Ольга Елисеева
Граница России – Черное море. Геополитические проекты Григория Потемкина
Снятие цензурных ограничений после революции 1905–1907 гг. позволило появиться на русском книжном рынке начала XX столетия переводам знаменитого исторического популяризатора Ксаверия Валишевского, писателя польского происхождения, работавшего в Париже. В многотомной истории России две книги посвящались времени Екатерины II. Валишевский писал не просто для европейской публики, а именно для французской, чьи сведения о России в силу долгого политического противостояния были куда меньшими, чем, например, у англичан или немцев. Прекрасно зная своего читателя, автор блестяще подыгрывает его знанию, а вернее, незнанию о далекой северной стране, откуда постоянно исходила угроза для Версаля и его внешнеполитических сателлитов – Швеции, Турции и Польши. Рассказы Валишевского во многих чертах повторяют истории Гельбига: поддержана версия о «потемкинских деревнях», сообщается много нелепых, непроверенных сведений из частной жизни императрицы и Потемкина, о государственной деятельности последнего.
«Он не государственный муж, – пишет Валишевский о светлейшем князе. – Человека подобного физического и нравственного облика можно счесть только за крайнего любителя наслаждений… С точки зрения внешней политики Потемкин, главным образом, был фокусником. Если есть определенный план и великая идея, преследуемые Россией в эту минуту, то они принадлежат не ему, а Екатерине… Не Потемкин показал своей стране путь в Константинополь. Но, чтобы идти по этому пути, он умел искусно жонглировать интересами и соперничеством европейских держав. Хотя он и не учился дипломатии в западной школе, однако его дипломатия, несмотря на кажущуюся неудовлетворительность чисто азиатских приемов, была дипломатией первоклассной… Внутри империи в роли администратора Потемкин являлся ловким декоратором, уже тогда оправдывая суждение о показной стороне в современной России»[67].
«Фокусник», «жонглер», «декоратор» – цирковая терминология призвана в устах Валишевского снизить цену личности светлейшего князя. «Азиат», не учившийся дипломатии в «западной школе» и благодаря этому умело водивший за нос «доверчивых» Сегюра, де Линя, Гарриса… Однако особенно неподражаемы описания личных отношений Потемкина и Екатерины в годы, последовавшие за окончанием их романа. «Во всю свою бытность фаворитом, в течение 15 лет, Потемкин, переживший свои обязанности временщика и сохранивший за собой только одно название, своею высокомерною волею ставил перед всевозможными прихотями Екатерины, бывшими ему не по вкусу, непреодолимые препятствия; иногда он способен был в случае необходимости употребить даже насилие над той, которая, отдавшись ему, допустила его сделаться своим настоящим властителем»[68]. Приписать Потемкину насилие над Екатериной не додумался даже Гельбиг.
Популярность переизданий Валишевского в наши дни объясняется тем, что читатель в постсоветскую эпоху изголодался по популярному историческому чтению. Книги этого автора очень точно охарактеризовал В. С. Лопатин: «При внимательном чтении этих блестящих пассажей возникает ощущение скольжения по поверхности, неосновательности написанного»[69]. Это тот особый феномен французской литературы, который В. В. Розанов называл «искусственными цветами», рафинированная, но бесчувственная красота которых скорее отталкивает, чем привлекает. Мы же заметим, что искусственные, мертвые цветы обычно кладут на крышку гроба, прощаясь с покойным. Всплеск интереса к историческим повествованиям Валишевского дважды произошел в России именно тогда, когда она стояла на грани колоссальных потрясений (в начале и в конце XX в.), которые, кроме всего прочего, оказали самое серьезное влияние на развитие исторической науки.
3. Две нити одной традиции
Революция разорвала российскую историографию на два лагеря, один из которых продолжал свою работу на родине, а второй – в эмиграции. Это разделение почти всегда было недобровольным, даже насильственным. Так, известный историк, ученик В. О. Ключевского Александр Александрович Кизеветтер, член ЦК партии кадетов, в 1922 г. был выслан из Советской России и умер за границей. Его перу принадлежат яркие, хотя, на наш взгляд, далеко не всегда глубокие и психологически обоснованные «Исторические силуэты» многих русских государственных деятелей. В том числе и Потемкина. Нелюбовь работать с реальными историческими документами заставляла мысль блестящего стилиста скользить по выбитой другими авторами колее. Снова возникал наивный, чисто интеллигентский в своей праздности вопрос: если Потемкин был действительно гением, как о том писал М. М. Сперанский, то почему он трудился на самодержавную монархию? Почему не выступал хотя бы с подспудным, не громким, но внятным осуждением, подобно Воронцовым? Вот настоящие герои, ратовавшие за конституционализм.
Потемкин за конституционализм не ратовал, хуже – был идейным и очень хорошо образованным сторонником греческого православия и единоличной царской власти в России. А чем талантливее духовный противник, тем, как известно, он опаснее. Поэтому стремление Кизеветтера занизить интеллектуальный уровень светлейшего князя и масштабы его личности психологически вполне обоснованно.
«Основной чертой Потемкина было его честолюбие без границ. Но демон честолюбия может плодотворно действовать на человека и беспрерывно держать его на высоте бодрой энергии лишь при наличии в душе человека явного стремления к определенным целям… стойкой преданности определенному идеалу. Ничего этого не было у Потемкина. Он был снедаем честолюбием беспредметным, он хотел стоять выше всех неизвестно ради чего, просто ради власти и почета, с которыми он сам не знал, что делать…Единственным спасением для него было бы появление на его пути к власти всевозможных препятствий. Тогда сама борьба с этими препятствиями воспламенила бы его честолюбивую душу к упорным усилиям, которые не давали бы ему застыть в дремотной апатии. Но препятствий не оказалось. Судьба предательски поставила его сразу лицом к лицу с полным осуществлением всех его желаний. Стоило ему шевельнуть пальцем – и любая его прихоть удовлетворялась в ту же минуту. Человек идеи знал бы, куда и на что направить такую власть. Человека без определенной жизненной задачи такое положение неминуемо обрекает на пресыщение и скуку. И Потемкин познал ужасную болезнь души, состоявшую в отсутствии желаний»[70].
Поверхностное знание исторических реалий екатерининского царствования заставляло Кизеветтера предположить, что на пути к власти у Потемкина в условиях непрекращающейся грызни придворных группировок могло не оказаться препятствий. Такие препятствия непреодолимой стеной ограждали молодого Потемкина от Екатерины II и позднее постоянно возникали на дороге у фактического соправителя императрицы, поскольку его место у кормила власти желательно было занять многим.
Не по движению пальца присоединялся Крым, строились города, флот, заселялись земли. Черным, суточным трудом, без сна, при котором светлейший князь, по его признаниям в письмах к Екатерине, уставал «как собака», совершались реальные дела. Рецидивирующая лихорадка, которой болел и от которой умер Григорий Александрович, никогда не имея времени долечиться, возникала именно в периоды особенно сильного ослабления организма в результате тяжелой работы. Бывали и отдых, и женщины, и вино, и карты, и затмевающая воображение роскошь. «Таков, Фелица, я развратен, но на меня весь свет похож», – как писал Державин.
Назвать Потемкина человеком без идеи, без определенной жизненной задачи – значит не замечать в истории русской политической мысли никаких идей, кроме своей собственной. Эта позиция, к сожалению, нередко встречается в кадетской историографии начала века. У светлейшего князя была и государственная идея, и вполне определенная жизненная задача – прекращение татарских набегов на южные русские земли, присоединение Крыма, утверждение России на берегах Черного моря – и с этой задачей он сумел справиться. Видимо, очень больно осознавать чужую воплощенность в деле, когда собственное дело потерпело неудачу.
«Потемкин… лишь впитал в себя ходячие идеи своего века. Лучшие умы той эпохи с фернейским философом во главе учили, что просвещенная власть все может, что целые страны и народы могут быть приводимы из небытия в бытие по глаголу философов‑правителей. При свете таких идей отчего же бы и не разгуляться необузданной фантазии у человека, чувствовавшего себя на высоте всемогущества? Такое умонастроение естественно направляло мысль лишь на общие контуры широких замыслов и притупляло у нее интерес к практическим подробностям, к деловой разработке этих замыслов и набрасывало пелену на многообразные затруднения и неудачи, могущие выдвинуться на пути к поставленным эффектным целям… Его фантазии, кажущиеся наивным людям проблесками гениальности, носили на себе сплошь да рядом печать дилетантизма со всеми неизбежными его последствиями. Александр Воронцов писал брату Семену от 14 мая 1792 года про Потемкина: «Умерший ни намерений постоянных, ни планов определенных ни на что не имел, а колобродил, и всякая минута вносила ему в голову новую мысль, одна другую опровергающую». Поставленный в точные рамки подчиненной деятельности, Потемкин мог бы сделаться перворазрядной силой благодаря своей живой сообразительности. Но став всемогущим сатрапом, он… дал меньше, нежели мог бы дать по природным задаткам своей личности»[71].
Потемкин никогда не был, да и не мог быть, в силу православного образования, полученного параллельно с университетским, поклонником идей века просвещения и тем более фернейского философа. Он как никто другой при екатерининском дворе далеко стоял от модных тогда политических и философских теорий: прочитал, отболел и вернулся к любимому – богословской литературе. Сделал меньше, чем мог, светлейший князь прежде всего потому, что умер до обидного рано – в 52 года, многие политики в этом возрасте только начинают.
Умиляет идея о плодотворности подчинения Потемкина: если бы поставить над светлейшим князем не императрицу, а настоящий парламент или хотя бы такого выдающегося начальника, как А. Р. Воронцов, тогда бы… Тогда бы не было ни Крыма, и Новороссии, ни флота, ни победы в тяжелейшей войне. Такую натуру, как Потемкин, нельзя было поставить «в строгие рамки подчиненности» даже по отношению к Екатерине II, их переписка ясно об этом свидетельствует. Князь не терпел диктата. Да и кто мог его подчинить, когда во всем окружении императрицы не было личности более масштабной и одаренной, чем он? Даже в годы первой русско-турецкой войны, когда молодой Потемкин служил под началом у П. А. Румянцева, письма фельдмаршала к своему подчиненному, несмотря на всю разницу положений, проникнуты каким-то необыкновенным пиететом, и это задолго до выдвижения Потемкина при дворе. Просто Румянцев, сильный сам, умел чувствовать силу другой личности и предоставлял Потемкину максимальную свободу, какую только мог, – подчас просто для того, чтоб не связываться со строптивым, но дельным офицером.
Данная Кизеветтером характеристика проектов Потемкина особенно заслуживает нашего внимания: «Умственная даровитость Потемкина бросается в глаза… Но было бы чрезвычайным преувеличением приписывать этим планам значение открытия новых горизонтов в области государственной политики… Практическое здравомыслие, соединенное с гуманными побуждениями… еще не образующая гениальности… Так называемый «Греческий проект» был написан не Потемкиным, а Безбородко. Мысли, легшие в его основу, высказывались еще Орловыми до начала фавора Потемкина, и Потемкин относился к этим мечтаниям гораздо сдержаннее Екатерины»[72].
Следует все же выбрать что-то одно: либо «необузданная фантазия», либо «относился гораздо сдержаннее Екатерины» – ведь речь идет об одних и тех же планах. Не видим причин ставить в вину Потемкину то, что он более реалистично, чем Безбородко, смотрел на возможности привлечь европейские державы к разделу турецких земель. Ведь именно сугубый прагматизм светлейшего князя обеспечил осуществление его планов в отношении Крыма. Именно продумывание мельчайших деталей, в котором Кизеветтер по незнакомству с документами отказывает светлейшему князю, именно отсутствие всякого рода дилетантизма и инфантилизма при осуществлении государственных дел, стоящих крови и денег, отличает особый, державный почерк Потемкина. В вопросах власти, администрации и военного управления Григорий Александрович был прежде всего профессионалом.
В то же самое время, когда Кизеветтер писал «Исторические силуэты» в Праге, в Советской России продолжает свою работу по изучению екатерининского царствования известный историк Яков Лазаревич Барсков. Еще в начале XX в. он занялся исследованием писем и записок Екатерины II и Потемкина. Тонкий знаток эпохи, допущенный к разбору рукописей дворцового архива и имевший доступ к недосягаемым для большинства ученых историко-литературным материалам, он много и плодотворно занимался изучением литературной деятельности Екатерины II и ее эпистолярного наследия[73].
Исследуя переписку Екатерины II, Барсков не обошел вниманием и послания императрицы к своим фаворитам. В 1918 г. выходит в свет подготовленная ученым еще до революции публикация «Письма имп. Екатерины II к гр. П. В. Завадовскому»[74]. Эта работа как бы предваряет собой более сложное и обширное исследование писем и записок Екатерины II к Потемкину, к которому Барсков приступил несколько позже.
К 1932 г. работа Якова Лазаревича была закончена, и он попытался напечатать собранный им материал. Барсков обратился за помощью к В. Д. Бонч-Бруевичу, организатору и первому директору Государственного литературного музея в Москве. В собрании Бонч-Бруевича сохранилась корректура предложенных ему Барсковым «Писем Екатерины II к Потемкину»[75]. Однако тогда публикация, подготовленная Барсковым, так и не увидела свет. В 1934 г. в Париже появилось анонимное издание писем Екатерины к Потемкину[76], снабженное предисловием некоего Жоржа Ударда и восходящее к тексту Барскова. На русском языке публикация Я. Л. Барскова появилась в 1989 г. Благодаря усилиям Натана Яковлевича Эйдельмана «Письма Екатерины II Потемкину» были изданы в журнале «Вопросы истории»[77].
В Предисловии к своему изданию Я. Л. Барсков останавливается на явлении фаворитизма в государственной жизни России второй половины XVIII в. Ученый считает, что в царствование Екатерины II «фаворитизм – своего рода учреждение, с огромным, хотя и неустойчивым, кругом дел, с обширным, хотя и неопределенным, бюджетом». Корни этого явления Барсков видит в нестабильности абсолютизма как формы правления. «При всем желании Екатерина не могла справиться со страшной властью, оказавшейся в ее руках»[78], – заключает ученый. Останавливаясь на положении Г. А. Потемкина в системе государственной власти России, Барсков пишет: «Потемкин стал рядом с Екатериной движущей силой в этой огромной машине, в свою очередь сообщавшей свое движение бюрократическому аппарату всей империи… Никому не уступала императрица из своей власти так много, как Г. А. Потемкину, и притом сразу, в первый же год его случая»[79].
Барсков видит исключительность Потемкина и в области чисто личных отношений, возникших между ним и государыней. «Как показывают публикуемые здесь письма, – говорит ученый о подготовленной им подборке, – только его (Потемкина. – О. Е.) называла она своим «мужем», а себя «женою», связанною с ним «святейшими узами»[80]. Далее публикатор пересказывает ряд свидетельств о браке Екатерины и Г. А. Потемкина, приведенных П. И. Бартеневым в 1906 г. на страницах «Русского архива»[81]. Отсылая к семейным преданиям Энгельгардтов, Браницких, Воронцовых, Самойловых и Голицыных, а также к рассказу графа Д. Н. Блудова, которому Николай I поручал разбор секретных бумаг XVIII в., Барсков вслед за Бартеневым сообщает, что венчание происходило осенью 1774 г. или в середине января 1775 г., перед отъездом двора в Москву, у Самсония на Выборгской стороне.
Пересказав сведения, приведенные Бартеневым, Барсков делает свой вывод: «Все эти рассказы и приведенные здесь письма дают повод решительно утверждать, что Потемкин был обвенчан с Екатериной… Уже один слух о том, что они были обвенчаны, создавал Потемкину исключительное положение… в нем действительно видели «владыку», как называет его в письмах сама Екатерина, и ему оказывали почти царские почести при его поездках в подчиненные ему области или на театр военных действий и обратно в столицу. Как ни велико расстояние от брачного венца до царской короны, но по тем временам также велико было расстояние, отделявшее случайного любовника императрицы от ее мужа, которого она явно считала первым лицом в государстве после себя… Это был царь, только без титула и короны»[82].
Если статья Бартенева в 1906 г. прошла почти незаметно для читающей публики, то после французского (1934 г.) и русского (1989 г.) воспроизведения публикации Барскова вопрос о возможном браке Екатерины II и Г. А. Потемкина стал предметом научного обсуждения. Версию о венчании поддержали Удард, Эйдельман, А. Труайя, И. де Мадариага, П. Маруси и В. С. Лопатин.
При издании публикации Барскова Н. Я. Эйдельман остановился на вопросе о венчании императрицы и ее избранника осенью 1774 г.: «Переписка содержит подробности, подтверждающие факт тайного брака Екатерины и Потемкина и проливающие свет на некоторые эпизоды составления записок Екатерины II»[83].
Современная английская исследовательница Исабель де Мадариага разделяет мнение о возможности морганатического брака императрицы и Григория Александровича. «Письма Екатерины Потемкину… подтверждают, что Екатерина и Потемкин были тайно обвенчаны. В ее письмах она часто называет его мужем и дорогим супругом. Возможно, из-за большого напряжения страсть Екатерины и Потемкина длилась недолго, однако в повседневной жизни они продолжали вести себя как женатая пара, до конца своих дней соединенная сильной привязанностью и абсолютным доверием»[84].
Исследовательница приходит к заключению, что Потемкин занимал положение фактического консорта. «Екатерина обращалась с Потемкиным как с принцем-консортом, – пишет Мадариага. – Она публично посещала его с целью подчеркнуть его статус… царские эскорты были обеспечены ему, где бы он ни ехал… Он вел себя как император, и люди видели в нем владыку. Без сомнения, зависимость Екатерины от Потемкина как от фактического, если не юридического, консорта объяснялась личной доверенностью… но он гарантировал Екатерине безусловную преданность, в которой она так нуждалась»[85].
Лопатин предположительно указывает и на возможную дату тайного венчания – 30 мая 1774 г. Среди многочисленных наград и пожалований, которыми Потемкин был осыпан весной 1774 г., лишь чин генерал-аншефа окутан некой таинственностью. Впервые Потемкин официально был назван генерал-аншефом в начале августа, в списках Воинского департамента Григорий Александрович следует сразу за Н. В. Репниным, получившим чин 3 августа, но с оговоркой: позволить ему считаться генерал-аншефом с 30 мая. «Совершенно очевидно, что этой датой отмечено какое-то важное событие, – пишет историк. – Таким событием могло быть только венчание Потемкина с императрицей. Но присвоение столь высокого чина своему новому избраннику в условиях неоконченной войны могло возбудить большое недовольство… Общий подъем, вызванный известием о мире, позволил огласить уже решенное производство без лишних кривотолков»[86].
А. Б. Каменский в книге, посвященной царствованию Екатерины II, проявляет больший скептицизм. Останавливаясь на вопросе о браке, он пишет: «В письмах к Потемкину Екатерина как бы все время играет роль эдакой простосердечной и полуграмотной русской бабенки, относящейся к мужу с покорностью, подобострастием и некоторым страхом. Это своего рода маскарад, шутовство, характерные для любовного этикета того времени и объясняющие подчас и тональность, и нарочитую неграмотность отдельных писем… Шутовской характер переписки необходимо принимать во внимание, рассматривая письма Екатерины к Потемкину как свидетельство безусловной справедливости распространившихся уже тогда слухов об их тайном венчании»[87]. Надо сказать, что хотя маскарад и характерен для куртуазной игры придворных петиметров того времени, однако образ «простосердечной и полуграмотной русской бабенки» совершенно не вписывается в общепринятый «любовный этикет», основанный на сугубо литературной, чаще всего французской, традиции. Отметим, что при известной скудости куртуазных оборотов, используемых Екатериной в письмах к своим возлюбленным (сохранились ее послания к И. Г. Чернышеву, П. В. Завадовскому, несколько записок Г. Г. Орлову), ни с одним из фаворитов, кроме Потемкина, императрица не «шутила» подобным образом.
Итак, именно Барсков, не являясь в отличие от Бартенева первооткрывателем темы о браке Екатерины II и Г. А. Потемкина, сумел вынести эту информацию в круг активного научного обсуждения. Сам Яков Лазаревич относился к личности Потемкина с тем же холодным неприятием, как Брикнер, и осуждал светлейшего князя гораздо яростнее Кизеветтера. На хлесткий тон Барскова в предисловии к корректуре, несомненно, повлияли новые, советские, требования развенчивать «мерзость запустения екатерининского царствования», как писал Бонч-Бруевич. Однако эти требования лишь придали малоприемлемую в научном кругу языковую форму давно сложившимся представлениям ученого. Ведь как ни назвать светлейшего князя: «сатрап самодержавия», «авантюрист крупного пошиба» или «монархист, которому чужды освободительные идеи» – вложенный в понятие смысл останется тем же самым.
Неопубликованное предисловие Барскова в очень яркой форме передает главную причину неприятия образа Потемкина многими представителями российской историографии и просто общественности. «Екатерина откровенно признавалась в одном из неопубликованных писем, – сообщает Барсков о Потемкине, – что обязана ему своей властью, имея в виду не переворот 1762 г., а грозный год Пугачевщины. С этим связана и непримиримая ненависть цесаревича и всей его партии к этому выскочке, временщику, узурпатору, и уверенность Екатерины, что при жизни Потемкина ей нечего бояться со стороны сына. Когда русское масонство раскинулось по всей стране и московские розенкрейцеры образовали его ядро, «князь тьмы», как называли они Потемкина, донес императрице о сношениях с Павлом этой единственной сорганизованной партии. Жертвой этого «предостережения» пал Н. И. Новиков».
Потемкин действительно предупреждал Екатерину II о связях великого князя и не столько с московскими розенкрейцерами, сколько с их так называемыми «берлинскими начальниками» в самый разгар русско-турецкой войны, когда Пруссия готовилась вступить в конфликт на стороне Порты[88]. Однако, будучи осторожным политиком, князь советовал императрице в сложной обстановке не усугублять положения еще и московским разбирательством, о чем свидетельствуют его письма 1791 г. «Ваше Величество выдвинули из Вашего арсенала самую старую пушку, – писал Потемкин о посланном в Москву князе А. А. Прозоровском, – только берегитесь, чтоб она не запятнала кровью в потомстве имя Вашего Величества»[89]. Об этом письме Барсков не мог не знать, поскольку сам же его и опубликовал незадолго до революции. Однако в новых обстоятельствах предпочтительнее было забыть о благородстве Григория Александровича. Арест Новикова приходится на апрель 1792 г., то есть состоялся более чем через полгода после смерти светлейшего князя.
«Есть известия, – продолжает свое разоблачение публикатор, – что этот «князь тьмы» с ведома и согласия императрицы сам стремился к независимости. Оба задумывались над тем, что ожидало Потемкина после смерти Екатерины… Ясно было, что с воцарением Павла светлейший потеряет если не жизнь, то власть и, по всей вероятности, свое несметное богатство. Ему нужно было заранее обеспечить себе независимость… В стремлении Потемкина стать «государем» в княжестве, герцогстве, королевстве, как бы оно ни называлось, нет сомнения. Это был монархист, которому были чужды освободительные идеи, привлекавшие великую княгиню Екатерину Алексеевну в сочинениях «просветителей»… Современники скоро почувствовали его деспотическую руку. Едва он достиг власти, как в интимном кружке цесаревича заговорили о фундаментальных законах и военных реформах, резко расходившихся с теми порядками, которые заводил Потемкин. Он показал Екатерине на деле, как можно пользоваться самодержавной властью, презирая общественное мнение; она быстро усвоила уроки супруга и даже его стиль».
Если Кизеветтер видел в Потемкине лишь орудие в руках Екатерины II, то Барсков, лучше зная по документам реальное положение вещей, связывал с влиянием Григория Александровича заметное изменение правительственного курса во второй половине екатерининского царствования. «Два события, Пугачевщина и вызов Потемкина, не случайно совпавшие в один год, служат границей между двумя периодами в жизни и деятельности Екатерины: в первом из них (1762–1773), говоря очень суммарно, она держит курс по ветру, играет в либерализм, организует Вольное экономическое общество, ставит на мировую сцену «фарсу» 1767 г., льстит напропалую Вольтеру и энциклопедистам, разрешает сатирические журналы и делает вид, что ценит общественное мнение, словом, ищет популярности в России и на Западе; во втором (1774–1796) – она дает себе полную волю, сама строчит законы у себя в кабинете или у Потемкина в Осиновой Роще, восхищается своими успехами во внутренней и внешней политике и все чаще пользуется услугами «кнутобойца» или, по выражению Пушкина, своего «домашнего палача» – С. И. Шишковского. Это период деспотизма.
Под сильнейшим влиянием Потемкина Екатерина была с 1774 до 1789 г. За это время появились «Учреждения о губерниях» (1775) и «жалованные грамоты дворянству и городам» (1785), упрочился надолго старый порядок с бюрократическими и полицейскими органами в центре и провинции и достигло крайних пределов крепостное право. В упрочении этого строя и заключалась главная работа Потемкина как ближайшего сотрудника и вдохновителя Екатерины, несшего, по ее словам, на своих плечах все бремя правления. Мелкопоместный смоленский шляхтич с очень чахлым родословным древом, он поднялся на такую высоту, до какой не достигал еще никто во все царствование Екатерины… Сохранилось множество анекдотов о его пышных пирах, дорогих нарядах, прихотях, любовницах и в особенности его чудовищном грабительстве – все это верно; но рассказы о его военных подвигах плохо вяжутся с известиями о грубых его ошибках в качестве полководца и главнокомандующего… Авантюрист крупного пошиба, он широко использовал свой «случай» в личных интересах; слепо полагаясь на его таланты и преданность, Екатерина отдала в его руки себя и свою власть. Он правил, она царствовала»[90].
Какая великолепная ненависть! Недаром Н. Я. Эйдельман, сам очень прохладно настроенный к Потемкину и симпатизировавший Павлу I, все же не решился опубликовать предисловие к корректуре Барскова полностью, сделав из него чисто научные выдержки.
В 1945 г. в Праге в обширной русской колонии, имевшей несколько своих печатных органов и осуществлявшей большую научную деятельность в особом русском университете, отдельной книгой выходит небольшая биография Потемкина, написанная профессором А. Н. Фатеевым[91]. Вторичная по отношению к предшествующей литературе, эта работа ставила своей целью скорее ознакомить русских студентов в Праге с личностью одного из самых известных деятелей императорской России, чем открыть новые сведения о светлейшем князе. Однако Фатееву удалось собрать и кое-какие ранее неизвестные сведения о роли молодого Потемкина в перевороте 1762 г. Так, автор сообщает, что конногвардейский вахмистр Потемкин присоединился к заговору не в ходе переворота, а состоял в так называемом «секрете» великой княгини Екатерины Алексеевны – группе особо доверенных гвардейских офицеров. Кроме того, Фатеев подробно останавливается на торговой стороне деятельности Потемкина в Новороссии и Тавриде, его договорах с купцами и поставщиками для армии и поселенцев, перечисляет имена главных коммерческих сотрудников князя. Книга следовала в русле статьи Ловягина из Русского Биографического Словаря и решительно расходилась с мнением Кизеветтера.
К концу 40‑х – началу 50‑х гг. в Советском Союзе вырастает и активно включается в научную жизнь целое поколение исследователей, родившихся уже после революции и получивших образование в жестких рамках советской исторической школы. Свобода мышления не поощрялась, зато чисто профессиональный уровень в области обработки архивного материала, археографической подготовки публикаций, переводов иностранных исторических текстов становится к 50‑м годам высок как никогда до этого. Архивный документ зачастую как броней прикрывал ученого от нападок недовольных коллег и иногда позволял доказать мнение, отличное от общепринятого.
В этих условиях появились фундаментальные труды Елены Иоасафовны Дружининой о внешней политике России екатерининского царствования[92] и развитии экономики на вновь присоединенных землях. Ее монография «Северное Причерноморье в 1775–1800» изменила сложившиеся представления о Потемкине как «авантюристе крупного пошиба», «сатрапе» и «деспоте» и была воспринята научным сообществом именно благодаря серьезной источниковой базе. Дружинина подробно останавливается на политической обстановке, в которой проходило хозяйственное освоение бывшего Крымского ханства, на решении Потемкиным татарского вопроса, обеспечившем лояльное отношение местного населения к русскому правительству и тому переселенческому потоку, который устремился в Тавриду. Автор уделяет внимание легализации Потемкиным побегов крестьян из внутренних губерний, укрывательству им беглых и «воровских» людей, запрещению крепостить поселян[93]. «Правительство лихорадочно заселяло приграничные районы, не останавливаясь перед фактической легализацией побегов крепостных из внутренних губерний… Беглые в случае розыска чаще всего объявлялись «неотысканными». Этот курс, связанный с именем Потемкина, вызвал раздражение многих помещиков более северных украинских губерний и центральной России: массовое бегство крепостных в Причерноморье лишало их работников. Против Потемкина возникло оппозиционное течение, представители которого стремились скомпрометировать мероприятия, проводившиеся на юге страны… Критика деятельности Потемкина на юге была подхвачена за рубежом… Отрицательное отношение иностранной дипломатии к усилению стратегических позиций России в Причерноморье вполне понятно. Известно также, что вывоз колонистов из Западной Европы воспринимался правительствами иностранных держав как нежелательное явление»[94].
