Нина Запольская
Прочь с Земли
Глава 4. Капитан – Жирафу, деньги – «Голиафу»
Течением его потащило под лёд.
К счастью, нарты оказались на льду, и он с помощью страховочной верёвки попытался выбраться, но лёд не держал его и продолжал ломаться. Стараясь облегчить свой вес, он отшвырнул от себя тяжёлые метеоприборы и фотоаппарат, висевшие на ремне через плечо, но не смог добросить, и они пошли на дно. Из последних сил он вылез на кромку просевшего льда и пополз до берега этой громадной застывшей реки, огибая полынью – ветер дул, свирепея. Когда он добрался под берег, то утолил жажду от жара тела снегом, наметённым сюда ветром.
Отдышался немного. Стал снимать мокрую одежду, чтобы выморозить.
Потом закопался в снег, растирая руки и ноги.
****
Егоров всегда торчал по утрам в коридоре перед их палатой.
И если его сейчас перед палатой нет, это означало только одно – Егоров бросился к Сергеичу. А если так, то скоро Сергеич нагрянет с обыском. И ни в коем случае нельзя допустить, чтобы был обнаружен патрон. Патрон – это доказательство… Вот только – доказательство чего? Долбанные таблетки!
Роман закрутился по палате, запинаясь о ножки кроватей и стараясь вспомнить всё о патроне… Патрон никто не должен видеть. Это опасно для него. Почему опасно – он забыл… Надо быстрее вспомнить. Как-то это связано с Сергеичем.
И тут слабое воспоминание забрезжило в его сознании, такое же слабое – как тонкая нить, отрывная нить. Роман поднял руку к глазам и разжал кулак: патрон всё ещё был в его пальцах. И у патрона была отрывная нить! Значит за неё можно дёрнуть!
И он дёрнул и вытащил патрон из оболочки, и, сбросив с ноги тапок, запихал в него патрон. Немного помедлил и запихал туда же пластиковую оболочку. Теперь тапок можно опять надеть, потому что шаги уже близко. Он надел тапок, придавил патрон пальцами и отвернулся от двери, потому что она уже открывалась.
– Так вот же он! – воскликнул доктор Сергеич и простучал каблуками через палату к Роману. – Вот же он, наш герой!
Роман обернулся и как мог спокойнее посмотрел на Сергеича, краем глаза заметив, что санитары уже бросились обшаривать его постель и постель Егорова.
– Ну, давай, хвались, герой! Что ты там принёс? – продолжал ликовать Сергеич, и от этого его кустистые брови стали даже ещё кустистее.
Роман переспросил удивлённо:
– Я? Принёс?
Ликующее выражение на лице Сергеича сменилось на недоумённое.
– Где патрон? Егоров мне всё рассказал! – спросил он и, не получив ответа, обернулся на Егорова, который выглядывал из дверного проёма, не решаясь зайти внутрь.
– Какой патрон? – опять переспросил Роман и добавил с удовольствием, тоже посмотрев на Егорова: – Ваш Егоров – псих сумасшедший!
– Ну, не такой уж он и сумасшедший, – пробормотал Сергеич, обшаривая глазами Романа с ног до головы: тот стоял ровно, прямо, руки со сжатыми кулаками держал по швам.
– Не такой уж он и сумасшедший, – повторил Сергеич задумчиво и принялся разжимать кулаки Романа – сначала пальцы на правой руке, потом на левой.
Роман не шевелился, он вежливо и согласно улыбался, но кулаки не разжимал. Сергеич кликнул санитаров, и они тоже стали бороться с кулаками Романа, а когда побороли – увидели, что в кулаках у него ничего нет. Роман заулыбался ещё шире и ещё сладостнее, а когда ему приказали снять тапки, он их с готовностью снял, чтобы Сергеич тоже увидел и тоже понял.
Понял то, что секунду назад почувствовал пальцами ног сам Роман.
Что в тапке у него!.. Уже!.. Ни-че-го!.. Не-ет!
****
– Будущее тормознулось, потому что космос двигает только один нормальный чел, Илон Маск!
Ты усёк? Остальные богатенькие ричи всё своё бабло положили под жомпу. И сидят на них. Они своих миллиардов никогда в жизни не истратят, так и склеят ласты возле них, но научно-технический прогресс человечества не будут двигать. А правительства?.. Им разве нужна борьба с болезнями? Им нужен только электорат в период выборов, а потом хоть бы всё население Земли гробанулось нахрен! Им же нас кормом снабжать надо, а не хочется, – тут Егоров прервался и в первый раз за всё время своего монолога посмотрел на Романа круглыми и честными глазами.
Чувствовалось, что Егоров нервничает, что ему неловко, неудобно перед Романом. В другое время Роман поддержал бы пылкую речь Егорова, и они заговорили бы, заспорили с ним на общую любимую тему – о научно-техническом прогрессе и о покорении космических глубин. Только не сегодня. Сегодня Роман даже смотреть на Егорова не мог… Гамлет грёбаный с совиными глазищами! Монологи он читает!
А потом Роману сообщили, что у него – посетитель, и он ушёл.
Посетителем была Элечка.
– Ну, как ты тут, родной? – спросила она.
– Ты должна меня срочно вытащить отсюда! Мне надо вернуться к своим, – сообщил ей Роман придушенным шёпотом.
– Как только врачи разрешат, – пролепетала она.
– Элечка, они же без меня погибнут! – сказал он. – Ты просто не догоняешь!
– Кто погибнет? – переспросила она.
– Охотники! – вскричал он, уже начиная волноваться. – И Жираф без Капитана! Их же неандерталы преследуют. Страшные раны!
– Милый мой, какие охотники? Ты никогда в жизни не охотился.
Эля смотрела на него, и в её глазах он не увидел понимания, в них была только любовь и жалость, и жалости было больше. Ей было его ужасно жалко, а ему отчаянно нужна была помощь. Ведь друзья к нему не приходили. Ни один не пришёл его навестить в психбольницу. Конечно, он же теперь сумасшедший! А кому нужны в друзьях сумасшедшие? Только что же ему теперь делать?
И он заспорил:
– Не охотился никогда. Раньше. Только теперь я – Капитан. Отставить!
Она в растерянности опустила глаза, и он понял, что опять сказал что-то не то или не так, и надо быстрее исправляться, надо быстрее находить для неё верные, правильные слова. Он даже дыхание затаил – так задумался.
– А где Гаврилыч? – наконец, смог произнести он. – Ты звонила?
– Звонила! Я звонила ему, – обрадовалась она его внятному вопросу и тут же сникла опять: – Но дядя Петя не подходит к телефону, а дома у них по-прежнему никого нет.
Он опять вспыхнул, и опять заговорил о том, как с неандерталами опасно, намного опаснее, чем с разумными, а патрона всего четыре, но у Жирафа магазин больше, только он никого к нему не подпускает, потому что они, Жираф и Простоватый – папенькины сынки.
Скоро Роман увидел её отчаянный взгляд и замолчал, а потом попросил едва слышно:
– Элечка! Ты только маме не звони, ладно? Не надо ей знать.
Тут она встала, подошла и обняла его, прижала крепко-крепко к своей груди, погладила по голове нежными руками. Сказала:
– Бедный мой, как ты мучаешься.
И он понял, что она тоже страдает и мучается за него и за себя, и за их ещё нерождённого и даже незачатого ребёнка – он понимал это и тоже терзался, потому что не хотел, чтобы она страдала.
Он застонал, как от боли, отвернулся и опустил глаза. И больше с нею не разговаривал. Зачем её мучить?
И Элечка ушла, пообещав прийти на другой день.
****
Когда Роман вернулся в свою палату, он узнал, что Егорова выписали и отправили домой, а его самого переводят в закрытое отделение.
И он сразу всё понял и заметался мыслями, собрав их вместе, насколько было возможно… Так! Егоров – его же не должны были выписывать так скоро? И почему Егоров с ним не простился, не дождался его?.. И почему самого Романа переводят в закрытое отделение? Он же хорошо себя ведёт, не буянит, как другие? Нет, здесь что-то не так. Здесь что-то не очень складно выходит.
Ах, вот оно что!.. Это Сергеич расстарался. Это из-за патрона. Сергеич хочет узнать, как Роман перенёс патрон из сна. Сергеич не поверил, что патрона не было, а может он просто хватается за соломинку: а вдруг? А вдруг патрон – не маниакальный бред шизофреника Егорова? А вдруг патрон просто хорошо спрятан?
Тогда что же получается? Получается, что ему сейчас нельзя опять попасть в плейстоценовый сон! Нельзя, чтобы Сергеич узнал о его снах и начал ставить над ним опыты. Тогда Роман из этой больницы уж точно никогда не выйдет. Или выйдет слишком поздно… И получается, что ему нельзя сейчас в закрытое отделение. И получается, что ему надо срочно попасть назад в свой сон и спасти группу.
Роман высунул голову в коридор и огляделся – в коридоре никого не было. Женька-«генерал», двухметровый детина с квадратной челюстью, топовый пациент психбольницы, был не в счёт. Роман вышел из двери и чуть ли не на цыпочках засеменил навстречу Женьке, намереваясь быстро и незаметно проскользнуть мимо него в чью-нибудь палату и спрятаться там хоть на время.
Когда он поравнялся с Женькой, тот сказал:
– Смотри, какие у меня цветы. Жена принесла.
Роман поднял глаза: в огромной ручище Женьки был, действительно, зажат букет роз, только давно увядший.
– Он у тебя уже засох. Твой букет, – бросил Роман на ходу, не останавливаясь.
– Он не засох! Зачем врёшь? Жена принесла! – закричал вдруг всегда спокойный Женька и ударил его букетом.
Удар пришёлся на плечо и шею и был болезненным: засохшие розы сильно и ощутимо кололись шипами, но Роман не стал останавливаться. Он бросился к двери в ближайшую палату и, распахнув её, заскочил внутрь. И вовремя: Женька продолжал кричать, и на его крики в коридор уже набежали больные, которые зашумели, а значит сейчас прибегут санитары, если уже не прибежали.
Многоместная палата, куда заскочил Роман, оказалась пустой. Он выбрал самую дальнюю койку, быстро лёг в неё прямо в тапках и одежде и укрылся с головой, стараясь расслабиться.
Значит так… Значит, приступим. Сначала – успокоим дыхание. Потом расслабим лицевые мускулы… Теперь эти. Глаголы… Как их там… Вот факость! Ничего не помню из таблицы! Всё из головы вылетело. Тогда, значит, как там это…
– Капитан – Жирафу. Деньги – Голиафу, – стал медленно повторять он в ритме своего дыхания. – Капитан… Жира… Фу…
****
Этот алас он знал, как свои пять пальцев.
Если пройти по его пологому склону вдоль опушки лесочка, то слева, в самой низине, будет неглубокое озеро с берегами, заросшими ивняком и болотной травой. Место почти открытое и безопасное, насколько может быть безопасна степь настоящей плейстоценовой эпохи. За лесочком начинались горы с многочисленными пещерами, которые получились от вытаивания льда и усадки горных пород из-за термокарстовых процессов. В пещерах жили львы, гиены-крокуты и свирепые медведи. Свирепость медведей Капитан прочувствовал, как говорится, на собственной шкуре.
Он кисло улыбнулся, повёл плечами и пошёл с размеренностью человека, привыкшего к долгим переходам. И обычные его мысли опять потекли вдогонку.
Итак. Первая ошибка человечества состояла в том, что оно придумало само понятие «Время»…
Вторая ошибка – что оно выделило придуманное им Время в физическую категорию…
Сейчас алас был накрыт промозглым колпаком серого тумана, принесённого ветром с неназванного пока никем Охотского моря. А в таком тумане пещерному льву спрятаться, чтобы выпасти тебя и почикать – пара пустяков. Вообще-то, пещерному льву, чтобы подползти к тебе и почикать, и туман не нужен. Капитан был свидетелем, как эта громадина легко и незаметно подкралась к овцебыку в траве, в которой с трудом спрятался бы даже заяц. И случилось это погожим летним днём.
Теперь человечество все свои открытия кодирует относительно Времени…
Но вне Времени человека нет – только он всё определяет Временем…
От этого аласа до того места в лесу, где он тогда оставил свою группу, было почти час ходу. Потом надо будет ещё отыскать парней. Не стояли же они на одном месте в ожидании его возвращения? Наверняка, спустились к реке… Капитан огляделся в тепловизор и опять пошёл. Надо было торопиться. Он почему-то твёрдо знал, что времени у него нет совсем.
Солнце стояло в самой высокой своей точке, характерной для полярного дня, насколько можно было понять в таком тумане. Знать бы ещё, какой сейчас месяц, но это – точно начало осени или конец лета, совершенно определённо. Правда, трава подморожена и похрустывает под ногами, но заморозки даже летом в этих местах – совсем не редкость.
В тепловизор ничего живого вокруг не наблюдалось. Да где же все звери? Почему попряталась вся здешняя непуганая дичь и хищники? Ладно – крокуты, эти гиены спускаются с гор в алас к водопою и за добычей ближе к ночи… Но даже пещерных львов не видно. И медведи должны были шастать по лесу, а их нет. Хотя это даже хорошо…
Капитан опять остановился и поводил плечами, поправляя лямку бэкпэка, чтобы тяжесть груза равномерно пришлась на всю спину. Пошёл дальше, не переставая прислушиваться и вглядываться в туман.
В конце Пейстоцена древний лев жил в тундростепи вместе с мамонтами, овцебыками и северными оленями, и был самым сильным и опасным хищником. Он сочетал в себе черты льва и тигра, но не был предком этих современных хищников. Он подкрадывался к добыче на расстоянии прыжка, прыгал и душил её, а в случае неудачи никогда не преследовал. Остатки добычи поедал его прайд, а после прайда – крокуты, шакалы и, – уже самыми последними, – люди. Этим доставались уже одни кости. Потом в конце ледникового периода все пещерные львы вымерли, а может, были уничтожены… Уж очень престижной считалась у знати всех времён «охота на льва». Так же, как и «охота на дракона», впрочем.
Сам Капитан зверей стрелять не любил, а егерем пошёл, когда его выдавили из руководства «Голиафа»… Ведь это он, физик-теоретик, стоял у истоков разработок тайм-калигмента. Это он, мечтая о путешествиях во времени, нашёл первых инвесторов и раскрутил идею до практического применения – к его большому сожалению, в качестве любительской и спортивной охоты.
Да, инвесторы оказались страстными охотниками, но, решая проблемы финансирования, ему пришлось закрыть на это глаза. Что же? Пусть постреляю, потешатся. Для этого и были разработаны специальные патроны – усыпляющие и биоразлагаемые… Потом контрольным пакетом «Голиафа» завладели другие, а он не смог совсем уйти из проекта, от своего детища – ледникового периода… И всё же себя он всегда считал не егерем, а сталкером-проводником по плейстоценовым землям…
Уклон рельефа в этом месте был некрутой, но дальше обрывался почти отвесно к большому ручью, впадающему в озеро, и сейчас, в тумане, не было видно, как в траве чёрной нитью вьётся к ручью тропа, по которой животные шли на водопой. Потом от ручья тропа плавно поднималась вверх, а в дальнем конце озера в погожий день всегда ослепительно сиял на солнце водоскат бобровой плотины.
Первого зверя он нашёл как раз возле ручья, на спуске. Олень-мегалоцерос лежал на боку, вытянув гибкую мощную шею и отбросив попарно длинные ноги. Тёмно-коричневая спина, светлая грудь, характерный горб в области плеч. Вот только головы с рогами у него не было, потому что голову ему срезали. И срезали, – как тут же понял Капитан, – из-за четырёхметровых в размахе рогов, представляющих для иных охотников бесценный трофей. Хотя по правилам «Голиафа» ничего уносить из Плейстоцена было нельзя. В «Голиафе», конечно, предоставляли клиентам чучела трофеев, но изготавливали их сами, из 3D-биопринтингового материала.
А самое страшное было то, что этот олень не был усыплён выстрелом, как полагалось по правилам. Он был убит самой настоящей пулей. Убит мастерски: выстрелом в сердце, с левого бока. Пуля попала в нижний край лопатки, чуть выше перехода лопатки в плечо. Смертельно раненый олень ещё прошёл немного по тропе к ручью, о чём говорил кровавый след на земле, но через несколько шагов рухнул.
– Что же вы творите, козлы? – простонал Капитан в ужасе.
И услышал в ответ знакомый голос санитара:
– Я те дам, козлы!..
«Откуда здесь санитары?» – ахнул Капитан, он окончательно проснулся и отбросил с лица одеяло.
Сильные руки уже тащили Романа из койки.
****
«Ну, вот и настало завтра», – подумал Борька, спускаясь со ступеней крыльца во двор.
«Завтра» – то самое место, где ты, стройный и мускулистый, обязательно бегаешь по утрам и легко решаешь все свои проблемы. Да их, этих проблем, по сути, и нет в этом «завтра».
Он вздохнул, огляделся и увидел невдалеке пацана, который уставился на него, словно рассматривал.
– Отличный кастом, – громко сказал пацан.
– Чего? – переспросил Борька.
– Я говорю… Отличный у тебя кастом, – повторил пацан, он подошёл поближе и добавил, словно повторяя заученную из учебника фразу: – Кастомный шмот ценен тем, что отвечает нашим внутренним потребностям.
– В школе учишься? – спросил Борька не без ехидства.
– Да, в выпускном классе уже, – охотно ответил пацан, словно, не заметив оскорбительной интонации вопроса, и спросил в свою очередь: – А это что у тебя в чехле?
– Это пила, – ответил Борька и опустил глаза на чехол, в ту же минуту почувствовав всю неуместность плотницкого инструмента здесь, в этом наступившем так внезапно великолепном «завтра».
Он убрал руку с пилой за спину и пробормотал, объясняя:
– Пила – это такой…
– Я знаю, что такое пила, – перебил его пацан и добавил: – Меня зовут Басилевс. Басилевс Архистар. Можно просто Басс, с двумя «с».
– А меня зовут Борис Морозов, – представился Борька. – Можно просто так и звать, я откликаюсь… Мы только недавно приехали из…
Пацан опять перебил его. Спросил, не дослушав:
– А зачем тебе пила?
Борька на минуту растерялся, но тут же нашёлся:
– Я – хирург в клинике пластической хирургии. На работу сейчас еду.
– Правда? – вскричал пацан, голубые глаза его округлились и стали огромными от изумления или восхищения. – Нет, правда?
– Нет, неправда… Я пошутил, извини, – смутился Борька.
Лицо пацана из изумлённого вмиг сделалось огорчённым.
– А я в медицинский собираюсь поступать, – объяснил он. – Хотел тебя расспросить.
– Нет, я на физика учусь, сори. В универ-сити, – опять извинился Борька и желая загладить свою вину, добавил: – А пила… Это чтобы с девчонками знакомиться.
Его расчёт оказался верным. Подвижное лицо пацана вновь стало заинтересованным. Даже болезненно заинтересованным.
– С девчонками? – переспросил он. – Это как?
– А вот увидишь, – пообещал Борька и пригласил: – Пошли прошвырнёмся? Где у вас тут тусуются клёвые чики?
– Кто? – не понял пацан.
Борис смутился. Сказал, опять извиняясь:
– Басс, извини. Может, я неправильно говорю. Мы только приехали из…
Басс опять недослушал его. Вскричал, успокаивая:
– Да ничего, не тсы! В Москве сейчас много приезжих, тут, считай, все сейчас приезжие.
– Да, китайцев у вас много. И других тоже, – пробормотал Борька скованно и добавил: – Я хотел спросить… Где у вас тут с девушками обычно знакомятся?
– Там же, где и везде во всём мире. В барах или кафе, – ответил Басс. – Можно в бар сходить… Только у меня ни голды, ни кача нет.
Борька глянул на пацана с удивлённым вниманием: тот совсем не смущался отсутствием у него денег, в чём бы никогда не сознались Борькины ровесники в Москве-21. В Москве-21 юлили бы и выкручивались до последнего, но не сознались. Может быть этот пацан – сын или внук «отказников»? Дед рассказывал ему об этом…
С середины ХХI века на планете началось странное, на первый взгляд, движение: дети миллиардеров стали массово отказываться от своих состояний, полученных ими в наследство от родителей. Капиталы свои они перечисляли международному Фонду «Общественное достояние», оставляя себе только проценты с этих капиталов. Объясняли они свой поступок просто: владеть многомиллиардными и даже многомиллионными состояниями, в то время как большинству людей на планете не хватает денег дожить до зарплаты, пенсии или пособия – безнравственно. Да, они так и заявляли средствам массовой информации: «Безнравственно!» И таких миллиардеров, и мультимиллионеров становилось всё больше. Их стали называть «отказниками».
«Может быть, Басс – сын или внук таких отказников? Ведь не спросишь же при первой встрече, а страшно интересно», – подумал Борька и сказал вслух:
– У меня есть деньги! Я приглашаю, будешь моим сталкером.
Пацан его понял и ответил коротко:
– Я согласен.
Они вышли со двора и двинули по улице, тротуары-инвизибул которой к этому времени уже потеряли свою прозрачность и под тяжестью множества ног насытилась материальностью: людей на улице фланировало много. Борька приглядывался к прохожим, к Бассу и к себе, стараясь двигаться так же, как окружающие, чтобы не выделяться из толпы, но понимая, что ему многому надо будет учиться. Они проходили мимо заведений, про которые Басс говорил небрежно:
– Не, этот бар токсичный. Не стоит даже коннектиться.
И Борька не переспрашивал, инстинктом понимая, что заведение это не очень хорошего уровня. Хотя язык в Москве-22 не слишком отличался от его собственного языка. Ну, если только английских и прочих иностранных слов стало больше. Наконец, они вошли, поискали себе место в переполненном зале и сели в баре, на витринах и вывесках которого значилось: «Русская кухня: от пиццы до суши». Борька тут же начал оглядываться, незаметно рассматривая окружающих, а потом повернулся опять к Бассу. Окинул его быстрым взглядом и спросил тихо:
– Ты чего это так сел?
– Как? – испуганно переспросил Басс.
– Как бедный родственник! Вот как! Чего это ты так съёжился-то? Боишься, что ли?
– Не, я не тсу! Я – норм, – стал отнекиваться Басс, ещё больше сжавшись на своём диванчике.
– Тогда слушайте меня, корнет! Локти и колени расставить. Гребень, хвост и остальную шерсть распушить! Словно ты большой и очень значительный. Чтобы все видели. Особенно девчонки, – приказал Борька.
– Слушаюсь, поручик! – в тон ему ответил Басс.
Они засмеялись. Басс расправил плечи и расплёл свои ноги, и сел, развалившись на диванчике. Развалился он, конечно, на придирчивый взгляд, чрезмерно, но для первого раза сойдёт, потом привыкнет и освоится. Борька уже бывал в здешних барах с дедом, и тот рассказывал ему, что тут и как. В этом баре тоже никаких официантов не было. Просто Басс подключился к меню, Борька сделал оплату, и в стене спустя небольшое время открылась ниша, из которой к ним на стол выкатился самый обычный поднос с едой и напитками.
****
Спустя какое-то время Борька решил, что пора заняться делом.
Потому что на них никто не обращал внимания. Ну, совсем никто, особенно девчонки не смотрели, а это было обидно.
Он прошёл на сцену, перекинулся парой фраз с музыкантами, – сегодня был их день, – а когда вокалист согласно кивнул, сходил за футляром с пилой и опять прыгнул на сцену. Как только он открыл футляр, в баре наступила потрясённая тишина. «Ну, то-то!» – подумал Борька, взял пилу поудобнее, замер и поднял смычок.
Дед научил его играть на двуручной пиле – длинной, изначально с двумя ручками для пары работников. Такими пилами в деревнях завсегда валили лес, а потом кроили его на брусья и толстые доски. Дед рассказывал, как долго искал такую пилу, чтобы она была без внутренних трещин и каверн, потом что-то доделывал вручную, где-то шлифовал и подшлифовывал, убирал острые зубья от греха и откручивал одну ручку, чтобы не гасила звук. Способ игры на такой пиле был контрабасовый, так что играть полагалось стоя.
Борька уже просмотрел меню некоторых музыкальных автоматов в Москве-22, чтобы сориентироваться в репертуаре, и понял, что играть надо только классические вещи, потому что другие – точно не прокатят. Не поймут их здесь.
И сейчас он решил сыграть Чайковского. Первые звуки у него вышли неловкие. Он стеснялся, но скоро настроился, осмелел и даже глянул мельком в зал: на него смотрели во все глаза, и это грело самолюбие. И вот тогда и полилась напевная мелодия-глиссандо с её странными, плавными переходами от одной ноты к другой – тягучей, космически-пронзительной ноте, словно звучала сама Вселенная, сама музыка небесных сфер, её волновые вибрации, непознанные и едва доступные человеческому уху. Когда он снял последний звук и выпрямил изгиб пилы, и застыл с поднятым смычком, раздались аплодисменты.
А вот этого он совсем не ожидал и даже растерялся. Неужели они здесь ещё аплодируют? Он нигде пока этого не слышал. Сцену окружила толпа. Ему что-то говорили, но он в потрясении воспринимал голоса, как один звуковой фон. Только когда вокалист потянул его за рукав в сторону и стал настойчиво приглашать попробовать выступить вместе, Борька пришёл в себя, согласился и даже спросил об оплате. Вокалист, смеясь, сообщил, что оплата будет – главное, надо сыграться.
Когда Борька спустился со сцены и сел за свой стол, две девушки, – одна европейка, вторая азиатка, – подошли к ним, чтобы познакомиться. Азиатку звали Юми – она была японка, а европейка сказала, что её зовут Катрин. Скоро они все заговорили о пиле, о музыке, стали смеяться Борькиным шуткам. Только смеялась почему-то больше Катрин, а вот Юми… Тонкая, хрупкая Юми улыбалась очень сдержанно, словно по обязанности, и тогда странная грусть разливалась по её нежному лицу, а глаза становились такие несчастные, что…
В общем, Борька смотрел, как зачарованный.
Потом японке позвонили. Она совсем застыла взглядом, а когда дала отбой, выговорила тихо, объясняя:
– Мне надо уйти. У меня лошадь умирает.
Борька опешил.
– Какая лошадь? На работе? – не понял он.
– Нет, не на работе, а на ипподроме. Моя собственная лошадь, – ответила она.
– Хочешь, я попрошу деда посмотреть её? – сразу нашёлся он.
– А дед у тебя вет? – вместо Юми спросила Катрин.
– Кто? – Борька сначала удивился, а потом понял и ответил: – Да, он раньше был ветеринаром, когда служил в армии. А вообще-то, он животных как-то чувствует. И понимает.
– Хорошо. Попроси деда, конечно, – тут же согласилась Юми и добавила: – Я уже на всё согласна.
****
Такси поехало на ипподром через старые московские дворы.
И в памяти Морозова совершенно неожиданно возник старинный городской романс «Как цветок душистый» – то ли цыганская величальная, то ли армянский танец «Карапет», что напевали на рубеже девятнадцатого-двадцатого веков все тифлисские кинто, и который потом превратился в салонный танец тустеп «Надя», рассказывающий о девочке-любительнице шоколада. И Морозов хорошо помнил, как уже гораздо позднее, в Советском Союзе, эта «Девочка Надя» непонятными путями трансформировалась в фольклорную «Любку-сизую голубку».
«Любку» в 1960-е годы, – к ужасу интеллигентных родителей, – привозили домой городские дети из пионерских лагерей, где её залихватски горланили деревенские пацаны и девчонки. В деревнях и малых городках «Любка» была традиционной свадебной застольной песней, особенно смешно звучащей на суржике. Под неё же плясали под гармошку, «с выходом». В 1980-е годы мальчишки с гитарами во дворах пели варианты песни – или «Девочка Наташа-аленькие губки», или «Девочка Тося, ты меня не бойся». Но «Любку» их родители по-прежнему любили жахнуть за праздничным столом на Октябрьские или на Майские праздники с непременной подтанцовкой родственников, друзей и соседей.
Советская эстрада тоже не прошла мимо «Любки». На её мотив появились сатирические куплеты: «Нет в столовой рыбы, нет и антрекота, но зато в столовой – две «Доски Почёта». Ещё «Любку» обязательно пели туристы – и это было весело и радостно! А по дороге «на картошку» всем заводским автобусом вспоминались всякие разные «Любкины» куплеты, сразу же придумывались новые, которые тут же забывались для того, чтобы через десяток лет внезапно, но как-то всегда неожиданно, воскреснуть в памяти.
Морозов заулыбался в усы… Ах, «Любка»! Неизъяснимая услада эстетствующего меломана!
Стоит только мимоходом услышать пару её аккордов, как эти слова и звуки мгновенно и неизгладимо врезаются в твою память, колдовским вихрем кружатся в голове весь день, и где бы ты не был, что бы ты ни делал, о чём бы ты ни думал – они не оставят тебя ни на минуту. Поэтому ближе к ночи ты, уже не в силах сопротивляться, посидишь-посидишь, да и хлопнешь граммулечку-другую водки, закусишь-захрустишь огурчиком-грибочком и запоёшь-замурлычешь или про девочку Надю, или про цветок душистый, а после десятого куплета употребишь ещё, и ещё споёшь куплетов двадцать, а может, все двадцать пять «Любки», а потом ноги сами понесут тебя в пляс по пустой кухне с залихватским притоптыванием и цыганским потрясыванием плечами.
– Как цветок душистый аромат разносит,
Так бокал игристый тост заздравный просит…
Выпьем мы за Сашу, Сашу дорогого,
А пока не выпьем – не нальём другого.
Когда внук позвонил ему и попросил приехать на ипподром, Морозов сразу согласился, потому что Борька сказал, что сидит в баре с девушками и пилой. И Морозов понял: если «с пилой» – значит дела точно «амурные». К тому же он никогда никому не отказывал «посмотреть» больных животных, а тут была больна лошадь, существо дорогое в любом веке.
Лошадь в самом деле оказалась тяжело больна. Она уже лежала на полу денника, посыпанном опилками, как в старые добрые времена, а когда Морозов нагнулся, смогла только чуть приподнять голову и потянуться к нему губами. Морозов помог ей, поддержав голову, потом положил и погладил по холке, спине и крупу, проверяя симптомы.
Тут к ним подбежал тренер.
– Я сам тренировал эту лошадь до последней минуты! – заговорил он с обидой, и даже лысина его налилась краснотой от возмущения.
Морозов отвёл от него глаза и опять занялся лошадью.
Тренер продолжал твердить, объясняя или оправдываясь:
– Я сам выверял каждый её шаг, каждый дюйм! Краткая была в отличной форме. Мы заявили её на ближайшие скачки. Она шла фаворитом шесть к одному! Ума не приложу, что с ней случилось! Конюшни прекрасно охраняются.
– Конюха позовите. Быстро, – не глядя на него, приказал Морозов.
Тренер ушёл.
– Что с ней? Скажите! Прошу! – попросила Юми, она плакала.
– Её отравили, – коротко ответил Морозов.
– Но Краткую проверяли на токсины! – заспорила Юми. – И симптомов отравления не было!
– Видите ли, при хронических отравлениях симптомы не специфичны. Их легко спутать с симптомами других заболеваний, – ответил он, глянул на вошедшего конюха и заговорил уже с ним: – Скажите, в начале болезни у лошади были колики, повышение температуры, отёки морды или конечностей? Или, может, сыпь по коже?
– Сыпь была, но незначительная, – ответил тот. – Ноги тоже отекали.
– Но потом всё прошло! – вставил тренер.
– И тем не менее, Краткую отравили. И отравили кормом, – сказал Морозов.
– Кормом? Но все корма тщательно проверяются, – вскричала Юми.
– Это могла быть трава не в составе корма, а в виде букетика цветов. Достаточно давать лошади небольшой букетик каждый день, чтобы она погибла
– Букетик цветов? Каких цветов? Что вы такое говорите? – забормотал тренер, и его лысина стала пылающей.
– А вот сейчас и посмотрим каких, – ответил Морозов, он шагнул к тренеру и схватил его за руку.
И вытащил из кармана его куртки, как и предполагал, букетик белых зонтичных соцветий, окружённых дубовыми листьями.
