Олег Константинович Шевченко
Кошмар на улице Мудрологов
КОНКУРС (Декабрь).
«Ты свободен лишь до тех пор, пока не встал вопрос о твоем
контракте, ибо философ подвергаемый угрозе увольнения жалок.
Жалок от того, что кроме философствования он ничего не может
(не хочет, не умеете, не желает, не понимает, не… не.. не…),
а значит, он после увольнения исчезает из бытия.
А вещи, лишенные бытия, также жалки как душистый персик, лишенный
своего бытия и превратившийся в ароматную кучку фекалий»
Тибиро Ихтиато
Ночь на винной горе вещь особенная. А винная гора на юге Франции это вещь абсолютно особенная. Представьте себе, что на маковке горы французы расположили респектабельный вуз, где обучают будущих психологов для социальной работы с детьми-инвалидами, а сразу под обрывом – мадерная площадка крупного предприятия по созданию прекрасных вин. Я стал работать в этом вузе с начала осени. Мотаюсь из предместья Парижа, сюда в Лангедок каждую неделю. Оплата столь высока, что на все остальное можно закрыть глаза. Впрочем: ночь, винная гора, море.
Поздним вечером (или же ранней ночью, право, не знаю как точней описать), перед последней лекцией (18-30 – 20-00), солнце уже уходило за горный хребет, но тьма пока владычествовала лишь в узких ущельях и медленно ползла к винной горе. В этот момент произошло два события. Во-первых, начальник по телефону объявил, что скоро будет конкурс и всех лентяев он выгонит на улицу. Во-вторых, по всему югу отключили электричество – террористы взорвали несколько линий передачи электроэнергии и у нас начал твориться форменный английский бедлам. Готовиться к конкурсу стало бессмысленно, а ждать лекцию (вдруг свет включат и занятия продолжатся) – необходимо. В аудиториях уже ночь. А на улице сумерки. Я подошел к лавочке перед входом и увидел забытый кем-то блокнотик. Там было написано:
Клошар с улицы мудрологов. Рассказ.
Тусклый, дымчатый, подбагренный бордовым лунным светом «кровавой Селены» шар обрушился под утро первого дня, первого осеннего месяца, первого года свободы на голову Доцента. Шар был липок, тяжел и очень нестабилен. Ударившись об осеннее утро, он растекся распоряжениями Заведующего, жирными шлепками втемяшился в мятущиеся мечты о первой в этой осени премии, пеплом обгорелых крыльев бабочки присыпал надежды на творчество. Мистическим образом он отразился гневным пламенем в прекрасных глазах жены. Окончил шар свой путь – чистой звездой грусти в скорбном лике дочери».
Листки были смяты, и от них несло прокисшим вином. Первое не удивительно, учитывая, сколь много ягодниц по ним терлось, а второе очевидно, гора то винная. Под скамейкой лежало еще несколько листков, но уже довольно гладеньких и без аромата вина. Я подумал, что временами находиться под чем-то гораздо чище и благородней, чем над чем-то. Ведь то, что под скамейкой, намного дальше от ягодниц, чем то, что над скамейкой. Впрочем, почерк был один и тот же, да и смысл поменялся не сильно. На форму текста, как нонче водится, я не обратил никакого внимания. Вот, что там было написано:
«… было начало Нового Года.. Еще не было конца Начала, однако в воздухе витал противный душок начала Конца. Над первым сентября витал дух Конкурса, который обосновывал и тяжесть, и липкость, и багровость конца. И лишь кровавую луну он не обосновывал никак, она была вне его власти и, вероятно, поэтому, блистала во всю свою силу.
Конкурс в Заведении был большой новостью, а, значит, был всем хорошо знаком. Ибо новость всегда настолько стремительно просеивается разумом, что от появления, до полного ею овладевания остается мизерный, даже для мига промежуток.
Конкурс на должность Доцента еще не был объявлен, о нем еще даже не начали говорить, но он уже поселился в светлых уголках и темных залах Заведения. Он обрел реальность некого потустороннего Смотрящего за всИм и всЯ. Его никто не мог увидеть, но все Лекторы и Заведующие соразмеряли не то, что шаги и росчерки пера, но даже свои мысли с грозным рыком Смотрящего. Звуки его гласа вибрацией раздавались в умах, но вибрировала не Бумага с Печатью, а, значит, эта самая вибрация Гласа, не могла быть подшита к жалобе на произвол Смотрящего, которого, кстати, не смотря на весь издаваемый им шум – не было. Именно поэтому вибрация гласа Смотрящего оказывала более качественное давление, чем листик с печаточкой. Не было листика и все тут. А значит, нет повода к демаршам, а, следовательно, давление день ото дня становилось все крепче и всесильней… Sapienti sat».
Меня позвал друг и, сказав, что лекции отменены, пригласил пойти к обрыву и выпить вина.
Мы стояли над ущельем. Из горлышка бутылки по очереди хлебали Бордо и смотрели с высоты винной горы, как приморский город, дом за домом, квартал за кварталом, озарялся электрическим светом. Когда вино было допито, а весь город блистал огнями, вновь выключили свет, сразу и везде одновременно. Найденные листки мы разделили с другом по-братски. После некоторого спора отрывок «…Sapienti sat» достался мне. Потом мы использовали разорванные листки по назначению. Благо ночная тьма, блэкаут и дешевенькое винцо этому сильно способствовали.
ВЛАДЫКИ ЗАПЯТУЛЕК: Диссиденты запятуль
«Эн архи́ ин о Ло́гос, ке о Ло́гос ин про́с то́н Фэо́н, ке Фэо́с,
ин о Ло́гос… Эн авто́ зои́ ин, ке и зои́ ин то фо́с антро́пон».
Апостол Иоанн
– Ин принци́пио э́рат Вэ́рбум, эт Вэ́рбум э́рат а́пуд Дэ́ум, эт Дэ́ус э́рат Вэ́рбум… Ин и́псо ви́та э́рат, эт ви́та э́рат люкс хо́минум
– Эн эль принси́пио э́ра эль Бэ́рбо, и эль Бэ́рбо э́ра кон Дьос, и эль Бэ́рбо э́ра Дьос… Эн эль эста́ба ла би́да, и ла би́да э́ра ла лус дэ лос о́мбрэс.
– Бəрэши́т hайа́ Hадава́р, вəhадава́р hайа́ эт Hаəлоhи́м, Вэлоhи́м hайа́ Hадава́р… Бо hайу́ хаййи́м, вəhахаййи́м hайу́ ор бəнэ́ hа-ада́м.
– Мсье Ришар, Вы меня поставили в тупик.
– Это Иврит, дорогой Ольежь…
– Ну что же, вот вам и мой ответ: «В нача́ло бе́ше Сло́вото, и Сло́вото бе́ше у Бо́га, и Бо́г бе́ше Сло́вото… В Не́го и́маше живо́т, и живо́тат бе́ше светлина́та на чове́ците».
– Знаете, Ольежь, Ваш Испанский куда как не дурен, но вот Русский очень слаб.
– Это не Русский, мсье Ришар, это Болгарский.
– В самом деле?
– Вне всякого сомнения.
– А Вас не смущает, что в Вашем мире Запятуноидов все как-то уж очень благополучно? Нет даже такой пустяшной малости как диссидентов?
– Но причем здесь Евангелие от Иоанна?
– Слово принадлежит Богу и Слово свет Человеков. Для всех свет, даром, просто так… А вот Запятуны уж очень властно настроили этот свет исключительно в рамках своей, так сказать осветительной программы.
– Пусть так, но причем здесь диссиденты? И где здесь философия знаков препинания?
– Очень просто. Когда кто-то, что-то присваивает себе, умные люди понимают ценность присвояемого и желают вырвать присвоенное и самим им обладать. Например, присвоенная кем-то из людей истина, сразу же оказывается нужной кому-то еще, хотя до этого валялась буквально на дороге… Потерянное слово это, ведь, очень много… Что касается знаков препинания, то между ними все-таки есть промежутки, и кратчайший промежуток – это все-таки слово. Слово, которое до своего появления пишется с заглавной буквы, ибо даже при отсутствии точки она подразумевается, из ничего не рождается нечто. Вернее рождается при одном условии. Если это ничего концентрируется в точке, после которой идет Слово.
– Это как-то очень скверно попахивает, гностицизмом каким-то… И, причем здесь Я?
– Мне было бы более чем приятно, мсье Ольежь, если бы Вы сумели описать тех, кто борется против диктата Запятунов. Но не тех, кто выступает против, а тех, кто является кривым зеркалом диктатуры запятуль. Те, кто сами присвоили себе право на Слово… и ничуть этим не смущаются. Бог с ней, с точкой, опишите парадоксы обладания словом, не Словом, а просто – словом.
– Быть может, запятуны сами представляют собой кривое зеркало этих, ваших диссидентов.
– Хе, хе. Два зеркала: одно истинное, а другое кривое, но что же они отражают, мсье Ольежь?
– А Вы как думаете, мсье Ришар?
– Я не думаю, я плачу. А думаете – Вы, быть может, даже и пишите. Ну, И? Введете линию диссидентства? Так как Вы посчитаете это нужным… или приятным для Себя. Но не забывайте: «Tàichū yǒu dào, dào yǔ shén tóng zài, dào jiùshì shén… Shēngmìng zài tā lǐ tóu, zhè shēngmìng jiùshì rén de guāng»
– О Боже! Писать о диссидентах после Вашего Китайского это, как говаривал Τύχων Σεβαστούπολη – «ТРЕШ!».
***
Терзал я листки недолго, довольно скоро под воздействием прочитанных антиутопий, а особенно, мистических историй французского летчика и аргентинского библиотекаря, появился вполне себе приличненький текстик, похожий на новеллу, но я его назвал в беседе с мсье Ришаром «серой Феерией».
– Но почему же «серая Феерия»?» – спросил он, спустя неделю, предварительно вымотав меня бесконечными частными вопросами о моем герое, моей феерии.
– Не знаю, – ответил я, – лучше еще раз прочтите, что я написал, и придумайте ответ сами.
Удивительное дело, но мсье Ришара вполне устроил этот, с позволения сказать, ответ.
«…
в Грандиозной книге и, на мой взгляд, в одной из Величайших фраз в Знаковой главе Грандиозной Книги было сказано: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и слово было Бог». И равновеликая ей фраза: «В нем была жизнь, и жизнь была свет человеков».
Слово в наших устах это далекие отголоски того, первого Слова, и жизнь, рожденная нашими словами – не более чем малозначимый отзвук той, рождённой Жизни. Но все же… Все же слово и посей день наше. Слово (вернее – слово), рождает жизнь. Все восхитительное очарование Мира и мира в этих двух точках мысли: НАШЕ и ЖИЗНЬ. Но с каждым десятилетием мы теряем СВОЕ слово и забываем о ЖИЗНИ, рожденной нами же. Мы все чаще не ТВОРИМ, а произносим, не ОЖИВЛЯЕМ, а внедряем…
Запятульки все чаще и чаще забирают у МЕНЯ МОЕ СЛОВО. Они присвоили себе право на создание слов. Очень давно они, и только они, имеют право толковать слова. Именно они своими симпатичными наманикюренными ноготками влезают мне в глотку и вырывают язык. Они и только они, под нудные завывания цитат из учебников вспарывают грудину и впиваются аккуратно украшенными стразами зубками мне в сердце. Разум оставляют мне, он им не нужен, да и, скорее всего, они его попросту не видят. Вместо языка мне монтируют скрипучую пластинку проржавевшего металла, подобную равнобедренному треугольнику, а вместо сожранного ими сердца – впаивают чугунно-ржавый параллелепипед с измятыми гранями. Куда в нынешнее время делись угли и змеи? Остался лишь металл правильной формы с изрядно проеденной ржавчиной краями. С таким реквизитом не будешь жечь сердца людей, а лишь придавливать их своими металлонасыщенными внутренностями, посыпая струпьями гниловатой ржавчины. Но кого это волнует?
Запятульки присвоили и полностью узурпировали власть творить незыблемые правила создания слов. Они создали универсальный кодекс-канон, который стал достоянием ВСЕХ. Исчез индивидуальный акт созидания, для которого нужна ВОЛЯ, СВОБОДА и ЛЮБОВЬ. Отныне ты должен заключать контракт с запятульками и строго следовать подписанному уставу творения слова. Причем тут ВОЛЯ, когда есть четкое правило, причем здесь СВОБОДА, когда есть определенный параграф, причем здесь ЛЮБОВЬ, когда есть кодекс? Зато сразу, всем, даром и никто не ушел обделенным. А кто попытался, тот получил, металл в глотку и в грудину.
Исчезло Слово, осталась информация. Исчезла Жизнь, осталось существование. Исчез Человек, рождающий жизнь, – остался Киборг, создающий информацию. Ранее СЛОВО сумело обрести плоть, нынче запятули сумели из информации сотворить киборга, у которого грамматические мануалы заменили живое бытие Языка, того Языка, который только и способен вместить в себя не только слово, но и Слово и, кто знает, быть может, само СЛОВО…».
Всем встать! Оглашаем вердикт линейной коллегии запятунчиков! Счастливые Граждане сияющего Запятуноида! Приговором горизонтальной коллегии запятунчиков при полном одобрении вертикального комитета запятулек и с санкции архи Запятунологов «автор» сего крамольного «сочинения» осуждается на Вечное Молчание путем ликвидации традиционных органов «сочинительства» и органов, могущих служить нетрадиционным формами «сочинительства» с позволения сказать «автора» сего наипротивнейшего псевдо текстика.
– И все-таки, – вернулся я к разговору с мсье Ришаром после окончательной правки текста, – почему в мире запятуноидов не может быть единства? Все, что вы сказали ранее, слишком заумно. Давайте попробуем с начала?
– Хорошо, мсье Ольежь. Вот мое мнение: «Единства нигде нет». И Запятули должны были это предусмотреть.
– О чем Вы, мсье Ришар?
– О том, что всегда обязаны быть противники. И если их нет, то это означает, что их нужно создать, а не ждать, пока они родятся сами… неконтролируемо.
– Ага, эти самые диссиденты?
– Да.
– Говорящие языком запятунчиков?
– Ни в коем случае, мсье Ольежь. Ни при каких условиях! Вы это шедеврально подметили в своем тексте. Ведь они, помните, зеркало…. Или одно из зеркал, отражающих нечто третье…. Решать Вам. Не понимаете? Запятунчиков должно тошнить от языка диссидентов… органически тошнить, а не фигурально. Опять-таки, это просто читается в ваших строчках. Вы гениальны в том, что, ничегошеньки не поняв, сумели передать мою наиважнейшую мысль. Тошнота… И еще раз Тошнота.
– Но мсье Ришар! Тошнота очищает и свидетельствует, что организм Жив, а я рисую мир мертвых знаков. Мертвых знаков, которые в силу своей смерти полностью покорны… По крайней мере, в нашем мире мсье Ришар.
– Вы так думаете?
– Уверен!
– Ваша уверенность – это ваша одиссея с публикацией книги и мысли о счастливом финале нашего сотрудничества, мсье Ольежь?
– Да, это звучит убедительно. Но у меня остается вопрос. И связан он не с только с теми, кто судит, а кто исполняет приговор.
– Вероятно это самые свободные, честные и несчастные люди. Вероятно палачи и жертвы это высшие инстанции человечности в мире «сияющего Запятуноида». Но становится очевидным сей факт лишь на кануне казни. Вы ведь немного знаете Россию? Об этом писал кто-то из Ваших, из русских бардов… женатый на француженке. А пока до свидание. Как прочитаете – звоните.
Я понял, что речь идет о Вл. Высоцком. Но у него обнаружил лишь один стих имеющий отношение к нашему диалогу:
Когда я об стену разбил лицо и члены
И всё, что только было можно, произнёс,
Вдруг сзади тихое шептанье раздалось:
«Я умоляю вас, пока не трожьте вены.
При ваших нервах и при вашей худобе
Не лучше ль чаю? Или огненный напиток?
Чем учинять членовредительство себе,
Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток».
Он сказал мне: «Приляг,
Успокойся, не плачь».
Он сказал: «Я не враг —
Я твой верный палач.
Уж не за полночь – за три,
Давай отдохнём.
Нам ведь всё-таки завтра
Работать вдвоём». —
«Чем чёрт не шутит, что ж, хлебну, пожалуй, чаю,
Раз дело приняло приятный оборот,
Но ненавижу я весь ваш палачий род —
Я в рот не брал вина за вас, и не желаю!»
Он попросил: «Не трожьте грязное бельё.
Я сам к палачеству пристрастья не питаю.
Но вы войдите в положение моё —
Я здесь на службе состою, я здесь пытаю,
Молчаливо, прости,
Счёт веду головам.
Ваш удел – не ахти,
Но завидую вам.
Право, я не шучу,
Я смотрю делово:
Говори что хочу,
Обзывай хоть кого».
Он был обсыпан белой перхотью, как содой,
Он говорил, сморкаясь в старое пальто:
«Приговорённый обладает, как никто,
Свободой слова, то есть подлинной свободой».
И я избавился от острой неприязни
И посочувствовал дурной его судьбе.
Спросил он: «Как ведёте вы себя на казни?»
И я ответил: «Вероятно, так себе…
Ах, прощенья прошу,
Важно знать палачу,
Что, когда я вишу,
Я ногами сучу.
Да у плахи сперва
Хорошо б подмели,
Чтоб, упавши, глава
Не валялась в пыли».
Чай закипел, положен сахар по две ложки.
«Спасибо!» – «Что вы? Не извольте возражать!
Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать,
А грязи нет – у нас ковровые дорожки».
Ах, да неужто ли подобное возможно!
От умиленья я всплакнул и лёг ничком.
Потрогав шею мне легко и осторожно,
Он одобрительно поцокал языком.
Он шепнул: «Ни гугу!
Здесь кругом стукачи.
Чем смогу – помогу,
Только ты не молчи.
Стану ноги пилить —
Можешь ересь болтать,
Чтобы казнь отдалить,
Буду дольше пытать…»
Не ночь пред казнью, а души отдохновенье!
А я – уже дождаться утра не могу,
Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,
Я крикну весело: «Остановись, мгновенье!»
«…И можно музыку заказывать при этом,
Чтоб стоны с воплями остались на губах…»
Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам,
Но есть в коллекции у них и Оффенбах.
«…Будет больно – поплачь,
Если невмоготу», —
Намекнул мне палач.
Хорошо, я учту.
Подбодрил меня он,
Правда сам загрустил —
Помнят тех, кто казнён,
А не тех, кто казнил.
Развлёк меня про гильотину анекдотом,
Назвав её карикатурой на топор:
«Как много миру дал голов французский двор!..»
И посочувствовал наивным гугенотам.
Жалел о том, что кол в России упразднён,
Был оживлён и сыпал датами привычно,
Он знал доподлинно, кто, где и как казнён,
И горевал о тех, над кем работал лично.
«Раньше, – он говорил, —
Я дровишки рубил,
Я и стриг, я и брил,
И с ружьишком ходил.
Тратил пыл в пустоту
И губил свой талант,
А на этом посту
Повернулось на лад».
Некстати вспомнил дату смерти Пугачёва,
Рубил – должно быть, для наглядности – рукой.
А в то же время знать не знал, кто он такой, —
Невелико образованье палачёво.
Парок над чаем тонкой змейкой извивался,
Он дул на воду, грея руки о стекло.
Об инквизиции с почтеньем отозвался
И об опричниках – особенно тепло.
Мы гоняли чаи,
Вдруг палач зарыдал —
Дескать, жертвы мои
Все идут на скандал.
«Ах вы, тяжкие дни,
Палачёва стерня.
Ну за что же они
Ненавидят меня?»
Он мне поведал назначенье инструментов.
Всё так не страшно – и палач как добрый врач.
«Но на работе до поры всё это прячь,
Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.
Бывает, только его в чувство приведёшь,
Водой окатишь и поставишь Оффенбаха,
А он примерится, когда ты подойдёшь,
Возьмет и плюнет – и испорчена рубаха».
Накричали речей
Мы за клан палачей.
Мы за всех палачей
Пили чай – чай ничей.
Я совсем обалдел,
Чуть не лопнул, крича.
Я орал: «Кто посмел
Обижать палача!..»
Смежила веки мне предсмертная усталость.
Уже светало, наше время истекло.
Но мне хотя бы перед смертью повезло —
Такую ночь провёл, не каждому досталось!
Он пожелал мне доброй ночи на прощанье,
Согнал назойливую муху мне с плеча…
Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье
И образ доброго чудного палача.
Мне он показался излишне объемным и одномыслимым. И тогда я отправил Ришару стихи, которые на мой взгляд отражали существо искажения Слова в мире Запятуноида. Ибо именно превращение «Слова» в «слово», обинструкционовление языка я считал осью всей специфики трагедий Запятунов. В общем, я выслал следующий стих:
Когда великое свершалось торжество
И в муках на Кресте кончалось Божество,
Тогда по сторонам Животворяща Древа
Мария-грешница и Пресвятая Дева
Стояли, бледные, две слабые жены,
В неизмеримую печаль погружены.
Но у подножия теперь Креста Честнаго,
Как будто у крыльца правителя градскаго,
Мы зрим поставленных на место жён святых
В ружье и кивере двух грозных часовых.
К чему, скажите мне, хранительная стража? –
Или Распятие казённая поклажа,
И вы боитеся воров или мышей? –
Иль мните важности придать Царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ?
– Спасибо Ольежь. Это было очень поучительно. Но, знаете ли, свобода Слова обязана быть под диктатом точности. Слово не нуждается в инструкциях, оно дается сразу во всей своей полноте, тут вы правы, но, что же делать, когда нужно слепить в единую пирамиду микрофактики бытия. Иначе хаос, дисгармония и мерзость опустошения во славу сомнительного принципа «Я так вижу». Что скажете на этот счет?
– Месье Ришар, отвечу Вам не Я, а русский поэт
Давай ронять слова,
Как сад – янтарь и цедру,
Рассеянно и щедро,
Едва, едва, едва.
Не надо толковать,
Зачем так церемонно
Мареной и лимоном
Обрызнута листва.
Кто иглы заслезил
И хлынул через жерди
На ноты, к этажерке
Сквозь шлюзы жалюзи.
Кто коврик за дверьми
Рябиной иссурьмил,
Рядном сквозных, красивых
Трепещущих курсивов.
Ты спросишь, кто велит,
Чтоб август был велик,
Кому ничто не мелко,
Кто погружен в отделку
Кленового листа
И с дней Экклезиаста
Не покидал поста
За теской алебастра?
Ты спросишь, кто велит,
Чтоб губы астр и далий
Сентябрьские страдали?
Чтоб мелкий лист ракит
С седых кариатид
Слетал на сырость плит
Осенних госпиталей?
Ты спросишь, кто велит?
– Всесильный бог деталей,
Всесильный бог любви,
Ягайлов и Ядвиг.
Не знаю, решена ль
Загадка зги загробной,
Но жизнь, как тишина
Осенняя,– подробна.
– Ольежь, но это же лишь подтверждает мои слова.
– Отнюдь месье Ришар, это утверждает правоту именно моей мысли.
– ?
– !?
– ???
– !!!
– …
