей». Ее приглашают на стажировку в Вену, в святилище психоанализа – на еженедельный семинар Фрейда. Там она снова поражает всех неординарностью своих идей – такая дерзость никогда не вызывает большой любви коллег.
По неизвестной причине она вдруг бросает все, уезжает в Ростов-на-Дону и стремительно выходит замуж за врача Павла Шефтеля.
Я вдруг вижу перед собой Павла Шефтеля – нет-нет, его не показывают в кино, вместо него мы видим на экране только белую фату невесты и мужскую ногу в лакированной туфле, дробящей хрустальную рюмку согласно еврейскому обычаю. Но все это застилает мне страшная картина – ноги Павла Шефтеля, обутые совсем в другие туфли, протертые и стоптанные, висящие на уровне обеденного стола.
Я вскакиваю из удобного кресла, опрокидывая при этом чашку с остатками кофе. Чашка, звеня, катится между других кресел. «Вот черт!» – громко говорю я по-русски, совсем как Сабина, и выбегаю из зрительного зала. Встревоженная служительница испуганно спрашивает меня, в чем дело – мне не понравился фильм? Но я не могу ей ответить – челюсти свело, и в горле застрял ледяной ком.
Все это уже было со мной шестьдесят лет назад, но меня так долго лечили и таскали из больницы в больницу, что постепенно я забыла всё – и Сабину, и девочек, и Павла Шефтеля, висящего на крюке от недавно проданной люстры.
Я не хочу, не хочу, не хочу это вспоминать! Я немедленно уйду из этого проклятого киноклуба с его райским уютом и дармовым кофе, вот только получу в гардеробе пальто. Куда, к черту, задевался этот дурацкий номерок? Мои дрожащие пальцы никак не могут нащупать его в сумке, полной всякой дорожной дребедени. Вот расческа, вот ключи от отеля, вот кошелек, вот зеркальце – на черта, спрашивается, в мои годы таскать с собой зеркальце? А номерок словно сквозь подкладку провалился!
Приходится сесть в кресло возле круглого полированного столика и вывалить на него весь невообразимый женский хлам, которым набита моя сумка. Я не успеваю опомниться, как служительница ставит передо мной чашечку кофе с положенным к ней бисквитом в целлофановой упаковке.
– Выпейте кофе, вам сразу станет лучше, – участливо говорит она. Что она во мне заприметила, неужто мое душевное смятение так бросается в глаза?
Я делаю несколько глотков, и мне вправду становится лучше, дыхание выравнивается, ледяной ком потихоньку тает в горле. К тому времени, как невесть откуда вываливается потерянный номерок, я уже жалею, что не досмотрела фильм. Может быть, все же вернуться в зал? Ведь интересно, что они расскажут о последних годах Сабины и о ее последних днях.
Я осторожно вхожу в зрительный зал и занимаю свободное кресло в последнем ряду. Похоже, я пропустила не так уж много: на фоне разорванной пополам групповой фотографии идет речь о полном разрыве отношений между Юнгом и Фрейдом. Линия разрыва молнией рассекает поле фотографии, оставляя Фрейда по одну ее сторону, а Юнга – по другую. Члены группы психоаналитиков вынуждены выбирать, кого из двоих они предпочитают, и только Сабина отказывается участвовать в этой драме – она остается верна и тому, и другому.
Юнг объясняет ей причину разрыва: «Он хотел, чтобы я считал его своим отцом, а он меня сыном, но я могу смириться только с полным равенством в наших отношениях». Фрейд же призывает ее отказаться от мечты об арийско-еврейском союзе и никогда не забывать, что она еврейка.
Сабина с Павлом поселяются в Берлине. Несмотря на неудачный брак и тяжелую беременность, Сабина умудряется написать и опубликовать несколько работ по психологии. Ее перу принадлежит первая в мире работа о психологии ребенка.
В 1913 году у нее рождается дочь – Рената, а через несколько месяцев Европу заливает огнем Первая мировая война. Павла призывают врачом в русскую армию, но Сабина отказывается вернуться в Россию. Вынужденная покинуть Германию, она мечется из одного швейцарского города в другой с маленьким ребенком на руках, нигде не находя ни постоянной работы, ни пристойного заработка. Приданое ее тает, а родители не могут посылать ей деньги из-за военных запретов.
В 1917 году мать отправляет ей восторженное письмо о том, что русский народ восстал и сбросил со своих плеч царский гнет. С этого счастливого момента когда-то состоятельные родители Сабины становятся нищими и уже не могут помочь дочери ничем, кроме трогательных писем.
Ей приходится уехать в Женеву, но и там ее положение зыбко – там нет ни друзей, ни постоянного заработка, и в 1923 году она принимает приглашение Льва Троцкого вернуться в Россию, вернее, уже в Советский Союз, чтобы участвовать в «создании нового человека».
То, что показали дальше, было жалким лепетом. Что создатели фильма знали о жизни Сабины в Советском Союзе? Они не знали ничего – искорка угасла, след потерян, в тумане не видно ни зги. Настоящую правду знала только я.
