Оанаро Эррэдт
Крампус и другие новогодние жители
Тринадцатая ночь
Короток день зимний. Скатилось за деревья тусклое солнце, пролегли по сугробам синие тени. Красив зимний лес да страшен. И не волки с медведями его охраняют, а духи Иного мира да мёртвые с мира Нижнего.
Расскажу я вам историю, что в давние времена приключилась…
***
Торопится по лесной дороге человек, спешит. Кутается в плащ, мехом подбитый, на спине в шерстяном коконе тёплом любовь его – лютня – греется. Только ей и тепло – у хозяина на душе вьюга да лёд стынут от слов пророческих!
Ох, прогневал скальд Бадб, не распознал Неистовую в прачке, посмеялся над старухой, что бельё в проруби полоскала…
Жгут душу скальда вороньи слова: «Мне не сыграл – мёртвым Йоля играть будешь!»
Уж и каялся он тогда, на коленях прощенья просил, да только хрипло рассмеялась Бадб, обернулась вороной и скрылась в небесах. Пожалел песни на медный грош, а теперь жизнью своей поплатиться придётся.
Дюжину ночей перебивался скальд по харчевням и трактирам, последняя ночь оставалась, да прознали о его проклятии люди, выгнали взашей из города. Один только пьяница пожалел бедолагу, сказал, что есть за лесом деревушка, где на ночлег попроситься можно.
«Успеешь, певец, – твоё счастье!» – громом в ушах напутствие прозвучало.
Услышал несчастный глас богини, со всех ног поспешил спасение искать.
Да только не знал он, что до деревни той конному день ехать, а пешему только за два дня поспеть…
Чернеют тени, мрачнеет лес, крепчает мороз, поднимается ветер. Скоро, скоро выйдут на охоту духи и мёртвые. Не успеть скальду до жилья человеческого…
Но вдруг мелькнуло за деревьями что-то. Пригляделся певец – и отлегло от сердца: избушку увидал, в чьём окне свеча горит. Обрадовался он: не один теперь ночь встретит, глядишь, и минует его проклятие, смилостивится Неистовая…
Свернул с дороги певец, добрался по сугробам к жилью. Неказистый домишко: дверь низкая, окошко – только кошке пролезть, да крыша мхом поросшая. Без свечи в окне и не приметил бы с дороги: сугроб – сугробом стоит.
Только темнеет вокруг стремительно, а такое жильё куда лучше ночного леса.
Наклонился скальд к входу низкому, постучал в дверь.
– Пустите на ночлег, добрые люди! Не дайте путнику погибнуть!
Зашуршало внутри, заскрипело. Открыл дверь старик сгорбленный. Бородой да волосами оброс – что сена копна, глаза белые недобро зыркают, за поясом нож мясницкий.
Испугался певец, да деваться уж некуда. Ветер вокруг буруны крутит, в ветвях воет, метель поднимает. Холод через одежду до костей пробирать начинает. Просыпаются духи, поднимаются мёртвые: их время наступает.
– Кто таков будешь? – буркнул старик.
– Певец я, – отозвался путник. – Заплутал в дороге. Не откажите в ночлеге, пропаду в ночь такую! В благодарность всю ночь вам песни петь буду!
Усмехнулся старик щербатым ртом, пропустил путника в избушку.
Зашёл скальд и ещё больше страха набрался. Холодно в избе, печь не топится, на окошке огарок еле светит, на столе хромоногом еда небогатая лежит: кувшин воды льдом покрыт да краюха хлеба в снегу вся.
Кивнул старик на скамью. Не сел певец – упал, как подкошенный. Ноги от страха не держат, в горле пересохло. И рад бы сбежать, да некуда. За порогом вьюга воет, деревья от мороза в темноте трещат, Дикая Охота по небу рыщет…
Да и здесь не ладно: не дед напротив за стол сел – сам Цернунн на трон ледяной опустился! И не деревянные стены вокруг – палаты подземные явились.
– Пой, как обещано, – приказал Рогатый. – До рассвета справишься – отпущу, так и быть. А нет – в мою свиту пойдёшь, вечно мне служить будешь.
Страшно скальду, а деваться некуда. Настигло его проклятие, теперь спасайся, как можешь…
А вокруг трона свита встала: духи да звери лесные, да мертвецы с глазами белыми. Снял певец со спины лютню верную, распустил ткань шерстяную. Жалобно зазвенели струны: холодно пальцам. Страх горло сковал, паром дышится.
А жить хочется…
Запел скальд. Слабый голос окреп, пальцы по струнам побежали, согрелись. Слушает Рогатый, слушает свита, головами трясёт, ногами-лапами топает, певца хвалит. Долго пел скальд, да последняя ночь длиннее.
Холодно певцу, пальцы на струнах мёрзнут снова, горло бы промочить, да нельзя: кто с мёртвыми еду разделит – навсегда с ними останется. И не видать за окном света белого, всё пурга метёт…
– Пой! – безжалостен Рогатый. – Далеко ещё до рассвета.
Дрогнули пальцы замёрзшие. «Дзинь!» – сказала струна. Вздрогнул певец, да останавливаться нельзя. На оставшихся играет, а они под руками льдом наполняются. Взрезали струны пальцы замёрзшие, вспрянул скальд, потекла кровь по звонким, жизненной силой согревая.
Дзиинннь!
Порвалась струна. Шесть осталось. Поёт скальд, страшно ему, больно да холодно, а жить больше хочется.
Дзинннь! Дзииннь!
Две струны разом замолчали! Четыре осталось. А Рогатый довольно в бороду ухмыляется, ногой притоптывает, свита на разные голоса певца хвалит.
Дзинннь!
На трёх струнах играет скальд. Не поёт – хрипит. Кровь из пальцев сочиться перестала, замёрзла, не поют струны – стонут.
А мёртвые ему яства роскошные протягивают, вина да пития предлагают, к себе зовут.
Дзвень…
Две струны осталось у скальда. Пальцы холодом сковывает, не поёт – шепчет. Дребезжит лютня, темно за окном…
