Ольга Апреликова
Злое Лето
– Он старик! Ой. На самом деле ему столько же, сколько маме, но он… Что, болен? А почему ж ты его не вылечишь?
– Он не болен. Он – стар. Пережил уже все мыслимые пределы человеческой жизни.
– А мама?! Тоже?!
– Ее организм изменен. Волшебницы должны жить долго. Хранительницы традиций, знаний, все такое.
– Ага. Так что, царь скоро – все?
– Ну, не завтра.
– Но ему надо принять решение…
– Да. Потому тебя и привезли.
Его выпустили только через два дня поздно ночью. Он был набит разговорами с Лето под самые завязки и голоден, как зверюга – голод входил в наказание. Лето, полупрозрачный, даже куска хлеба принести не мог. Поэтому отвлекал. Грифона, здоровенного тигра с крыльями, рисовал пальцем, а Рокот за ним процарапывал линии острым камешком на рыхлой штукатурке стены, а потом от скуки прорисовывал каждый коготь, каждую шерстинку. Злое Лето уверял, что эти твари где-то за морем водятся на самом деле. Про сокровище под дворцом сказал, что да, есть, не-скажу-какое…
– А я знаю, какое, – буркнул Рокот. – Мама сказала. Я его хочу откопать.
Злое Лето замер. Потом встряхнулся:
– Не дам, потому что это мой настоящий дом. И вообще я прикован к нему. Из-за него и из Дворца ни ногой.
– В каком смысле прикован?
– Да там спрятана машина, которая обеспечивает мое существование. Ну, вот сам этот призрак, что ты видишь. Дает энергию.
– Значит, за сотни лет ты ни разу не покидал Дворца?
– Только если на небо.
– А если эта штука внизу сломается?
– Слышал сказку про Кащея? Про его смерть в игле?
– Ты что, настолько мне доверяешь?
– А ты добрый, Рокоток. Ты же дедушку не прикончишь?
– Это ты добрый, – подумав, сказал Рокот. – Возишься тут с нами, а мог бы давно… Вместе со своей штукой… Куда угодно.
– Да как его поднимать, разнесет же весь город в щебенку…
– Я бы его перестроил. Теснота, пыль. Дома плохие. Воды мало…
Лето радостно взвыл и начал излагать планы по переустройству страны. И чем голоднее становился Рокот, тем противнее ему становились эти планы.
И вот наконец: скрежет засова, свежий воздух. Коридор, потом десяток ступенек наверх, и – летняя теплая ночь с громадными звездами в небе. Та звезда, толстая, низкая, зеленая, медленно пересекала небосвод. Там… Неважно, что там. Важно, что тут кормить никто не собирается – дежурный наставник привел к дверям спальни и ушел. Середина ночи. Хоть вой. Все спят…
Он бесшумно прошел мимо дверей спальни в умывальную, поплескался, смывая духоту и тоску подземной каморки. Может, выйти во дворик, поискать яблочко на ветках? Ага, найдешь там яблочко после братцев-то. А в саду у сестрицы… Не те яблочки, да. Тихонько он проскользнул в спальню и пошел вдоль спинок кроватей к своей, слушая сонное дыхание мальчишек. Кто-то вдруг поднял лохматую голову. А кто-то совершенно бессонным голосом громко сказал:
– Рокот пришел!
В общем, еды они запасли: пирожки с мясом и яблоками, сыр и сладкую ватрушку. Постанывая, Рокот впился в пирог – а они уже совали кружку с молоком. Как они протащили все это в спальню мимо наставников?
– Опыт, – пояснил Разок. – Каждый из нас там побывал не по разу. Там от тоски живот к спине прилипает… На вот баранку. Да запивай ты, а то подавишься. Замерз очень?
А через неделю они, как обычно, примчались в Нижний Двор на тренировку. Увидели жуткую кроваво-красную полосу поперек арены. Наставники велели разобрать деревянные мечи из кучи, построили всех, а потом вдруг вытолкнули одного Рокота за красную границу. Взвыла труба, и герольд проревел:
– Царская воля! Тот, кто убьет претендента, получит корону!
Сразу никто не понял, даже он сам. Потом дошло. Солнце слепило глаза и жгло голые плечи. В босые ноги впивались камешки и глиняные крошки. Герольды стояли на красной линии, на флангах и, будто судьи, готовились отслеживать ход убийства. В тени галереи вдоль стен стояли наставники с неразличимыми пятнами лиц и старик в синих шароварах.
Драться? Всерьез? С ними? С этими родными рослыми щенками? Как?! Ноги уже не просто немели – подкашивались. Но он стоял и следил за мальчишками. Как их много! Логика царского требования показалась глупой: а если его убьют сразу несколько мальчишек? Все? Как царь будет делить между ними корону?
Вдруг показалось, что рядом струится едва заметная темноволосая тень. Да, на ярком солнце Злое Лето почти не видно. Надо знать, куда смотреть. И почему-то стало легче дышать от того, что Злое Лето – с его стороны кровавой границы.
Шестой вдруг выступил вперед и спросил у герольда:
– А что будет с теми, кто не станет сражаться?
– Они пойдут в лабиринт.
Лабиринт! Мрак, руины и останки, пропасти и чудовища! Смерть от голода, а не сокровище! Потому что его не поднять, не разрушив весь город, который на нем, на огромном этом сокровище, стоит!
–…Это твоя затея, Кащей? – сквозь зубы спросил Рокот у Лета.
– Еще чего, – Злое Лето был зол. Очень зол. – Ну, я еще устрою этому паршивцу… Но сначала тут разберемся! И бей, если что, как учили! А я – уравняю шансы! Да я их всех… На атомы разложу, пусть только…
– Дурак, это же твои дети, – сказал Рокот. – Не станут они драться. Смотри.
Двадцать Девятый бросил деревяшку под ноги герольду и, брезгливо перешагнув красную линию, пошел к Рокоту. Пятый, Двенадцатый и Шестнадцатый мечи просто уронили, а Двадцатый, уронив меч, еще и вытер ладонь о штаны. Деревяшки звонко стучали друг об друга. Потом все стихло. Последним меч бросил Разок – мешкал, борясь с желанием запустить деревяшкой герольду в лоб. Но передумал, просто отшвырнул и скорей перескочил красную линию к остальным:
– Ну, значит, все пойдем в Лабиринт.
– Я с вами, – сказал Рокот. – Я знаю, где тут вход в Лабиринт!
– А я зато знаю, как оттуда выйти, – проворчал на ухо Злое Лето. – Так что я тоже с вами.
– А еще я знаю, что там на дне лабиринта! – Рокот развернулся и ткнул мечом в сторону старика в синих шароварах: – Ты хоть понимаешь, злой старик, что будет, если я туда доберусь?!
– …Сестра? – растерянно сказал кто-то из братьев.
Через двор к ним мчалась худенькая, как кузнечик, фигурка в коротком белом платье, но с длинным ворохом косичек. Сверкая золотыми узорами на руках и ногах, она перелетела красную полосу и вбежала в их толпу. Прижалась к одному брату, к другому, к третьему. Лицо раскраснелось, глаза в слезах сверкали:
– И я с вами! Я – везде с вами!!
– Это ты ей донес? – спросил Рокот у Лета.
– Да она и так в контуре, – непонятно ответил он. – Волшебница. Ну, и что теперь? Куда вы с ней в Лабиринт? Пат.
– А вот еще посмотрим!
– С кем ты все время разговариваешь? – спросил Шестой. – Ой. Чего ему надо?
К ним шел худой старик в синих шароварах. Выглядел он свирепо. Рокот пожал плечами и пошел навстречу старику. Старик остановился, ожидая, когда он приблизится. Рокот подошел и даже чуть поклонился:
– Давай я один схожу в лабиринт? Ты же от меня хотел избавиться?
– Я бы лучше от них избавился, – царь кивнул на мальчишек.
– Тогда ты избавишься от будущего.
– Будущее – это ты. Царем станешь. Я уж давно это решил. Как только узнал, что ты родился.
– Я не хочу! Я хочу только Синие Горы!
– Да бери ты себе свои Синие Горы, – пожал плечами подошедший Злое Лето. – Только вместе со всей остальной картой.
– Не с картой. С ними, – Рокот оглянулся на мальчишек.
Они стояли тесной кучкой, плечом к плечу, оберегая сестричку. Лучшие на свете братья. Стояли, все понимая, и ждали, что он сделает. Рокот посмотрел на царя, потом на Злое Лето.
– Ну, что тут думать? – нетерпеливо притопнул Злое Лето. – Корона же. Царствуй на славу.
Ну, корона. Можно взять и стать самым главным на этой плоской, ровной земле. Но зачем?
– …Гонец! – закричал герольд. – Черный гонец из княжества Синие Горы!!
Рокот обернулся. Старик положил руку ему на плечо – рука немного дрожала. Черный гонец… Кто умер?
Глава 2. Золотая пыль
– … Он такой странный. Я бы не стал его никому показывать.
– Даже для вас, братьев сестрички в золотых узорах?
– А то ты ей не брат!! Рокот, ты тут за эти три года одичал… Вояка будто и все. Включи мозги.
– Отстань. Мне надо удержать княжество. А в столице вы вместе, да с Летом – без меня справитесь. Мне тут… Надо разбираться. Да этот вот еще, мелкий, но такой… Странный, да. Искры эти золотые, то по коже, то вокруг… Что-то не так с ними. Вот у сестры – узоры живые, красивые, в них какой-то смысл. Или ваши браслеты – вы ж всегда на связи друг с другом. А это что? Просто пыль золотая.
– Надо бы, чтоб Злое Лето на него посмотрел.
– Заклинания бы пошептал?
– И пошептал бы. Да не в искрах дело. Просто младенцы не бывают такими умными. Слухи уже ползут, Рокот, зачем тебе проблемы с народом? Я проходил мимо караулки, сам слышал, как солдаты шептались, мол, ангелы на земле – к беде. Спрячь его. Или давай я его в столицу отвезу?
– Нет, я его никому не отдам, он мой братик… Но спрячу, ты прав. Нечего людям с ума сходить.
– Не больно-то ты его любишь.
– Так ведь мама умерла из-за него. Я понимаю, нельзя винить ребенка в том, что он родился так, но…
– Почему ты не дал ему имени?
– …Не знаю. Привык думать, что он – братик. И все.
– Он и наш брат тоже. Какого будущего ты для него хочешь?
– Ты опять о том, что я должен вернуться в столицу? А княжество вот этому чертову ангелу оставить?
– Рокот, если ты не примешь нашу помощь, княжество тебе не удержать… Я же знаю о стычках на границах, знаю, что для твоих кровожадных соседей ты, пацан на троне, все равно что мишень.
– Если я приму ваши войска, Синие Горы перестанут быть моими.
– Это твои войска! Ты – царь! Отец уж два года, как умер – а ты все тут!
– Нет, не я царь, а вы, все двадцать девять. Сами управитесь. И пацаном я долго не буду. Как там Злое Лето? Мне надо с ним поговорить.
– Что ты задумал?
– Я хочу, чтоб Небесные силы дали мне такую волшебную бомбу, чтоб взорвал – и все врагов забыли. Чтоб все друг другу стали свои. И тогда никаких войн, никаких границ. И будем править не царствами, а всем материком.
– Ты фантазер.
– Давай допустим, что у них такая штука есть. Что тогда?
– Ты же знаешь, что они в уплату попросят.
– Знаю, да. Урожай людей.
– Не жалко?
– А что, Пятый, разве оно того не стоит? А дети новые народятся.
– Жалко.
– Оно того стоит!
– Если вдуматься, то да. И нам это, конечно, выгодно, когда все свои и никаких войн. Но черт его знает, как это потом обернется… И брата им отдашь? Он маленький как раз. Но ведь родной тебе. И нам тоже.
Если бы Рокот или Пятый отодвинули – лишь руку протянуть – огромную пыльную портьеру, зачем-то украшавшую вход в детскую, откуда они только что вышли, то обнаружили бы за ней его, вовсе даже и не прятавшегося, а занятого укатившимся прозрачным шариком.
Шарик был красивый, прямо-таки ненаглядный, хоть и исцарапанный, золотистый, выточенный из камня, и восхищал его искорками, похожими на его собственные. Шарик оставался у него до сих пор, и, катая его по столам, коврам или маленьким зеркалам, он вспоминал единственный разговор, объяснявший, почему его прячут и почему никуда нельзя.
А искорки – никакая не пыль! Они от солнышка и появляются, если долго гулять. И прямо в коже танцуют, выбираются наружу, играют. С ними весело, будто кто-то смеется, только неслышно. А в тени тут же гасли, в тени он был – как все. А ночью – хуже, чем все, ночью – темнота, а в ней невидимые людоеды… Ночью надо прятаться и притворяться, что тебя нет. Не плакать… Может, сказать Рокоту, что он не будет выходить на солнце? Ну их, искорки, если Рокот… Так огорчается из-за искорок. Или из-за него самого?
А еще – как понять, почему Рокот и Пятый считали его своим и что такое вообще – «брат»? И где теперь эти большие мальчишки? Рокота он так больше и не видел, Пятого тем более; лиц их не помнил – будто Рокот и от себя самого его спрятал. Но зачем? Отдаст его Рокот его кому-то или не отдаст? И что такое – «урожай людей»? Ответы на эти вопросы оставались такими же недоступными, как и отражение шарика в зеркале. Слишком он был тогда мал, чтобы что-то еще запомнить.
Но понял, что никуда выходить нельзя.
Из того, что было до подслушанного разговора, он помнил почти тоже самое, что сейчас – игрушки и нянек. Такая же тихая жизнь в тех же больших комнатах, игрушки, прогулки в саду. Лето, осень, зима, весна. Только теперь нянька осталась одна, а эти комнаты как будто спрятаны – дверные проемы, кроме входного, заложены кирпичом, и окна наружу тоже, день светит только в те окна, что выходят в садик, окруженный высокой-высокой стеной.
И никак наружу.
Рокот никогда не приходил сюда.
Нянька Утеха сидела взаперти с ним, все другие слуги приносили еду и вещи и сразу уходили, разве что молоденькая горничная Ласка оставалась минуток на десять поиграть и посмотреть, как он съест принесенный ею кусок сладкого пирога. За стенами был огромный мир с горами и деревьями и множеством других людей, люди там едят сладкие пироги все вместе – а он спрятан и должен жить здесь. Никуда никогда не выйти?
Правда, был сад – так, садик: трава, три маленьких дерева, куст с крохотными белыми цветочками, песочник, цветы и круглый мелкий фонтан. Комната без потолка. Когда был помладше, даже с деревьями дружил. И только и думал, как удрать. Даже пытался птичек ловить, чтоб много-много, и они бы его через стену перенесли… Птички редко залетали. А вокруг сада, наверху высоченных стен, зубцы торчат. В них ветер воет. Его искорки тут же гасли, если взглянуть на эти зубцы.
– Да что ты места не находишь, – усовещивала его нянька Утеха. – Да твое житье слаще не бывает! Да чего ты хочешь? Да все мигом принесут, хоть птичье молоко, только голос подай. Молчун бессовестный. Живи да радуйся.
Он стал какой-то сонный, и по утрам вообще не хотел вставать, прогонял Утеху, молчал. На уроки – как же он любил их раньше! – вставал, но слушал учителя без интереса, заданий не делал и на вопросы не отвечал. Потом вообще стал отворачиваться, а то и уходить из-за стола с книжками и тетрадками. И учитель перестал приходить. Осталась одна Утеха, но она только убирала за ним и готовила еду. Ворчала чего-то, не подходила. А он сидел у фонтана, играл с простыми камешками, устанавливая их один на другой, мучился, ловя равновесие. Но был рад, что ум занят простыми задачами: построить башенку из камней повыше, вот и все. Потому что если разрешить себе думать – мысли быстро кончались и наружу рвался такой злой рев, что сам пугался. А Утеха убегала к себе и прижимала к ушам подушки. А смысл реветь? Распухнешь потом, носом не вздохнуть, голова потом еще долго болит. Самому только хуже.
Его разбудили. Сперва даже и не понял, что это такое произошло: чья-то рука сгребла рубашку на спине и подняла над постелью – голова перевесила, он замахал руками, ища опоры, но его встряхнули, и он вывалился из вдруг с треском порвавшейся рубашки.
– Просыпайся!
Он скорчился, закрыл шею руками. Людоеды? Вскочил, метнулся прочь – поймали за волосы и потащили, подгоняя шлепками:
– Я тебе убегу… Иди, иди, сокровище…
Он сперва пошел, потому что ошалел от боли, потом подпрыгнул и вцепился в руку, что тащила, хотел укусить – но тут отпустили волосы, толкнули на пол – он шлепнулся и здорово ушиб коленки, но смолчал. Где же Утеха?! Пахнет чем-то горьким… Голова болит…
– Ну, проснулся?
Зареветь? Заорать? Где Утеха?
– Я тебе зареву. Не смей выть.
Он и не собирался выть. Протер глаза и посмотрел, кто на него напал:
– Ты Рокот, что ли?
Большой мальчишка, весь в саже, с всклокоченными волосами, смотрел со злостью:
– Рокот. А ты, ты… Уу! Жить хочешь? Тогда слушайся! Быстрее!
Что быстрее? Как же тошно и болит голова. Пахнет дымом.
– Вставай!! – Рокот стал вываливать из шкафа его платья и сапожки:
– Что сидишь? Штаны хотя бы сам можешь надеть? Быстрее, быстрее!
Он встал, нашел ящик, откуда Утеха доставала одежду, нашел, что надо, сорочку и рейтузы. Их так трудно напяливать…
– Да быстрее же ты! – Рокот грохнулся коленями на пол и стал помогать. – Дымом надышался, что ли…
Одна рука Рокота была замотана тряпками, сквозь которые немножко проступили бурые пятна, на щеке – сажа. И пахло от него печкой. Наконец, он вздернул его на ноги и затолкал в платье:
– Все, бежим. Бежим, тебе говорят!!
А стражи ни у выхода, ни в каменных гулких коридорах, ни снаружи в огромном дворе, ни у ворот – не было. И за воротами – никого не было. Только простор, сизые тени и раннее, горькое, душное утро:
– Да что же ты ногами-то не перебираешь, зараза, сдохнуть хочешь? Паршивец!!
За воротами врезало по глазам низкое, почему-то красное солнце. Дым. Страшно. И тошнит.
– …Рокот. Рокот, что такое «брат»?
– Какая теперь разница!
Он хотел вырваться, но Рокот больно треснул по заднице, схватил под мышку и поволок, притиснув к кожаному нагруднику. Почему на Рокоте солдатский нагрудник? Почему пахнет дымом?
– Быстрее, нам надо быстрее!
Чего он так боится? Впереди была лестница вниз, гранитная, широкая, а внизу – все непонятное; бежали какие-то люди… Рокот помчался вниз, почти сразу оступился, схватился рукой за перила – надо успеть вырваться! Он рванулся, выскользнул из-под его руки, упал на коленки – как больно, но тут Рокот поймал его, он снова рванулся – и покатился, свободный, по белым ступеням – и вдруг врезался затылком в твердое…
Темно и больно. Очень темно…
Он пришел в себя от тряски, открыл глаза: серое какое небо. Высокая гора до самых облаков. Елка корявая со скалы свисает, вот-вот грохнется. Небо страшное, плоское. Холодно. Пахнет дымом. А он лежит на пыльном сене в телеге с высокими решетчатыми бортами среди других детей. Мальчики и девочки, маленькие, как он сам. Кто-то спал, кто-то шмыгал носом. Все замурзанные и зареванные. Он потрогал голову сбоку, где так больно, подумал и заревел. Мужик-возница обернулся и показал кулак. Да, понятно. Извините.
Может, убежать?
А дорога мимо горы пустая, и сбоку дороги край в никуда, не видно, глубоко ли. И куда бежать? Обратно к Рокоту? Нужен он ему… Голова как болит.
Мир большой.
А спрятаться некуда.
Низкие, как будто дымные, облака над темно-зелеными, с рыжими пятнами, горами. Ветер горький, пахнет холодной землей и каменной пылью. Пару раз встретились возы с картошкой и свеклой. Возницы смотрели на их телегу, подхлестывали лошадей и – мимо. Наверно, дети тоже что-то вроде картошки? Он закрыл глаза. Уснуть бы, потом проснуться – и Утеха даст оладушков с медом… Он думал, с ним никогда ничего не произойдет. Все приключения в сказках, а он так и будет за высокими стенами сидеть… А оказывается.
В одной деревне с каменными, а то и вовсе вырубленными в горе домиками остановились на площади у колодца, и мужик громко что-то проорал несколько раз, про урожай. Подошли люди, посмотрели на них, ушли. Мужик ждал. Худая, трясущаяся женщина принесла маленького спящего ребенка, совсем младенца, в мешковине вместо одеяла, показала мужику. Тот помотал головой и махнул рукой. Женщина заплакала. Мужик достал кошель и она замолчала. Но мужик вынул только одну монету, предложил ей. Она опять зарыдала, прижала к себе ребенка и ушла. Зато пришла другая, в рваной юбке, привела сразу двоих. Девочку лет пяти и ковыляющего карапуза. Мужик присел и стал внимательно разглядывать детей. За девочку он дал три монеты, а за младшего только одну. Женщина сама посадила детей в телегу, потом что-то спросила у мужика, тот кивнул. Тогда она быстро бросила ведро в колодец, вытащила воды. Мужик дал ей жестяной черпак, и она напоила своих. Постояла – и стала поить всех. Вода была ледяной, но вкусной, стало чуть легче. Женщина сгорбилась и ушла. Мужик спрятал черпак в сено и они поехали дальше.
Горы отступили в сторонку, и вдоль дороги потянулись поля, поля, поля узкими полосками. Сжатые, пустые. В другом городишке мужик купил двух девчонок. В третьем – двух мальчиков и, подумав, толстого младенца. А потом принялся настегивать лошадь, и их затрясло так, что младенец заорал, а его затошнило. Потом младенец от тряски подкатился в своем свертке прямо к нему, уперся горячей головенкой в спину и замолчал. Затошнило сильнее, он еле перемогся – и разглядел впереди, под огромным серым пустым небом что-то странное. Какие-то огромные серебряные капли на земле и большое скопление людей, лошадей, телег. Длинные палки с цветными флажками.
Туда они и приехали. Мужик заплатил стражникам, получил большой жетон на веревке, повесил на шею, стегнул лошадь и въехал за низкий забор; ругаясь и крича, проехал сквозь толпу людей и встал с телегой между других таких же – с кучей мелких несчастных детей на каждой. Младенец опять завозился, заорал и описался – стало горячо и мокро сидеть, и закапало под телегу. Моча быстро остыла, сидеть стало холодно. Мальчишка с ним рядом тоже завозился – подтекло и ему. Младенец орал, но мужик не обращал внимания, а вытянув шею, высматривал что-то поверх толпы, вглядывался в сторону тишины. Там, куда он смотрел, стояла тишина, а толпа вокруг – шумела, но негромко. Взрослые говорили шепотом. Толпа вообще была странной. Все взрослые тащили за собой небольших, не старше его самого, детей или несли младенцев. Те дети, которых волокли в ту сторону, куда смотрел мужик, плакали и вырывались. Взрослые оттуда возвращались одни, смотрели в землю, несли монеты, пряча в одежде, некоторые плакали, некоторые смеялись и хлопали друг друга по плечам.
Постепенно толпа редела. День сваливался к вечеру, из-за туч над горами появилось низкое солнце, но оно не грело, а только мешало разглядеть те огромные серебряные капли, которые он видел, когда подъезжали к торгу. Он положил голову на ноющие руки, лбом на шершавые узлы веревки, закрыл глаза. Надо подумать, что же такое произошло… И больше занимал не мужик, в телеге которого он проснулся таким тупым, как картошка, а тот злой Рокот, чей голос он помнил из прошлого. Зачем он вытащил его из такой хорошей, такой красивой жизни? Отдал мужику? На «Урожай людей»? А Рокот – почему он был в саже? Почему рука была замотана тряпками, он поранился? Дрался с кем-то? Почему, испуганный чем-то насквозь, так ругал и кричал: «Беги, если жить хочешь?» Но он же не убежал, а упал?
И что, теперь тоже надо убегать? Или сидеть и ждать своей судьбы?
Он очнулся, когда мужик тяжело спрыгнул с заскрипевшей телеги. Толпы вокруг не было. Только у соседней повозки стояли люди. Спокойные. Красивые. Несколько важных и еще слуги. Важные были похожи на волшебников из длинных сказок, которые рассказывала Утеха. Вот бы она примчалась, отлупила бы всех, и важных тоже, веником, а его отвязала, схватила бы на руки и утащила домой… А он бы держался за ее шею и ревел… Он шмыгнул носом.
Хозяин соседней повозки поочередно стаскивал мелких пленников на землю и предъявлял волшебникам. Те начинали разглядывать, тыкали иголочкой в палец – дети взвизгивали – и капали кровью на черное стеклышко в странной железной книжке. Потом детей забирали слуги, совали в рот какие-то сладости, а в руки – игрушки. Его затошнило. Зачем спокойным людям замурзанные дети, которые даже своим родителям не нужны, раз они их продают? Голова болела все сильнее.
Соседская телега, опустев, уехала прочь. Мужик встал на колени и ткнулся лбом в землю. А когда ему велели встать, лоб так и остался пыльным. Мужик снял с шеи и протянул слугам волшебников жетон. Потом и вытащил из телеги сидевшего впереди мальчишку. Второй была девочка, маленькая, ей проткнули иголкой крошечный пальчик, а она даже не заплакала, только замерла, как птичка. Ее забрали – служанка в белом подняла на руки и унесла. Он хоть разглядел, куда – в самую большую из серебристых капель. Зачем волшебникам чужие дети… А если они их… едят?
Одна из малых серебристых капель вздрогнула и плавно-плавно начала подниматься. Поднялась, развернулась – и вдруг стремительно, быстрее птицы, понеслась высоко в небо, высоко-высоко, выше низкого солнца… И исчезла в синеве.
Хозяин отвязывал мальчишку рядом. Тот ничего, не ревел, тоже смотрел, куда улетела серебристая капля. Сам протянул руку, чтоб укололи. Волшебники что-то отметили на жетоне хозяина, а мальчишку увели, наговаривая успокаивающе.
Внутри все остыло. Он заметил, что волшебники на него смотрят пристально, не как на других. Сблизив головы, тихо перебросились словами. И все стали смотреть только на него. Его даже из телеги не стали вытаскивать, ухватили за руку и ткнули в палец остренькой штучкой. Выдавили капельку крови, мазнули пальцем по черному окошечку в железной книжке. Та тихо заурчала. И вдруг пиликнула. Ни у кого не пиликала. Спокойные склонились над плашкой. Мужик попятился. Что значит это пиликанье – плохая кровь?
Его снова схватили за руку, выбрали палец и стали протирать его холодной и вонючей жидкостью, снова ткнули острым, и это было куда больнее, чем в первый раз. Мазнули кровью по чистому черному окошечку. Книжка заурчала. Все молчали. И она не стала пиликать – она взвизгнула! А черное окошечко вдруг вспыхнуло золотыми буковками, буковки побежали быстро-быстро, живые какие! Все они, склонившись друг к другу, заговорили. Один спокойный что-то громко непонятно сказал. Мужик упал на колени и, прижимая руки к груди, в чем-то каялся, тыкаясь лбом в пыль. А его самого слуги в белом поманили к себе, и он закопошился в сене, выбираясь. Когда встал, осторожно сняли и поставили на землю.
Около мужика появились стражники, а перед ним присел откуда-то подошедший другой волшебник, которому все слегка поклонились. Стало стыдно, что весь в сене, штаны мокрые и воняют младенческой мочой. И задница чешется от мочи и краски… Волшебник спросил:
– Ты кто такой и откуда?
С другими детьми они не разговаривали. Он подумал, посмотрел на низкое солнце над горами и ответил:
– Я не знаю.
Волшебник поднялся, и минуты три все они совещались, потом кивнули, и стража звякнула мечами и куда-то увела мужика.
Кто-то потрепал его за волосы:
– Ну что, пойдешь к нам жить?
– На небо?
– Да.
– А они? – он оглянулся на телегу с оставшимися детьми.
Все переглянулись.
– Мы позаботимся. Не беспокойся.
Важный волшебник сам взял за руку и привел в большую каплю, в помещение, полное грязных детей. Там стоял водяной пар, слышался плеск и детские голоса. Но никто не орал, ни от боли, ни от страха. Дети полусонно играли в раскиданные на вытоптанной траве игрушки. На траве? Он заметил, что серебристые стены – это тонкий материал, прикрепленный к вбитым в землю штырям с кольцами. Он на картинках в книжках видел, что так ставят шатры. Значит, это всего лишь большой шатер? А как же он улетит на небо? По ногам дуло… В другом помещении водяной пар клубился гуще, и возились взрослые, отмывая детей на столах и в больших чанах, будто овощи для супа.
Но его повели дальше. В отдельный закуток, там посадили на теплый стол. Ну, может, правда никого не съедят… Даже бояться сил нет, голова болит и в глазах темнеет. Надо держаться. Он поковырял столешницу – это и не камень, и не дерево… Он хотел лечь и уснуть, прямо на столе, но волшебник не дал. Скоро подошла хмурая женщина-волшебница и сразу спросила:
– Когда ударился головой, сознание терял?
– Что терял? А-а, да. Меня кто-то тащил, но я не мог проснуться… Я хочу пить.
Волшебница подала прозрачную бутылочку с водой, волшебник помог открутить крышку.
– У тебя сотрясение мозга. Тебе нужно будет полежать, пока поправишься.
– Я полежу, – согласился он, попив водички. – Давайте я прямо сейчас пойду и полежу…
– Еще немножко потерпи. Надо сделать укол с лекарством. Не будешь отбиваться? Голова зато перестанет болеть.
– «Укол» звучит страшно. Но я буду храбрым, – вздохнул он.
Он смотрел, как доктор заряжает лекарством маленькое прозрачное устройство с иголкой. А иголка и не иголка вовсе, а длинная тонкая-тонкая трубочка с остро скошенным краем…Они воткнули иголку в задницу, сбоку!! Потому что задница у него самое мягкое и толстое место! Но вообще-то не так и больно… и не страшно. Разрешили бы уже поспать, а не хвалили так громко…Глаза закрывались. Он чуть не уронил бутылку.
Волшебник взял на руки и понес. Пахло от него ни на что не похоже, хорошо. Это ведь важный волшебник, ему ведь все немножко кланялись, и – чего он сам с ним нянчится? От него вон все еще дымом пахнет…
По серебристым узким коридорам волшебник вынес наружу, под красивое вечернее небо. Ветер нежно погладил лицо и босые ноги. Пахло мятой травой, землей, осенью и незнакомыми, какими-то железными запахами. Они приближались к совсем небольшой серебряной капле. Сквозь полупрозрачную крышу внутри было видно большие кресла и колючие цветные огоньки.
– Сейчас мы полетим на небо.
Он крепче прижал бутылку, когда серебряная капля сама открыла сбоку широкую дверку, и согласился:
– Давай полетим. Все равно я тут никому не нужен.
– А ты не боишься?
– Нет. А это… Это такая небесная повозка?
– Да. Мы с тобой полетим на другую… Небесную повозку, очень-очень большую. Целый небесный город.
– А ты там будешь со мной?
– Буду. Потому что ты не такой, как другие детки, я хочу сам за тобой присмотреть, – он посадил его в маленькое мягкое сиденье, прикрепленное к большому, пристегнул широкими ремешками: – Не бойся вообще, договорились?
– Как на вашем языке называется такая маленькая повозка?
– Ял. Тебе удобно? Все хорошо видно?
– Мне вообще хорошо. Голова даже не болит.
Волшебник сел рядом в большое кресло, и ял закрыл дверку. Он помолчал, глядя на совсем близкую истоптанную траву за стеклом:
– На небо – это навсегда?
– Это мы потом будем вместе решать.
– Почему… Почему я имею значение?
Волшебник вздрогнул и посмотрел в глаза. Он пожал плечами:
– Я мал, чтоб решать.
– Потому что ты необычный. Вообще непонятно, откуда такой взялся. Кто твои мама и папа?
– У меня нету. У меня только нянька была, Утеха.
– Все это странно. Ладно, расскажешь потом. Ну, полетели?
– Полетели, – все в нем на миг больно сжалось от радости и от ужаса.
Внизу под полом тихонько забормотало, потом загудело, и трава снаружи ушла вниз и вдруг превратилась в огромное поле с несколькими серебристыми, большими и малыми каплями, вокруг которых двигались точки-человечки и черточки-лошадки с тележками. Горы вокруг в самом деле были синими-синими.
– Так видят птицы! – обрадовался он. – Или ветер! Ой…
– А скажи хоть, ребенок, как тебя зовут?
– Никак, – он вытянул шею изо всей возможности, чтоб видеть отдалявшуюся землю.
– Нет имени? Странно.
– Всех зовут, а меня – не зовут. Нету имени.
С краев круглое поле внизу расширялось ленточками других полей, темными, шершавыми от леса горами со светлыми, чуть позолоченными низким солнцем верхушками и страшными провалами ущелий – и все это страшно падало в огромный голубой колодец. Он перестал различать и полоску дороги, и серебристые капельки. Близко пронеслась назад и вниз вершина горы: куски камней в жухлой траве, кривые деревья и никого-никого. Впереди вставали голые серые скалы в осыпях и разломах – там-то точно тоже никого нет. Только ветер. Стало так грустно, пусто и страшно, как будто бы он оказался вон на том голом куске скалы страшно высоко надо всем живым миром. Вот бы узнать, где сейчас Рокот. Но он не разрешил себе думать о Рокоте.
