Олег Раин
Остров без пальм

Полная версия

Иллюстратор Марина Богуславская

© Олег Раин, 2020

© Марина Богуславская, иллюстрации, 2020

ISBN 978-5-0051-9472-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ОСТРОВ БЕЗ ПАЛЬМ

ОСТРОВ БЕЗ ПАЛЬМ

И если жизнь, как осень, коротка,

Я видела (и большего не надо!)

Растерянность отдельного листка

В отчаянном веселье листопада.

Татьяна Кулешова

Хотите страшилку?

Так вот… Во-первых, меня зовут Ксюша. Дурацкое имя, верно? Но вот родители поломали головы, почесали в затылках и нарекли. Я ведь глупенькая была, – не то, что возразить, вообще говорить не умела.

А во-вторых, месяц назад мне исполнилось тринадцать. Тоже число из нелепых, – ни рыба, ни мясо. Вроде уже не ребенок, но ещё и не человек – чёртова дюжина, словом. А самое грустное, что за эти тринадцать лет я ни разу ни с кем не целовалась. Ни с одним – даже самым сопливым мальчишкой! Честно-честно! Братик Глебушка, конечно, не в счёт, как не в счёт папа с мамой и прочие дальнобойные родственники. На том же западе, по слухам, бой-френдами в одиннадцать лет обзаводятся. В мусульманском мире в этом возрасте и вовсе в жёны берут! Ни школы тебе, ни учёбы муторной, – сразу бац! – и под венец с готовеньким мужем, а там и дети не за горами, – пелёнки, самокаты, мотоциклы, внуки. Но мне вот тринадцать жахнуло, а я до сих пор оставалась одинокая, не целованная – принцесса без перин и горошин. Жила себе, надувала губки – и знать не знала, что главная беда – совсем даже не в отсутствии мальчишек, не в розовых снах и подвенечной фате.

Потому что в один прекрасный день приехал Бизон и забрал нашу маму. Вместе с Глебушкой и парой чемоданов вещей в придачу. Забрал добровольно-принудительно, поскольку мама отправлялась с ним по собственному желанию и нашему нехотению. Только кто нас спрашивал? И Глеба, кстати, тоже никто не спросил. В семь лет таких вопросов вообще не задают, – хватают под мышку и уносят. Всё равно как шляпную коробку или кулёк с мусором.

А потому, хотите знать, что такое тринадцать лет, так я вам объясню. Это тоска и злость в одном флаконе. Это жгучее одиночество, когда вместе с волками хочется встать где-нибудь на лесной окраине и часика два-три повыть на луну. И ещё – это та самая штука, о которой к старости забывают настолько, что не могут потом вспомнить даже по фотографиям и дневникам. Странно, да? Тут, можно сказать, с ума сходишь, страдаешь по полной, а через несколько десятков лет – полная пустота. То ли жил, то ли нет – эффект выветривания. Или как сказали бы ребятки из нашего компьютерного класса – нормальное переформатирование. Раз! – и нет ничего. То есть почти ничего. Только мутноватый отблеск на дне памяти. Как зеркальце, утонувшее в водоёме. А уж моё-то утонет, ой, как глубоко. Поскольку мои тринадцать лет превратились в настоящий водораздел. Между заполненным сказками прошлым и седым нахмуренным будущим. Да какой там водораздел! – самый настоящий раздел. Семьи, имущества и всего остального. Как вы понимаете, в число этого «остального» угодила и я.

Потому что приехал этот мерзкий жирный Бизон и… Впрочем, об этом, я, кажется, уже говорила…

Сказать по правде, не таким уж мерзким он был. Иначе – зачем бы мама пошла с ним? Конечно, животастый, с двойным подбородком, зато высоченного роста, плечистый, с властной осанкой. Подобрать такому костюм, думаю, было очень непросто, но он их все-таки где-то находил или шил на заказ. Думаю, при его деньгах – невыполнимых задач вообще не было. Мы являли собой семью среднего достатка, его же семья наш достаток считала смешным недостатком. И это было объяснимо. Поскольку Бизон обожал деньги. Он ими оклеивал весь видимый и невидимый мир. Свой, разумеется. Кстати, единственные слова, с которыми он обратился ко мне, означали предложение сладкого местечка в его фирме. Я отказалась, а он, похоже, выпал в осадок, хотя внешне этого не показал. Разве что мелькнуло секундное непонимание на лице и погасло. Люди, отказывающиеся от заработка, наверняка, казались ему инопланетянами. Зачем жить, если нельзя вкусно есть, щеголять в барском прикиде, гонять в роскошных лимузинах и отрываться на дорогих курортах? Вот мама, должно быть, его понимала, а я нет. Да что там! – у Бизона даже глаза были похожи на рублёвые монетки – такого же металлического оттенка. Но, ёлки зеленые! – какой мёд они источали, когда Бизон поворачивался к моей матери. Вот на что она клюнула, а вовсе не на деньги. Правда, нам от этого было не легче.

Тратить остаток жизни «в захолустье и нищете» мама решительно не желала, и нас половинили всё равно как арбуз. Это нам, это вам…

Пока мама уговаривала папу не волноваться и не ругаться, Бизон не вмешивался. Кстати, и не Бизоном его звали, а Маратом Аркадьевичем Владимирским. Это я из визитки вычитала. То есть, вычитала и тут же забыла, потому что весь наш посёлок именовал этого человека Бизоном. За тяжёлый нрав, за мощный загривок, за примесь американизма во всем, что он носил, что пил и ел, во что одевался и на чём ездил. Вот и сейчас двое его помощников, таких же мордастых и рослых, волокли и устраивали мамины чемоданы в хозяйском «Хаммере». Если кто не знает, то «Хаммер» – это такое огромное корыто на колесах-жерновах. А ещё эта таратайка напоминает культуриста-качка, уважающего пошире расставить руки и ноги. То есть, «Хаммер» настолько широк, что там, где втискивается две «Оки» и запросто развернётся «Нива», он непременно застрянет – все равно как лиса меж двух берёзок. Правда, скорости и мощностей этой прожорливой машине не занимать, и выглядит она как танк. Неудивительно, что люди с байскими комплексами западают именно на этот агрегат, и ни на чём ином разъезжать по нашим пыльным дорогам Бизон просто не мог. Либо на танке, либо на «Хаммере». Кстати, и фар на его скуластой машине насчитывалось не меньше десятка, и сигнал напоминал рёв слона. Такие джипы я видела по телеку в боевых сводках из Ирака с Афганистаном. Для полной схожести не хватало разве что пулемёта на крыше. Но и без пулемёта мордастый Марат Аркадьевич был способен на агрессию. Он и сейчас подлейшим образом разлучал меня с мамой и братиком. Впрочем, Глебушка, дурачок такой, был уже куплен с потрохами. Моего братца попросту усадили за руль «Хаммера» и дали поиграть с переключением скоростей. Он и взялся играть, абсолютно отрешившись от действительности. Ухал, гудел и фыркал – верно, воображал себя гонщиком серебряной мечты, кривоносым таксистом из фильмов Люка Бессона, водителем космокрейсера и ещё бог знает кем.

Папа же угрюмо стоял на крыльце и сжимал в руках незаряженную бескурковку. То есть, я-то знала, что ружьё не заряжено, а он, вероятно, об этом понятия не имел. О чем вообще может знать человек, когда у него забирают сына и увозят жену? Я не сомневалась, что в голове у него вихрились совсем иные мысли.

– Успокойся, Димочка! Признайся, всё к тому и шло. Зачем себя и других мучить? И, пожалуйста, не при детях… – мама говорила быстро и неубедительно, левой рукой теребя ворот папиной рубашки, правой застёгивая и расстёгивая свой собственный. Циркулем расставив ноги, Бизон стоял на некотором отдалении и с каменным выражением на лице следил за переговорами. Он напоминал этакую базальтовую скалу, а вернее – обелиск из тех, что устанавливают воинам-победителям. Только сам Бизон походил сейчас на оккупанта и захватчика. Поскольку стоял на нашей территории возле грядки с цветами, посаженными когда-то мамой – всего-то в нескольких шагах от нашего домика. В один из моментов до отца тоже дошла эта простая и обидная мысль. Потому что, не дослушав маму, он быстро вскинул ружьё и прицелился в Бизона. Я одна сохранила спокойствие, все прочие восприняли происходящее вполне серьёзно. Мама с криком ударила по стволу снизу вверх, Бизон пружинисто присел, а ружьё всего-навсего сухо щёлкнуло – точно переломили тоненькую веточку.

– Псих… – Бизон отер лоб рукавом пиджака, по-борцовски поворочал шеей. Голова его, напоминающая шишковатый валун, тяжело провернулась справа налево. Казалось странным, что при этом не слышится каменный скрежет. Очевидно, что ни остеохондрозом, ни радикулитом этот человек не страдал.

– Шизоид, – снова пробурчал Бизон и скупо улыбнулся. Похоже, поступок отца ему даже понравился. Он как бы развязывал ему руки. А то получалось, что Бизон приехал сюда на своем бульдозере-джипе – да не один, а с помощниками, да ещё развязал боевые действия, начал брать пленных – и все это в войне против маленькой беззащитной семьи. Теперь неожиданно выяснилось, что не такая уж беззащитная она была – эта семейка местных Адамсов. Значит, шансы уравнивались, и совершаемые действия становились как бы честными и правомерными.

– Забрать у него винтарь? – поинтересовался один из помощников. Бизон кивнул, и стриженный секьюрити, приблизившись к отцу, выхватил из его рук двустволку. Отец не воспротивился. Только на один-единственный «выстрел» его и хватило.

Помощник Бизона переломил ружьё, заглянул внутрь, даже понюхал.

– Да из него уже, считай, год не стреляли, – сообщил он. – И патронник пуст… Конфискуем?

– Верни, – Бизон поморщился. – Поставь куда подальше… Наташ, нам пора.

Он обращался к маме не то чтобы по-хозяйски, однако с той ноткой властности, что обычно выдает любого начальника. Я увидела, как перекосилось папино лицо, и, перебежав двор, торопливо обняла его за плечи.

– Не надо, Дима, – мама снова погладила отца по груди. – Не надо при детях…

Она явно не знала, что можно сказать ещё.

– За Глебушкой мы будем, конечно, присматривать. Ты, Ксюша, тоже присматривай… За отцом. И хорошо учись, прибирайся по дому, салаты готовь…

Конечно! Хорошо учиться, прибираться и готовить салаты – это было сейчас самым важным! У меня даже слёзы на глаза навернулись. Но, совершив жуткое усилие, я их сглотнула. Прямо глазами втянула обратно. Не хватало ещё, чтобы Бизон увидел, как я реву!

– Ты когда-нибудь приедешь к нам? – все же спросила я. Спросила ужасным скрипучим голосом. То есть, хотела спросить по-человечески, но голос – он всегда такой – отказывает в самые ответственные минуты.

– Конечно, приеду! – фальшиво заулыбалась мама. И даже руками всплеснула. Мне сразу стало понятно, что приезжать сюда она не собирается. Это папа любил наш дом, каждый год обустраивал террасу, без конца поправлял виноградные побеги, сажал в саду то груши, то яблони, скрещивал там что-то с чем-то, за айвой привёз хурму с инжиром, выделил место для кукурузы. Строил, короче говоря, рай в шалаше. Маме же наш «шалаш» никогда особенно не нравился. Исключение представляли цветы на двух её грядках, да, пожалуй, ещё гамак под раскидистой яблоней, на котором втроём с Глебушкой и очередным женским романом она любила покачиваться в полуденную жару. Я скрипнула зубами и сжала папины плечи покрепче.

Вот так в жизни и получается: проектируют полнометражный высотный дом, а строят сарай, мечтают о рае, а получают маленький и неказистый ад. Я бы даже сказала – «адик», поскольку на полноценный ад наши адики обычно не тянут. Но для ссор, развода и боксерских раундов этого вполне хватает.

– Кстати, вы тоже можете приезжать к Глебу! – встрепенулась мама. – Хоть каждую неделю. Он будет очень рад…

– Наташ! – снова позвал Бизон, и я испытала приступ ярости. Даже попрощаться по-человечески нам не давали! Тоже, наверное, могла бы схватить ружьё, как папа. И выстрелила бы! – только уже по-настоящему, – патроны-то лежали не в чьём-нибудь, а в моём кармане. Но, конечно, ничего этого я делать не стала. Потому что все было бесполезно, и от стрельбы никто бы ничего не выиграл.

Под нашими молчаливыми взорами мама вышла за калитку, с грацией голливудской звезды забралась в джип. Машина, кстати, ей тоже шла. Как шло всё то, что она надевала. Мама вообще была яркой женщиной – высокой, стройной, улыбчивой. Не все улыбки, правда, красили её, как и помада, между нами говоря, но об этом она все ещё не догадывалась.

Глеба пересадили маме на колени, помощники лихо заняли свои места, и тяжеленное авто тронулось в путь. Качнувшись на повороте, ухнуло в случайную промоину, но скорости не замедлило. И странно, между прочим. Во всяком случае, смотрела я вслед машине так, что взглядом могла бы проколоть все ее толстенные колеса разом, включая запасное, красующееся сзади, словно свернутый кренделем крокодилий хвост…

***

С цветами и деревьями обычно не разговаривают, а вот я разговаривала. Конечно, когда никто поблизости не стоял и не смотрел на меня сумасшедшими глазами. Только сумасшествие здесь ни при чём. Болтают же с собачками комнатными, с лошадьми, с кошками, даже с хомяками и свинками! – почему же не поговорить с цветами? Или с молодым деревцем? Скажу больше: с растениями даже приятнее разговаривать, – они слушают. Они всё понимают и всегда готовы к сочувствию.

– Что стряслось? – шепнула мне растущая у крыльца слива.

– Ничего! – зло ответила я и бездумно оборвала пару листков. – Будто сама не видела!

Слива вздохнула и промолчала, она была мудрее иных взрослых, и, обозлившись ещё больше – уже на себя, сердитую дуру, я растёрла несчастные листки в ладонях, сдула их сморщенные оболочки в траву. В другой раз наверняка бы извинилась перед сливой, а тут пошагала себе дальше, даже не оглянулась.

В детстве мы все заблуждаемся. В частности – в своих мыслях про взрослых. Думаем, что они умные и справедливые, что всё и про всё на свете знают. А потом вдруг выясняется, что это не так, что любимое занятие взрослых – это войны, деньги и экономические кризисы, что сплошь и рядом усатые и седые дядечки выясняют и никак не могут выяснить друг с другом отношения, что даже министры с академиками путаются в вещах, которые понятны малышне без всяких доказательств.

Вот и сейчас от всего случившегося хотелось ругаться и бить посуду. Хотелось даже вырвать клок волос, расцарапать кожу или что-нибудь поджечь. Деструктивный психоз, короче. Я вытащила из кармана зеркальце и, положив на землю, раздавила его ударом пятки. Сияющее и улыбчивое, оно хрустнуло и поблёкло. И будто даже пискнуло: «за что?», но я уже торопливо присыпала зеркальце землей. Легче от сделанного мне не стало.

Многие из моих знакомых спасаются от депрессий музыкой. Скажем, орут на них дома за двойки или пропуск уроков, а они напяливают на голову наушники, врубают на полную громкость какую-нибудь «Шуба-дубу» и в ус себе не дуют. Но я в музыку нырять не стала, я думала. Напряжённо – и потому совершенно беспорядочно. Во-первых, про маму, а во-вторых, про всех нас – про Глебушку, про папу и меня. А точнее про то, как мы жили до сих пор и как придется нам жить дальше. Семья ведь – это когда обязательно папа с мамой. Детей может быть сколько угодно – хоть один-разъединственный ребёнок, хоть дюжина, однако настоящих родителей всегда двое. А если они разбегаются и разъезжаются, то это уже не семья. То есть, я видела в телепередачах, как некоторые брошенные мамы гордятся тем, что вырастили нормальных детей без пап, но даже мне было ясно, что чаще всего они хорохорятся и выдают желаемое за действительное. Да, конечно, они молодчаги, даже героини в каком-то смысле, но я-то знаю деток, выросших без пап. Один Витька Анциферов чего стоит. Умный, как Галилей, и злой, как Карабас-Барабасыч. Что ни скажут при нем, сразу выдает комментарии. Да такие – словно в компот соли с перцем подсыпает. Если шутят, он не смеётся, а если вокруг ругаются, он наоборот – радуется и только полешки в огонь подбрасывает. И видно за версту, что насквозь разнесчастный человек. Может, потом и станет каким-нибудь жутким учёным или даже книгу суперскую напишет, но друзей-то, ох, как ему трудно будет найти! Тут ведь всё просто: если не научились дружить папа с мамой, откуда взяться дружбе у детей? Был вот у меня недавно день рождения, так Витька пришёл и ушёл. То есть, что-то даже принёс с собой в свёртке, но посмотрел на подаренный Юлькой плеер, на огромную ракету-шутиху, купленную Егором, и даже разворачивать свой гостинец не стал. Ракету назвал картонным уродцем, плеер – тупой погремушкой, скорчил недовольную мину и ушёл. Спрашивается, чего хотел, зачем приходил? Чтобы настроение всем испортить? Я его, кстати, и не приглашала. Короче, странный тип!

А ещё в классе у нас есть Нинка, – тоже растёт без отца. Вся из себя затюканная да задёрганная. Ходит, ссутулившись, глядит на всех исподлобья. И давно бы такую задразнили, если бы не наша компания. Мы с Махой и Юлькой взялись её опекать, и дело пошло на лад. Уже через год наша Нинка оживать начала, на человека стала походить. И здесь, кстати, тоже всё абсолютно понятно. Если в тылу у тебя сразу двое родных людей, это действительно тыл, а когда там одна мама, да и та сердитая на весь белый свет, какая уж тут поддержка! Тем более что мать у Нинки не просто сердитая, а суперсуровая, – могла, между прочим, и в нос кулаком врезать, и затрещину дать. Вот Нинка наша и росла, как сорная былинка. Перед каждым ветром готова была склониться. А мы не даём. И делимся, чем придется, и жизни учим вместо беглого папаши. Чтобы тоже, значит, умела всё – и пальцы веером, и хвост пистолетом. Смешно, конечно, – какие учителя из тринадцатилетних пигалиц? Но ведь пыжились, старались! И я пыжилась, сколько могла. А теперь вот тоже – стану, как Нинка. С отцом, но без матери.

То есть, моя потеря даже больше. Меня ведь и брата лишили. Родного! Конечно, Глеб – подарочек ещё тот! Бывает порой таким вредным, что хочется схватить швабру и треснуть по кумполу. И ныть умеет, будь здоров, и пакости делать. Однажды взял папин пропуск, подрисовал на фотографии фуражку с кокардой, усы запорожские, а снизу подписал «ГЛИБ». То есть, как бы переписал пропуск на себя. Мало того, что безграмотно переписал, так ещё и документ испортил. Это у него бзик такой – изготавливать всевозможные удостоверения с фотокарточками и печатями. А потом достал у мамы из сумочки гребешок и, выломав половину зубьев, сделал себе подобие маузера. Чекист, короче, – при удостоверении и оружии! Пока печать на удостоверении увеличивал, испачкал чернилами мою школьную блузку. Никого, в общем, не забыл. И влетело красавцу от всех разом – сначала от меня, потом от мамы, а затем от прибежавшего на шум папы. Качественно так влетело. Рыдающий Глеб убежал на террасу, забился под стол, а надутые родители разошлись по комнатам: мама занялась своим изуродованным гребнем, папа – разукрашенным удостоверением. Я забралась на диван и поначалу попробовала отвлечься чтением, но Глеб всё ревел и ревел на террасе, не давал сосредоточиться. «Так и надо балбесу! – думала я, поглядывая на испорченную блузку. – В следующий раз подумает, прежде чем гадости делать»… А Глеб уже не ревел, а поскуливал. Совсем как щенок. И прикашливать как-то нехорошо начал. От долгого рева горло саднит, вот и кашляют детки. Словом, он ревел, а мы, каменногордые, молчали и делали вид, что не слышим. Потому что, действительно, виноват, потому что за преступлением следует наказание. Про это ещё Достоевский писал. И ещё сорок четыре тысячи авторов. Так что всё было правильно и справедливо. Только вот не читалось мне! Уж лучше бы Глебушка молча обдумывал своё поведение, не выл и не действовал нам на нервы. Я продолжала листать страницы, но буквы плясали перед глазами, смысл расплывался, – всё моё внимание поглощал плач Глеба. В какой-то из моментов я поняла, что сейчас не выдержу – схвачу что-нибудь потяжелее, побегу и врежу братцу, заставив умолкнуть.

И я на самом деле не выдержала. Вскочив с дивана, метнулась на террасу, рысью сунулась под стол. Глеб сидел там скрюченным эмбрионом, тискал руками своё горло и скулил. Я даже не сообразила поначалу, что он такое вытворяет. То ли царапает себя, то ли душит. Глазёнки выпучены, лицо мокрое, ещё и кулачком себе по голове бьёт. Вроде как наказывает… И спина выгнута так, что позвонки кнопочками от шеи и до трусиков – можно до единого пересчитать. И такой он был маленький, тощенький да несчастный, такой провинившийся перед всем миром, что у меня самой губы задрожали, и в глазах всё поплыло.

Я даже не знаю, что со мной стряслось. Шмыгнула к братику под стол, обняла его и прижала к себе изо всех сил. Гладить начала по нелепым его позвонкам, по ребрам, по синякастым коленкам. И расцеловала всё его распухшее от слёз личико. Кажется, он ещё пару раз пытался себя ударить, но я не позволила и тоже заплакала. Так мы и сидели вдвоём под столом, всхлипывая на два голоса, пока на террасу не вышел папа. Я видела только его ноги и не видела лица, но и у него с лицом, наверное, что-то происходило.

– Хватит, что ли… – робко позвал он.

Мы продолжали дружненько подвывать.

– Хорош, говорю. Подумаешь, бумажку испортил, – исправим как-нибудь…

Скрипнула дверь, следом за отцом показалась мама. Ненатурально весёлым голосом она сообщила, что достала из морозилки мороженое, что сегодня «всем можно», что хватит дуться и прятаться, пора выходить, и объявляется всеобщее перемирие.

То есть, в ту минуту она это случайно сказала. Я имею в виду: «перемирие», но в действительности так у нас всё и получилось. Мир ведь – это когда прочно и надолго, а перемирие – всего лишь пауза между боями. Но в тот вечер в нашей семье, в самом деле, все закончилось здорово. Были и чаепитие с мороженым, и виноватые улыбки родителей, и бурная радость «прощённого» Глебушки. А главное, что в тот вечер мы были единой семьей! Потому что любили друг друга, потому что готовы были прощать друг дружке все на свете.

А ещё мне припомнился другой случай, когда, катаясь на новеньком велосипеде, я наехала на камень и свалилась в кювет. Реально так свалилась – с визгом и кувырком через голову. Но хуже всего, что в траве таились какие-то ржавые трубы и битое стекло. О них-то я и поранила ноги. То есть, и руки тоже поранила, но ноги сильнее. Из пореза на левой лодыжке кровь так и хлестала ручьём. Юлька, что была со мной, чуть в обморок не рухнула. Пришлось сначала её приводить в чувство, а после уж браться за свои раны. Бинтов с собой у нас, понятно, не было, и я пустила в ход кружевную маечку. Жалко, конечно, было, но хватило ума пожертвовать. Изляпалась, само собой: на шортиках, на фуфайке с кроссовками – повсюду алели жутковатые пятна. Но больше всего я огорчилась из-за велосипеда. Двухколёсный «Салют» с удобно регулируемым рулем был куплен отцом всего-то за пару дней до злосчастного кульбита. Содранная краска, полдюжины сломанных спиц и спущенная шина – таков был итог неудачной поездки.

Возвращаться домой было страшно, и мы с Юлькой, две малолетние дуры, возились какое-то время с велосипедом, гадая, как бы подкрасить его да незаметно подремонтировать. В результате домой я вернулась в сумерках, и уже тогда, помню, меня ощутимо покачивало и «кружило». Спрятав велосипед под навес, я ещё сумела незаметно пробраться в детскую комнатку, но когда попыталась перебинтовать распухшую ногу, тот же Глебушка, перепугавшись вида крови, поднял переполох. А уж когда я разглядела бледные лица вбежавших в комнату родителей, мне стало совсем плохо. Нога к тому часу уже почему-то не болела, но даже встать и внятно объяснить, что же со мной приключилось, я была не в состоянии.

От той ночи у меня сохранились смутные воспоминания. Помню, как задыхающийся папка нёс меня на руках и что-то сбивчиво бормотал. То ли меня успокаивал, то ли себя. Я чувствовала, что ему тяжело, но он всё равно бежал и бежал, лишь изредка переходя на шаг. А потом меня положили на плюшевое сиденье чужой легковушки, и мы помчались в больницу. Доехали, как мне казалась за несколько секунд, а очнулась я уже от нашатыря. И были уколы, какие-то ядовито-горькие таблетки и опять порции нашатыря.

Позже мне рассказывали, что я повредила серьезные сосуды и потеряла много крови. А ещё запросто могла получить заражение, но спас меня одной папка. Он-то сразу увидел, что рана серьёзная и, подхватив меня на руки, пронес через весь поселок до знакомого владельца машины. А там уж меня отвезли прямиком в областную клинику к коллегам отца.

Честно сказать, в больнице мне понравилось. Да и как не понравиться! До чего здорово было лежать в палате и принимать одного за другим друзей и родственников. Приходили Юлька с Машкой и Нинкой, заглядывали мальчишки из класса: Егор, Колька, Максим, даже Витька Анциферов – наш главный ворчун – и тот пришёл проведать неудачливую велосипедистку. И каждый дарил какую-нибудь безделушку. Само собой, приходили родители с Глебом, и все наперебой утешали, говорили добрые слова. Кстати, про злосчастный велосипед никто так и не вспомнил. Когда же я вернулась из больницы, выяснилось, что папа успел починить его и покрасить. Правда, ездить на нём мне ещё долго разрешали лишь в пределах поселка, но в общем и целом история та закончилась благополучно. Я даже подарок неожиданный получила. Папа с мамой сообща купили мне талисман – браслетик из сердоликовых камушков. Симпатичный такой – душевный! А на солнце он сиял таким светом, что у меня тут же поднималось настроение. Наверное, так оно и должно было быть. По гороскопу сердолик – как раз мой камень, который обязан был оберегать меня от болезней и сглаза. Не знаю, как насчет сглаза, но болеть я с тех пор, в самом деле, перестала. Хотя важнее всего было другое: в том временном закутке родители нас на самом деле ЛЮБИЛИ – меня и Глеба. Мы были чем-то важным в их жизни, и я совершенно не могла состыковать воедино то давнее и замечательное с тем жутким и невозможным, что приключилось сегодня.

Хотя вру. Умом я, конечно, всё понимала. Не дурочка же полная. И давно сообразила, что мама с папой нашли друг друга случайно. Красивая студентка из Харькова и молодой доктор, проверяющий у практикантов зрение. Конечно, папа не устоял. Чем-то, наверное, и маму сумел обворожить. Про глаза что-нибудь здоровское наплёл, про бирюзу там с кораллами… А потом начались столкновения сторон, началось перетягивание семейного каната.

Конечно, у нас все друг друга не понимают: государство – народ, преподы – учеников, родители – собственных детей, но все равно ведь как-то живём! Потому что знаем: мир – это джунгли, и каждый из нас мучится на своём маленьком необитаемом островке, тоскуя о бродяге Пятнице. Можно, конечно, слёзы лить, а можно относиться к такой жизни вполне по-философски. Как я, например, к своему имени. Привыкла ведь! Временами даже нравится. Так и семья. Могли, наверное, потерпеть ещё лет двадцать-тридцать. Потому что терпеть людей, которых любишь гораздо легче, чем совершенно посторонних. Мы-то ведь с Глебом согласны были терпеть своих родителей. И миллион с лишним ошибок готовы были им прощать! Почему же они оказались слабее нас? Или слабость – ещё один удел взрослых? Вот уж действительно прикол! Стоит ли вообще взрослеть, если с каждым годом что-нибудь да теряешь – терпение, силы, здоровье, чувства?

Я даже подумала вдруг, что, может, лучше и логичнее было бы жить наоборот? Скажем, воскресать после смерти, возвращаться к заплаканным родственникам и вместе с ними стремительно молодеть, наблюдая, как меняется мир, как из руин возникают старенькие дома, оживают вырубленные рощи, зарастают лесами и скалами облысевшие горы, а в водоёмы возвращается рыба. И старики забывали бы о хромоте и больных спинах, превращаясь в юношей, обнимая своих возникающих из небытия родителей, бабушек и дедушек, находя под кроватями давно потерянные игрушки, обретая давно забытых друзей по двору, школе, детскому саду… Вот было бы здорово! Но, увы, время бежало вперёд и только вперёд. А может, разбегалось и набирало сил, чтобы в один прекрасный день взять и повернуть обратно. И коли так, хорошо было бы родиться каким-нибудь новым Авелем или Вольфом Мессингом, чтобы заглядывать в далёкое будущее, как в открытую форточку. А что? – высунул голову, и всё тебе сразу ясно-понятно. Наверное, и сны вещие – тоже неплохо видеть, но в сны я абсолютно не верила. Не потому, что невера такая, а потому, что если бы вся жуть, которая приходит ко мне во снах, сбывалась, мир давным-давно бы накрылся медным тазом. И всё равно. Очень хотелось узнать, что станется со всеми нами: с Глебушкой, с родителями, со мной…

Мысли свивались в узлы, сплетались в такую плотную паутину, что очень скоро я почувствовала себя усталой и постаревшей. Даже рукой испуганно провела по лбу, проверяя, не появились ли там морщины. Но, кажется, нет, ещё не появились, и всё равно я торопливо поднялась и, машинально погладив Глебушкину пустую кровать, вышла из комнаты.

***

Терраса у нас была по-настоящему уютной. Даже в самый солнцепёк здесь сохранялась своя особая прохлада. Деревянная решётчатая крыша, резные столбы, слева и справа – занавес из виноградных побегов, добротный стол из кедровых досок. В летнее время терраса напоминала малахитовую шкатулку из бажовских сказов, зелёные ягоды были, конечно, изумрудами, чёрно-багровые – опалами и агатами. Обычно, находясь на террасе, я так себе всё и представляла – что сижу не на деревянном стуле, а на троне, – в окружении серёжек, кулонов и бус. Только у нас это всё было живым, ароматным – не каменным, и меня такое окружение вполне устраивало. А вот маме всегда хотелось примерить воображаемое наяву. Хотя какая в том радость? Императрица Анна Иоанновна, если верить историкам, таскала на себе до полутора пудов драгоценностей. Здорово, да? И все равно была толстой, злой и уродливой. Никто её и не любил, кстати. Больше – боялись и ненавидели. Спрашивается, зачем было изводить себя такими тяжестями? Может, и царица оттого на весь свет и злилась, что постоянно терпела лишние килограммы?..

Папа сидел на террасе за столом, сгорбившись, выложив на скатерть костлявые руки. Мне показался он сейчас до обидного маленьким – чуть ли не карликом в сравнении с тем же Бизоном. Врачам – им ведь большой рост не обязателен, а папа был врачом. Я даже всерьёз озадачилась: может, дело и впрямь заключалось в росте? Мама всегда обожала мускулистых гигантов – даже журналы с атлетами на обложках покупала. Любила перелистывать их не меньше дамских буклетов. А я эти журналы от неё прятала. Возможно, таким образом заступалась за отца. Только она снова покупала – и не жаль было денег!

Я присела рядом, взяла отцовскую кисть, точно проверяла пульс. Он вяло пошевелился, но руки не отнял. Был, наверное, не против, чтобы его немного поутешали.

– Ты не переживай! – вздохнула я. – Не надо так переживать.

– А кто переживает? – глухо отозвался он. – Никто и не переживает.

– Я ведь вижу: переживаешь.