Олег Лукошин
Адам Протопласт
Таких людей полно. Тихих, с виду спокойных. Безмолвно сидящих в очередях к врачу, смиренно шагающих по самому краю тротуара, молчаливо взирающих на душераздирающие телевизионные новости. Их ничем не удивить, ничем не вывести из себя.
Их невозможно оскорбить, потому что любое оскорбление они воспринимают как данность. Их невозможно обрадовать, потому что они не верят в радость. Они отсекли в этой жизни крайности, как самый верный способ сохранения целостности, и смиренно плывут по течению в ожидании неизбежного распада.
В их скомканности и бестрепетности заключена то ли великая сила – потому что подобная линия поведения очень неплохой вариант сжигания лет – то ли абсолютная слабость. И любая из точек зрения верна, потому что ничто в этом мире не имеет идеала и канона, в нём отсутствует верх и низ, в нём никогда не водилось ни добра, ни зла.
Я не вполне уверен в том, что именно ломает (если это слово допустимо) подобных людей, но думаю, что всё-таки отношение к смерти. Впитав однажды её неизбежный образ и поняв с абсолютной определённостью, что от встречи с ней не укрыться, они сжимаются, насколько это возможно, в пределах своего внутреннего кокона, осознают до кончиков нервных окончаний, что всё в этом мире бессмысленно и добровольно превращаются в биологических роботов, зомби-ходунков с отключенным сознанием и двенадцатиступенчатой защитой от внешних воздействий.
Не у всех получается закрыться полностью. Порой и они срываются в эмоции, в неудовлетворённость и жалость к себе. Но бывают совершенно идеальные экземпляры, которые за всю свою жизнь не допускают ни одного сбоя.
Мария Анатольевна Тимохина, в девичестве Колтунова, была именно такой. Её собственные родители всегда считали её если и не полной дурой, то в значительной степени ограниченным человеком. Учёба и поведение в семье лишь многократно подтверждали это предположение.
В школе Маша была тихой троечницей, дома – тихой невидимкой. Вроде есть она, сидит где-то в углу, а вроде и нет – потому что никого не беспокоит и никому не надоедает. Идеальный ребёнок. Пусть и злит периодически своей вялостью, но зато послушна и исполнительна. Ни от чего не отказывается, слова поперёк не скажет.
Отец Маши, Анатолий Семёнович, так тот и вовсе удивился, узнав, что у дочери завелся жених.
– Да кому она сдалась! – говорил он супруге.
И неизменно добавлял на её «Да ладно ты, не порть дочери жизнь!» какое-либо веское сомнение в крепости машиных отношений с будущим мужем.
– Всё равно разбегутся! – примерно так звучало оно.
И хотя Варвара Ильинична отмахивалась на неуместную проницательность мужа, словно пытаясь отогнать наваждение, ей и самой виделось, что крепкой и полноценной семьи у тихони-Машки никогда не получится.
Так оно и вышло. Совершив несколько визитов к родителям мужа и погоревав какое-то время для приличия, родители Маши тихо смирились с разводом дочери и необходимостью кормить два дополнительных рта, её и маленького Пашку.
Какая-то жалость к пусть взрослой, но ещё бестолковой дочери, у которой не складывается жизнь, в них ещё жила, и они, повинуясь засаленной людской мудрости, решили, что всё к лучшему.
С мужиками не везёт – это да, это на лбу у неё написано, ну да и пусть. Зато теперь у девки есть сын, а значит – смысл жизни.
Однокомнатная квартира, предоставленная справедливым советским правительством матери-одиночке, и вовсе разрешила досадные бытовые напряги, нет-нет да и возникавшие в переполненной людьми и живыми эмоциями родительской обители. Машу торжественно спровадили по новому месту жительства, до которого рукой подать, что не могло не радовать родителей: банки с вареньем и огурцами таскать недалеко.
И началась взрослая, тихая, размеренная жизнь.
Варвара Ильинична роняла порой слезу за дочь, но вслед за мужем прекрасно понимала, что нового мужчину Марии не найти, а то, что есть у неё сейчас – сын с отдельной квартирой – это очень даже приличные жизненные достижения, за которые нужно держаться.
У женщин больше возможностей закрепиться в жизни, чем у мужчин. Пусть на малооплачиваемой работе, зато в не вызывающем сомнений статусе.
Для мужчины даже учительская профессия – повод к жалости. За те два месяца, что провёл я в учительской должности, не было и дня, чтобы какой-нибудь сердобольный человечишка, хоть та же коллега-учителка или какой встречный знакомый, не выражали мне сочувствия и искреннего пожелания «сбежать из этого безденежного болота ко всем чертям собачьим».
Они по-своему правы, но на самом деле говорить такие вещи в лицо – апофеоз бестактности. К сожалению, хочешь ты того или нет, подобные недружелюбные выпады выбивают из колеи и заставляют подстраиваться под общественное мнение, которое априори ложь и насилие.
У Марии Анатольевны, отучившейся в местном педагогическом училище на детсадовского воспитателя, никаких проблем с самоидентификацией и внешним воздействием не возникало. Более того, все подряд, начиная от родителей и заканчивая немногочисленными знакомыми, считали, что профессия эта идеально подходит ей.
Это тот редкий случай, когда люди абсолютно правы. Воспитатель – единственная ниша, куда она могла присунуться. Ни в какой другой профессии она не продержалась бы и недели.
Странное дело: она совершенно не любила детей, даже собственного сына не баловала ни лаской, ни вниманием, но работа за присмотром и воспитанием чужих чад давалась ей на удивление легко. Она с первых месяцев сформировала хорошее о себе мнение и за все последующие годы ни разу не позволила в нём усомниться. Все были ей искренне довольны.
Главное достоинство Марии Анатольевны заключалось в её абсолютном спокойствии и непробиваемости.
Работа воспитателя, как и любая другая, основанная на ежедневном взаимодействии с людьми, колючая и нервная. Дети кричат, пачкаются и писаются, родители упрекают воспитателей в недосмотре и грубом отношении: только раскройся, дай повод – и пойдут качели из истерик и выговоров. Но Маша Тимохина сама кротость, само почтение, сама исполнительность.
Вот вызвала её к себе в кабинет заведующая детсадом после каких-то нелепых родительских жалоб и отчитывает полчаса без перерыва. Мало кто устоит и не вспылит, тем более что обвинения абсурдные и несправедливые, а Маша застыла, понурив голову, и кивает, кивает, кивает на любое замечание начальницы.
И родительницам неврастеничным, что берут на себя смелость поучать её жизни и профессиональным навыкам, о которых не имеют ни малейшего понятия, тоже кивает и кивает. Даже самые злобные тают и смиряются перед таким непротивлением.
Лев Николаич, дружище, ты бы непременно порадовался на этот человеческий экземпляр!
Такое смирение и мудрость такая – они от скорбного понимания, что ничего лучшего в этой жизни её не ждёт. Всё, что сейчас имеется – это максимум.
Ну а что, скажу я вам, далеко не самая худшая жизненная философия. Она формирует невесёлые очертания внутреннего мира, зато в социальном плане создаёт из человека полноценного муравья-труженика. Напоённый функциональностью атом общественного устройства.
Такие индивиды худо-бедно, но всегда выполнят взятые на себя обязательства: и на работе детям попки подмоют, и дома сына на ноги поставят.
Если на работе, скрываясь за служебными полномочиями, Мария Анатольевна довольно успешно строила взаимоотношения с детьми – ей до последних лет жизни звонили благодарные воспитанники и их родители, пусть изредка, но зато искренне – а вот с собственным сыном впадала в совершенный ступор. И поговорить с ним толком не умела, и приласкать никак не получалось.
Да и не хотелось, сказать по правде.
Странноватым он ей казался, сын Павлик, чужим каким-то. В отца, что ли. Серьёзный, отстранённый, высокомерный. Нет, не колтуновская порода.
Вот пришёл он из школы, сидит на кухне за столом, уроки делает – и косится на мать нехорошо, пока та за плитой ужин варганит. Даже спина горит от его пристального взгляда.
Обернётся Мария – так и есть: пронзает её Павлик булавками глаз, да так пристально, требовательно, словно претензии за всю жизнь выдвигает, её и свою собственную. Для чего ты на свет произвела меня, женщина? Для чего сама родилась?
И так неуютно от этого взора становится, так тревожно – аж жуть. Господи, за что мне такое наказание?
А у Паши другой взгляд на действительность, другие мысли.
Мать вернулась с работы – и ему ни слова. Ни кивка, ни приветствия, ни ласкового касания по голове. Пришла – и сразу за плиту.
Он всё ждёт, что она сейчас спросит его о чём-нибудь – о школе, о домашнем задании, о дурном физруке, который заставляет наматывать круг за кругом, хотя вся задыхаются, языки высунув – ну разве можно загонять так детей во втором классе-то!
А она молчит. Она в делах и заботах. Она стесняется себя и своего ребёнка.
Он чувствует её буквально, всеобъемлюще. Он внутри неё. Он смотрит на мир её глазами, видит самого себя и с абсолютной точностью ощущает все переливы её эмоций по отношению к нему.
Переливы эти пугают.
Как можно жить с такой пустотой, невольно спрашивает себя Паша, как можно быть такой плоской и одномерной?
Погружения в личность матери нисколько не удивляют его. Ему кажется, что такой способностью обладают все без исключения люди.
С возрастом он начнёт понимать, что это не так.
Что, быть может, он один-единственный на Земле с такой способностью. С такой силой проникновения…
Ага, наконец-то поели, можно отвлечься на телевизор. Многосерийный фильм про композитора Баха. Очень интересно. Даже увлекает.
Мама сидит перед моргающим телевизором – опять сломается вот-вот, снова в ремонт везти! – а Павлик на полу с книжкой. То ли читает, то ли фильм смотрит. Такой же странный, как обычно.
Вдруг он встаёт с пола и делает к ней три шага. Ровно столько, чтобы подойти вплотную – однокомнатная квартира в пятнадцать квадратных метров позволяет совершать очень сдержанные передвижения.
Что с ним? Чего хочет?
Губы шевелятся, глаза сверкают чем-то нехорошим.
Чего задумал, а?
– Мама! – прислоняется он к ней и неумело пытается обнять. – Я так тебя люблю!
Сердце её замирает от стыда и беспокойства.
Ты чего, Паша? Заболел что ли?
Вроде нет. Лоб холодный. Здоров.
Ну так присядь, присядь. Что там за книжка у тебя? Недочитанная? Ну так читай, читай. Или фильм вон смотри. Это полезно – про композитора. А я про посуду забыла. Немытая. Пойду-ка перемою быстренько.
Чувство защищённости, о котором стрекочут праведные психологи, у Паши в юные годы не возникало, да и не могло возникнуть в принципе. Все школьные и уличные неурядицы он сносил стойко, никому не жалуясь.
Отобрали деньги, разбили губу, украли сменную обувь – лишь затаит обиду и волочется домой. Досадно. Удар по самолюбию. Но, в целом, ничего страшного. Мать не заругает. Лишь молча воспримет информацию о потерях, тихо вздохнёт – но не заплачет.
С одной стороны хорошо, никаких домашних истерик. А с другой – никто за тебя не вступится. Не защитит.
Как-то раз, ещё в младших классах, Паша рискнул по старой памяти обратиться за помощью к дяде Валере – какая-никакая дружба с ним ещё поддерживалась – но тот, согласившись поначалу, вдруг резко пошёл на попятную, заметив среди пашиных обидчиков взрослых пацанов.
Вроде бы и не настолько взрослых, чтобы не справиться с ними физически, но каких-то слишком уж крутых по дворовым понятиям.
Этот случай окончательно развеял в юном Павлике остатки иллюзий о взаимовыручке, крепких родственных узах и человечестве в целом.
Каждый за себя, а Бог против всех – сентенция, выраженная в названии одного из фильмов Вернера Херцога, как нельзя лучше подходит к обрамлению тех ощущений, которые посетили Пашу в беспокойные, но всё же относительно счастливые детские годы.
Справедливости ради надо заметить, что приходит эта сентенция ко многим, но выводы из неё делаются разные.
Меня она приплющила и озлобила. А Тимохин, пока непроизвольно, стал вырабатывать средства защиты и преодоления.
Самое первое из них – держаться от людей подальше.
Средство это, надо сказать, сомнительное с точки зрения защиты и уж совсем ненадёжное для преодоления тупиков, как мысленных, так и объективных, жизненных.
Я тоже – впрочем, непроизвольно – ступил на эту тропу и до сих пор не определился, принесла ли она мне хоть какую-то пользу.
На самом деле человек живёт связями и добивается чего-либо в жизни исключительно благодаря им. С другой стороны – эти самые связи могут радикальным образом изменить тебя, потому что отношения здесь двусторонние: ты отдаёшь и ты впитываешь. А это уже риск потери целостности.
Про целостность и её потерю.
Читал недавно в интернете о признаках шизоидного расстройства личности. Страх потери целостности там едва ли не на первом месте. Да и ещё по некоторым пунктам я вполне попадаю под признаки этого заболевания. Например, уход от реальности в мир фантазий.
Никак не собираюсь объяснять для себя эти совпадения. Выводы в обе стороны будут одинаково дёшевы и примитивны.
Признать в себе наличие психического расстройства – значит, в какой-то мере (если не в полной) снять с себя ответственность за собственную личность.
Впрочем, для творческого человека это завлекательно и создаёт определённый мистический шлейф. Но лишь опосредованно: в повседневной жизни соответствующая запись в медицинской карте принесёт исключительно проблемы и настороженное отношение окружающих.
Поэтому никогда не жалуйтесь психиатрам на какие-то свои мысли и ощущения – если они возьмут вас в оборот, мало не покажется. Медицина существует не для того, чтобы излечивать от болезней, а для того, чтобы избавляться от паршивых овец.
Пусть психиатры умирают в бедности. А лучше – идут на завод слесарями.
Оно, к тому же, расстройство, ничего не объясняет и не даёт никаких направлений к движению. Ну и что теперь – лечиться, приобщаться к мировой гармонии, полюбить человечество? Превратиться в добродушное растение, которое со всем согласно и всему радо?
Отрицать в себе расстройство (что очень хочется, потому что меня пока не уверили в существование эталона нормальности) – тоже скользкая дорожка.
Почему я вообще должен вступать в эту придуманную кем-то дихотомию нормальности-ненормальности? Почему должен доказывать, что я не верблюд?
По большому счёту мне вовсе насрать, что обо мне подумают. Я втихаря решаю собственные ребусы. А они, чёрт меня подери, гораздо интереснее, чем какое-то там мифическое спокойствие и гармония с окружающей действительностью.
По ряду признаков Павел Тимохин тоже вполне подойдёт под определение шизоида.
Даже больше скажу: он шизоид и есть. С точки зрения традиционной медицины.
Но вся эта традиционность, что в медицине, что в образе мышления… Она плоть от плоти охранительной окраски.
Соблюсти некую здравую сердцевину в мыслительных операциях. Выработать приемлемую линию в поведенческих функциях. Очертить более-менее разумное пространство, которое устроит большинство.
Точнее, не будет его пугать.
Это правильно, это нужно, это позволяет выращивать подрастающее поколение в устоявшихся коридорах. Формировать единый и понятный для всех людей алгоритм существования.
Высшая идея рода человеческого – продолжить своё существование максимально долго. Значит, надо чем-то жертвовать, отсекать крайности. Чтобы здоровая середина относительно спокойно продвигалась по шкале времени.
В будущее, в будущее!
Но человек думающий, пионер и естествоиспытатель, неизбежно станет перешагивать грани дозволенного. Неизбежно пересекать границы нормальности, искать скрытые тропинки и тайные смыслы. И не только потому, что так интереснее жить.
На самом деле нормальное и здоровое большинство, что относительно спокойно передвигается по времени и крутит пальцем у виска над любой странностью, вполне явно, хоть и не вполне официально санкционирует исследование скрытых троп придурками-одиночками, которых не жалко потерять.
Потому что в один ужасный день может статься, что одна из этих троп окажется самой что ни на есть столбовой дорогой, которую ленивое и капризное большинство выберет для дальнейшего барахтанья во времени.
В мировой истории полным-полно примеров того, как человечество металось, давилось в сомнениях и истериках, но всё же сворачивало на какие-то невзрачные тропы, ещё вчера казавшиеся тупиковыми и безумными, чтобы определить их в качестве генеральной линии развития.
Собственно говоря, вся история человечества и есть один сплошной пример отказа от прежней матрицы существования и перехода в новую реальность.
Порой переход происходил болезненно, как порабощение религиями или же общественно-политические революции. Порой – вполне гладко и даже незаметно, как перемены в музыкальной моде или способах распространения информации.
Человечество, эта безликая, но живая субстанция, на самом деле отрицает любые эталоны и прибивается к тем или иным стержням лишь по мере необходимости. Как способ выживания, разумной усреднённости, продолжения своего существования.
Поэтому нет в этом мире ложных дорог и неверных решений. Всё позволено, всё реально, всё достижимо.
Мир – волшебный ящик Пандоры. Подбери ключик, доставай из него любое чудо и используй по собственному усмотрению. Глядишь, и остальное человечество к тебе подтянется.
Если же нет – тоже не беда. Быть может, творить свой собственный мир в одиночестве ценнее и почётнее.
Павел Тимохин вполне сносно учился в школе, закончил её без троек и, по отзывам учителей, был вполне умным и приличным мальчиком. Он выпустился из школы года на три раньше меня, этак в 1989-м, а потому последним классом для него стал не одиннадцатый, а десятый.
Если мне не изменяет память, именно в 1989-м советские школы перешли на одиннадцатилетний цикл обучения, который на первых порах оставался обманчивым в своей нумерации. Большинство училось всё равно десять лет. Можно было не оправлять ребёнка в школу в шестилетнем возрасте, а сразу пускать во второй класс уже в семь лет. Я же в ту пору из седьмого класса сразу перескочил в девятый, окончив в итоге одиннадцать классов при десятилетнем сроке обучения.
Будет преувеличением сказать, что собственную философию о необходимости превращения в живого Бога Тимохин выработал в школьные годы. Скорее, в детском и подростковом возрасте в нём сформировались лишь зачаточные представления, о том, кем необходимо стать в этом мире, чтобы успешно ему противостоять.
Однако кое-что, выходящее за привычные рамки, с ним всё-таки тогда происходило. Начало этому положило происшествие, случившееся в третьем классе.
Он угадал четыре номера из шести в популярной советской лотерее «6 из 49», одном из двух подвидов знаменитого «Спортлото», в котором хотя бы раз попробовали сыграть все без исключения советские граждане. Да что там раз, наверняка старшие товарищи меня сейчас поправят и скажут, что десяток – это самый предельный минимум.
Не буду особо спотыкаться на том, что это была за штуковина. Все вы её прекрасно помните. Два вида лотерей: «6 из 49», превратившаяся в середине восьмидесятых в «6 из 45» для увеличения вероятности выигрышей, и «5 из 36», которая существовала всё отмеренное ей время без изменений. Лотереи возникли в 1970 году (это я сейчас в Википедии вычитал) и прожили вплоть до постсоветских времён.
Вроде бы, в каком-то извращённом виде они существуют и поныне.
Ну, вы знаете, в «6 из 49» надо было угадать минимум четыре цифры, чтобы выиграть деньги, в «5 из 36» – минимум три. Какое-то время за отгадывание максимума в каждой из лотерей – по шесть и пять номеров соответственно – выплачивали ровно по десять тысяч рублей.
В советские времена это была своего рода магическая цифра, ей определялся уровень настоящего богатства.
В перестроечное безвременье максимальные выигрыши стали варьироваться по суммам. Хотя я этот момент плохо помню, могу и ошибаться.
На выигрышах в меньшем количестве номеров выплаты определялись в зависимости от призового фонда и количества победителей. Иногда за три угаданных номера в «5 из 36» можно было получить максимум полтинник (что вообще-то тоже неплохо по советским временам). Иногда – тысячу с лишком.
В «6 из 49» выигрыши всегда были больше, даже на минимальных четырёх номерах. Однако в ту осень 1981 года выигрыш по четырём номерам лотереи «6 из 49» оказался достаточно скромен – всего по четыреста с чем-то рублей на каждого угадавшего.
Впрочем, должен тут же оговориться: скромен по сравнению с тысячными выигрышами, на которые можно были приобрести автомобиль или хотя бы мотоцикл, но просто огромен по меркам зарплаты воспитательницы детского сада.
Помнится, Мария Анатольевна даже что-то вроде удивления изобразила в тот момент, когда Павлик преподнёс ей самостоятельно купленный и заполненный билет. Он и денег на него не просил у матери. Набрал по микрорайону пустых молочных и пивных бутылок, чем забавлялась тогда вся детвора (и не только), сдал – и вот вам, пожалуйста, получите выигрыш.
Это была одна из немногих прорвавшихся сквозь её броню эмоций. Немногих за всю жизнь.
К удивлению сомневавшихся бабки с дедкой («Э-э, да неправильно что-нибудь Пашка заполнил, вот увидишь!»), деньги Марии в Сберкассе выплатили все разом, до копеечки. А она, чистое советское создание, тут же, не выходя из здания, лишь засунув в сумочку червонец на продукты, положила оставшуюся сумму на книжку.
До Пашиного совершеннолетия.
Червонец благополучно был истрачен в близлежащих магазинах, а оставшуюся сумму, которая к моменту распада СССР выросла на порядок, ни Мария Анатольевна, на сам Павел никогда больше не увидели. Она сгорела в приснопамятный период обесценивания денег.
Но дело не в этом. Дело в том, что Павлик почувствовал тогда за собой нечто особенное. Талант – не талант, дар – не дар, но что-то такое, чем можно ковыряться в пахучей туше вечности и изымать из неё некоторые преимущества вместе с правдивыми определениями реальности.
Вслед за тем успешным случаем внезапного зарабатывания больших денег последовало несколько десятков неуспешных, после чего, разумное и ответственное существо, Павел Тимохин прекратил выбрасывать деньги на ветер.
И даже вовсе не потому, что разочаровался в лотереях. Ему, сказать по правде, уже в том возрасте стала казаться отчаянно глупой функция денег и необходимость строить свою жизнь в порабощённом к ним отношении.
Он попросту не понимал, что будет делать с этими самыми деньгами.
Вот, допустим, не положила бы мать те четыреста с лишним рублей на книжку, а отдала бы ему – и что? Он мучительно прокручивал эту мысль в голове и так и эдак, но с какой-то совершенно отчаянной пустотой осознавал, что потратить ему их совершенно не на что.
Однако сам факт неожиданного выхода за рамки обыденности, подчинения каких-то высших и вроде бы неподвластных сил, засел в его головушке более чем крепко. Смутно и неосознанно, но настойчиво и дерзко пробивались в нём ростки понимания: окружающий мир совсем не так многолик и шумен, как кажется на первый взгляд. В нём есть свои закономерности, свои явные и скрытые правила.
Что ими, этими закономерностями и правилами, при большом желании можно научиться управлять.
Я сейчас описываю мыслительный, а скорее даже подсознательный процесс в достаточно ясных формулировках и сам ощущаю, что некоторым образом противоречу себе. Что можно лишь пожелать своему герою стать особенным – и он непременно им станет. Покорит все стихии мира, разгадает все тайны и перекуёт себе в сверхчеловека.
Разумеется, на самом деле всё происходит не так.
Погружаясь в процесс письменного отслеживания мыслей, эмоций и побуждений ты заведомо начинаешь творить обманчивую матрицу псевдореальности, в которой всё более-менее логично, органично и взаимосвязано.
В действительности мы мыслим и рассуждаем иначе. Вспышка-образ, вспышка-звук, вспышка-ощущение. Относительно правдиво её можно передать технологией потока сознания, чем я сам неоднократно занимался в предыдущих своих произведениях, но лишь относительно. Любое словесное описание мыслительного процесса, пусть даже самое авангардное и вычурное – лишь блеклый оттиск того величественного и изящного бурления, что рождает наш мозг.
Впрочем, мозг ли?
Мне кажется порой, что изобретение речи вовсе не расширило возможности человека, а неимоверно сузило их, ибо даже миллиардами слов не передать все оттенки мыслеформ, которые проносятся по нашему сознанию.
Слово произнесённое есть ложь. Эта не мной придуманная сентенция абсолютно верна не только с философской, но и с медицинской точки зрения.
В рамках этого произведения мне не хотелось бы впадать в авангардные навороты потока сознания, потому что, во-первых, не хочу повторяться, а, во-вторых, они всё равно не выразят и малой доли тех образов, что проносятся в голове столь неординарного человека, как Павел.
Поэтому буду лишь скромно и поверхностно фиксировать некоторые из промежуточных итогов наблюдений, рассуждений и выводов, которые приводили к каким-то либо изменениям в Пашиной жизни.
Быть может, это примитивнее, но зато честнее.
Итак, ежесекундный процесс отражения окружающей реальности и её преломления в детской, но пытливой голове длился неустанно. И в какой-то момент, где-то к средним классам школы, он начал приносить плоды.
В частности, Паша с крайне высокой точностью стал определять, за каким углом его поджидает опасность. Развязные гопники с неумолимым желанием отобрать деньги, безумный и, вероятно, пьяный мотоциклист, отчаянно лающий и кидающийся на прохожих пёс.
В основе своей этот талант развился в нём из способности наблюдать и подмечать. И заострился врождённой харизмой складывать цельную картину из отдельных фрагментов.
Если первая смена в школе заканчивается около часа дня, то, ясное дело, наплыв гопничков у ближайшего магазина произойдёт где-то после часа. Вполне реально определить и места, куда затем они будут рассасываться.
Мотоциклов в микрорайоне немного. При желании их можно запомнить по внешнему виду и по характерному для каждого двигателя шуму, определить места дислокации, прочертить в голове примерный маршрут движения и его время.
С псами то же самое: их можно запомнить, выучить по лаю и внешнему облику, а также приметить, в какое время хозяева выпускают их на улицу.
Другое дело, что неприятности в жизни гопниками, мотоциклами и собаками не ограничиваются. Необходимо фиксировать абсолютно всё происходящее, подмечать любую деталь и что самое главное – делать из неё верные выводы.
Человеческому сознанию это не под силу.
Обыкновенному – да, но только не сознанию Павла Тимохина. Он обнаружил способность вмещать в себя весь мир, целиком и полностью, со всеми его шумами, запахами, мерзостями и приятностями, со всеми его значительными и незначительными деталями.
Причём для этого ему вовсе не требовалось наблюдать за ним двадцать четыре часа в сутки.
По озабоченному выражению лица проходящей мимо женщины он моментально понимал, что у неё семейные проблемы.
В другой раз он фиксировал пьяные крики и подмечал небритого мужика, матерившегося с балкона того самого дома, в котором скрылась три месяца назад та грустная и озабоченная женщина.
А ещё через полгода он встречал её на улице снова: мужчина рядом был трезв и весел, но Павел безошибочно узнавал в нём того самого пьяного буяна, что так витиевато матерился с балкона.
И потому для него не виделось ничего удивительного в том, что ещё через год он встречал у того самого подъезда милицейский «бобик», а рядом карету «скорой помощи».
В карету выносили тело, прикрытое брезентом – лишь выбивавшаяся из-под него женская рука свидетельствовала о половой принадлежности, а на землю стекала струйка крови. В «бобик» в это время сажали едва державшегося на ногах мужчину, вновь небритого и мертвецки пьяного.
Примерно так всё это работало. В общем-то, ничего удивительного и сверхъестественного. Лишь фиксация деталей, правильная их сортировка и приведение к логическим выводам.
Наверняка, каждый из нас производил за свою жизнь не одно похожее мыслительно-дедуктивное путешествие с чертовски правильными выводами. Но для каждого из нас подобная детализация мира с верными предсказаниями будущего становилась лишь краткими эпизодами, а для Паши с определённого момента, лет этак с десяти, она превратилась в полноценный и непрекращающийся процесс.
И давался этот процесс ему легко, непринуждённо, естественно.
Он глядел на человека – и вмиг понимал о нём если не всё, то очень многое. Понимал, устанавливал связь с другими явлениями – от погодных до политических – и формировал чёткое представление если и не о будущем этого существа, то о его внутреннем мире, побуждениях, желаниях и терзаниях.
Впрочем, делать правильные выводы у него получалось не всегда.
Вот он свернул в подворотню, повинуюсь сложной цепочке наблюдений и выводов, замешанных на сильном предчувствии – свернул, чтобы избежать встречи с гопотой – и вдруг эта самая гопота, причём в количестве человек шести, облепляет его как рой назойливых мух, выворачивает все карманы и щедро раздаёт тумаки.
Побитый Павел без денег, а значит и без молока с хлебом, которые ему вменялось приобрести, бредёт домой и отчаянно анализирует обстановку, мучительно отыскивая в реальности фрагмент, который подвёл его. Показался не тем, что есть. Заставил прийти к ложному решению.
Иногда он находит такой фрагмент – и безумно радуется находке. Она делает его опытнее и сильнее.
Иногда фрагмент не находится – и Павел погружается в депрессию. Чёрную и клокочущую, из которой крайне тяжело выбраться. Его отчаянно злит коварство мира, который не желает открывать перед ним все свои стороны.
Тем не менее, к старшим классам Тимохин настолько хорошо развил в себе способность предугадывать агрессивные проявления реальности, что практически не попадался ни гопникам, ни милиции, ни другим злым и неадекватным силам.
Для него это превратилось в некий автоматический определитель маршрута и линии поведения. Какой дорогой пройти, к какому человеку обратиться, какие выбрать слова – всё это рождалось в нём совершенно естественно и почти неосознанно.
При этом наедине с самим собой он понимал, что устраняется от мира, уворачивается от его ударов и потрясений, а потому вроде как грешен и недостоин в нём находиться.
Эта трагическая мысль сопровождает его с тех пор постоянно, и почему-то он не находит в себе сил перебороть её или хотя бы отстранить.
Если разбирать кругозор его суждений, сформированный в школьные годы, с научной, так сказать, точки зрения, которая подразумевает некую обобщённую понятийную пунктирность, то можно отметить следующее.
Первое: в нём сформировались вполне определённые и устоявшиеся представления об окружающей действительности. Носили они в целом, осязательно-защитный характер и призывали относиться к миру с величайшей осторожностью. А на уровне чувств формировали к нему, миру, значительную долю недоверия и неприятия.
