Ольга Птицева
Фаза мертвого сна
Ключи, найденные в ящичке комода, оттягивали карман. Они единственные, подбадривали меня звоном при каждом шаге. Маме я не звонил, ограничился эсэмэсками, мол, все хорошо, добрался, поселился, делами занимаюсь.
«Береги себя, Гришенька. И пиши мне чаще.» – только и ответила мама, так и не спросив ничего про Елену Викторовну.
Да и что было спрашивать про нее, если за двое суток нашего с ней сожительства, я ни разу больше ее не видел, слышал только, как изредка она выбирается в коридор, бредет впотьмах, шумит чайником, дергает за ржавую цепочку, спуская воду в унитазе, чем-то шуршит на кухне и уходит к себе, запирая дверь берлоги, чтобы снова наступила тишина.
Наши комнаты разделяли два слоя старых обоев и тонкая стенка, я должен был слышать каждый скрип теткиной кровати, каждый ее шаг, каждый вдох, но не слышал ровным счетом ничего. Она словно бы растворялась в пыльном сумраке, стоило дверному замку щелкнуть. И я ничуть бы не удивилась, будто так на самом деле.
Проблемы сумасшедшей родственницы волновали меня куда меньше моих собственных. До объявления первой волны поступивших было еще три недели. Счастливчики должны успеть внести оригиналы документов, иначе место их достанется тому, кто расторопнее и смекалистей. При таком раскладе возвращаться домой – форменное безрассудство и дорогое удовольствие.
Платить за жилье нужды не было, живи да радуйся целых три недели. Представляй себя москвичом, Гришка, примеряй его на себя, привыкай. Вот только жить было не на что. Собранные мамой деньги стремительно утекали на еду и проезд, попросить еще не позволяла совесть и здравый рассудок. Лишних средств у нас не водилось, да и не начинают новую жизнь с родительских подачек. Назвался взрослым, иди работай.
И я пошел. Пятнадцать минут ходьбы разделяли меня от тесной забегаловки с усатой картофельной на вывеске. «Мистер Картофель» – жалкое подобие раскрученного фаст-фуда, грязноватый зал, не слишком аппетитный вид, зато доступность цены и расположения – только выйдешь из метро, а тут он, подмигивает огоньками, пахнет жареным беконом, печеной картошкой с сыром, манит безлимитной газировкой при покупке фирменного стаканчика.
– Медкнижка есть? – спросила меня долговязая девица с отросшей челкой и задумчивым взглядом жвачного животного.
– Нет, – соврать об этом было бы сложнее, чем приписать себе пару лет, проведенных за стойками общепита.
– Тогда не возьмут, – она равнодушно пожала плечами. – Полы только мыть если. На полы пойдешь?
И снова никакого выбора. Денег оставалось совсем ничего, хорошо если хватит до конца недели. В округе спального района отыскать работу тому, кто и делать-то толком ничего не умеет, оказалось делом не из простых. Тратиться на дорогу в центр, когда концы с концами и так не сводятся, – бессмысленно. Так что я согласился на грязные туалеты и пол, весь в разводах, крошках и липкой коле.
Я стоял и кивал, слушая тучного менеджера, показывал ему паспорт, отвечал на его тупые вопросы, будто наличие у меня средне-специального образования могло сделать полы чище, а клиентов счастливее. Три недели. Три недели до первой волны поступивших. Продержаться всего двадцать один день, чтобы заслужить бесконечную свободу студенческой жизни.
– Мы бумажки подготовим завтра, а ты можешь хоть сейчас приступать, – удовлетворенный моими ответами, менеджер подобрел. – Тысячу заработаешь, если до вечера останешься.
Мне выдали швабру и резиновые перчатки, такие желтые, что защипало в глазах. А может это хлорка, щедро разведенная в ведре, начала разъедать меня изнутри, стоило только сделать вдох. Я прошелся по мутному кафелю тряпкой, подмел пыльные следы у входа, вытер липкие пятна газировки у аппарата. Потихоньку в зале начал собираться народ, они толпились у кассы, выбирали комбо-обеды, усаживались на свободное место и ковырялись пластмассовыми вилками в развороченном картофельном нутре. А я убирал за ними подносы, протирал столы, смахивал крошки и вымученно улыбался новым посетителям, нетерпеливо ожидающим за моей спиной, когда я закончу, чтобы они наконец смогли присесть.
– Это на три недели, – повторял я, каждый раз, когда очередной пухлый ребенок переворачивал стакан с фантой, и та водопадом обрушивалась на чистый кафель.
– Это просто работа, – твердил я, заливая туалеты средством и дергая слив.
– Тысяча в день, можно продержаться! – уверял себя я, пополняя запасы салфеток, которые волшебным образом заканчивались каждые двадцать минут.
– Хреновая работа, пацан, – сказал худощавый, будто высушенный таджик, что пришел подменить меня ближе к девяти вечера. – Зачем тебе такая?
Я ничего ему не ответил, вручил швабру, как эстафетную палочку, забрал причитающуюся мне тысячу и вышел из «Мистера Картофеля», полный уверенности, что оставшиеся двадцать дней меня убьют. Улица встретила холодным ветром в лицо. Тучи споро бежали по небу, сталкиваясь пухлыми, налитыми водой боками. Дождь уже накрапывал, мелкий и холодный. От вчерашнего размеренного тепла не осталось даже воспоминаний. Улица стала серой, потемнела листва на пропыленных кленах, съежились газоны. Капли срывались с тяжелых туч и разбивались об асфальт.
Зонта с собой не было, куртки тоже. Я ускорил шаг, потом перешел на бег, но к дому добрался насквозь мокрый. Зубы отбивали бодрый узнаваемый мотив надвигающейся простуды. Я вскочил в подъезд, отряхнулся – вода капала с волос, футболка прилипла к телу, горло начинало саднить. На лестнице застыли следы промокших кроссовок.
Ключ скрипуче повернулся в замке, в квартире все осталось неизменным – все та же темнота, запах старости вперемешку с тем тревожным, сладковатым привкусом чего-то неизвестного, тянущегося из-под двери теткиной спальни. Я чувствовал, как начинают краснеть щеки, – это температура превращала меня в подобие квашеного помидора. «Мистер Картофель» открывался в девять, смена начиналась с восьми-тридцати, план по спасению моей неудачливой тушки сложился сам собой.
Отыскать в недрах сумки припрятанную мамой аптечку, залить кипятком пакетик противопростудного, выпить залпом, морщась и охая, завернуться в покрывало и заснуть, заснуть так крепко, чтобы простуде стало скучно, и она ушла.
На вкус лекарство было лимонным, куда приятнее воды, вскипяченной в заросшем налетом чайнике. Плотное покрывало, цвета пыльного перебродившего вина, укутывало приземистое кресло, я нашел его в дальнем углу захламленного чуланчика, заправил в домашний пододеяльник, и почти уже рухнул на тахту, но заметил, что с рассохшегося подоконника капает вода. Дождь сек окна, порывы ветра били в стекло, заставляя его мелко дрожать. Из трещин ощутимо дуло, сырость заполняла комнату медленно, но неотвратимо.
Тахта оказалась легкой, будто сделана из картона. Я легко отодвинул ее к противоположной стенке и наконец лег. В голове нарастал температурный гул, ровный, как от старого транзистора. Щеки пылали, воспаленное горло першило. Но я крепко верил в чудодейственную силу раскаленного варева из парацетамола и аскорбинки. Просто усталость, просто стресс, просто холодный дождь. Ничего, завтра будет новый день, нужно только выспаться, чтобы с новыми силами драить столы, унитазы и пол. Пол, столы и унитазы.
Я прижался лбом к холодной стене. Стало легче. Сон замаячил на краешке сознания, глубокий, температурный, жаркий. Перед тем, как нырнуть в него, как в омут, я успел подумать, что стена, так милосердно охлаждающая лоб, стала единственной границей между мной и отвратительно воняющей берлогой Елены Викторовны. Так себе ощущение, но отвернуться сил не было. Ведь я уже спал.
3
Мне снился стол. Он тускло поблескивал в неверном рассеянном свете, пока я рассматривал его, как диковинного зверя. Старое дерево, массивные ножки – две устойчивые тумбы с резными узорами, похожие на выпуклые луковки, что венцами поддерживали крышку, будто атланты небосвод, и широкая гладь столешницы. Даже в полумраке было видно, как темнеют на ней пятна и отпечатки пальцев тех, кто пользовался ее роскошью, не задумываясь о цене.
Я шагнул ближе. Не шагнул, конечно, я же спал в теткиной квартире, а не шастал не пойми где, просто оказался у стола, пока мир вокруг клубился тьмой и неясными шорохами, доносившимся сразу со всех сторон. Опустил руки, почувствовал ладонями отполированное дерево, оно было холодным и гладким.
Внутри нарастала тревога, зыбкая, как все вокруг, она захлестнула меня. Так бывает, когда должен исполнить поручение, строгое и важное, но не успеваешь, не справляешься. И призрак будущего наказания уже маячит за плечом. Я оперся на стол, помотал головой, пытаясь проснуться. Тяжесть отдалась во мне болезненным гулом, тревога обратилась в холодный пот, и он побежал по спине. Глупый сон не желал рассеиваться, я даже не мог оглядеться – перед глазами тут же плыло, к горлу поднималась тошнота, я всматривался в испорченную, грязную роскошь под своими руками и вдруг поймал себя на мысли, что должен вычистить этот стол, если хочу, чтобы сон закончился.
Мысль была глупой, но такой навязчивой, что я тут же разглядел тряпку, что валялась у моих ног. Кусок ткани лег в пальцы, стоило только наклониться. Я провел тряпкой по столешнице. Раз, другой. И уже не мог остановиться. Пот тек по лбу, щипал в глазах, спину ломило, а я все бегал вокруг стола и тер его, тер, жарко дышал, чтобы он запотел, и снова тер. С каждым движением тревога отступала, словно не могла догнать меня, чтобы вцепиться побольнее. Я делал то, что должен был, и это приносило удовольствие.
– Никто не накажет меня, – бормотал я, не зная, откуда берутся слова.
– Никто не станет меня ругать. – Отпечатки чужих пальцев исчезали от работы моих рук, и это было правильно, правильно и хорошо.
– Такой красивый, а такой грязный, что же они не берегут? Не ценят совсем, – шептал я столу, а тот благодарно молчал, согреваясь от моего дыхания и огонька свечи.
Свечу я заметил, когда работа была закончена – стол блестел чистотой, руки отнимались от усталости. Я распрямился, обтер лоб той же тряпкой и только потом увидел, что тьма и шорохи, заполняющие все вокруг, отступили. Нечеткая, подвернувшаяся дымкой комната окружала нас со столом. Расставленная вдоль стен мебель, вытоптанный ковер под ногами, хрусталь, скрытый от пыли стеклянными дверцами шкафов, низкая софа с парой бархатный подушек.
Я никогда не увлекался историей, не смотрел фильмов про давние эпохи, но сразу понял, что снится мне именно такая – давно прошедшая, канувшая в небытие вместе с роскошью и богатством, балами, приемами и гостиными, больше похожими на танцевальные залы. Свеча, робко проливающая свет вокруг словно зависла в воздухе у высоких дверей. Я присмотрелся, но комната начала плыть перед глазами, ноги стали ватными – еще чуть и упаду, повалюсь на спину, чтобы очнуться в смятой кровати, насквозь промокшей от пота. Сон рассеивался, а тот, кто держал свечу, спрятавшись за приоткрытой дверью, подглядывал за мной, не сдерживая смех.
Похожий на звон далекого серебряного колокольчика, он все еще звучал во мне, когда я открыл глаза. Пронзительный писк будильника раздался через секунду. Со мной остался лишь слабый запах горячего воска, падающий с несуществующей свечи на пол, которого быть не могло.
Я позволил себе полежать еще немного, не открывая глаз. Хотелось схватить ускользающий сон, еще разок окунуться в него, чтобы все-таки разглядеть, кто же наблюдал за мной этой ночью, кто смеялся над тем, как усердно тружусь я, возвращая столу его впечатляющий, роскошный вид. Но образы истончились. Я не мог вспомнить, какого цвета были тяжелые гардины, только бахрому кистей на лентах, что подхватывали их. Я не помнил, откуда взялась тряпка, так ладно легшая мне в ладонь, но точно знал, что была она мягкой, но очень старой, готовой вот-вот порваться. Зато темная гладь стола осталась со мной. Когда я наклонялся, чтобы оттереть жирный след пальцев, в глубине отполированного дерева мелькал мой собственный взгляд, испуганный, растерянный, – это я помнил точно. И смех, легкий, чуть слышный смех, и запах свечи, и тьма, настолько живая, что я ощущал ее прикосновения.
Будильник пискнул еще раз. Нужно было вставать. Ватные ноги с трудом удерживали трясущееся тело. Я все еще был простужен и очень слаб. Ночь не принесла мне облегчения. Даже отдыха не принесла. Ломило спину, натружено гудели руки, будто я не спал восемь часов к ряду, а занимался чем-то изматывающим и неприятным. Например, полировал старый стол.
Смешок получился жалким, я проглотил его, пока пробирался на кухню, шатаясь, как последний пьяница. За целую ночь тетка не издала ни звука, и меня это абсолютно устраивало. Можно было представить, что на самом-то деле, я живу здесь один, просто лишнюю комнату заставили вещами и заперли, да и какое дело мне до старого барахла?
Чайник приветливо зашумел, стоило нажать на кнопку. Пакетики с чаем, любовно уложенные мамой в сумку, пачка сухих крекеров, и можно жить. Я успел залить кипяток в чашку, когда в коридоре раздался скрип замка, словно холостой выстрел в пустоту – не смертельно, но жутковато. Медленные, шаркающие шаги наполнили коридор, тетка приближалась, отрезая мне путь к побегу. Куда бы я ни метнулся сейчас, столкновения в коридоре было не избежать. Она еще немного повозилась за дверью, а потом распахнула ее и застыла на пороге.
Заспанная и медлительная, тетка была похожа на сову. Нет, не на живую птицу, на ее чучело, слепленное кое-как неряшливой рукой. Она кутала худые плечи в бордовый халат, настолько старый и замызганный, что бархат стал лосниться от времени и грязи. Скатавшиеся в колтун волосы тетка собрала на затылке, оголяя длинную шею, все в расчесах и царапинах. Можно было подумать, что кто-то напал на эту несчастную женщину, пытался задушить, но ее длинные пальцы с отросшими когтями, нервно шевелящиеся, будто живущие отдельной жизнью, говорили сами за себя. Если кто-то и царапал Елену Викторовну, то лишь она сама.
Мы уставились друг на друга. Нужно было что-то сказать, но слова застряли в горле. Тетка смотрела на меня широко распахнутыми совиными глазами. Вот-вот заухает, распушится и улетит в чащу.
– Доброе утро. – Звук наконец продрался через перехватившуюся страхом трахею.
Елена Викторовна молчала, она все никак не могла сфокусироваться, ее взгляд разъезжался, как поломанный объектив камеры.
– Я – Гриша. – Осторожное напоминание не должно было ее напугать, но тетка отступила в темноту коридора, скрылась из виду, зашуршала за дверью.
Я остался сидеть, чай остывал, нужно было уже выходить из дома, чтобы успеть к смене, но дорогу мне перекрыла полоумная родственница. Она все копошилась в темноте, судя по звуку, перекладывала какие-то пакеты, бурчала что-то под нос, кажется, скрипучую песенку, но мотив я никак не мог разобрать.
– Елена Викторовна?.. – Никаких резких движений, никаких громких окриков, покой и благодать. – Елена Викторовна, можно мне выйти?
Молчание, только шорох пакета.
– Вы не против, если я пойду? Мне уже нужно идти…
Равнодушный скрип, потом хруст, снова шуршание.
Я вылил недопитый чай в раковину, поставил чашку на край застеленного рваной клеенкой стола и осторожно выглянул в коридор. Тетка стояла напротив двери, продолжая смотреть в темноту безумной совой. В одной руке она сжимала пакет с печеньем – сдобные рыбки, посыпанные крупной солью, а второй утрамбовывала их в рот, методично, одну за другой. Щеки раздулись, по бархату халата щедро рассыпались крошки. Я проскользнул мимо, из последних сил стараясь не задеть ее плечом. Тетка не шелохнулась, только челюсти равномерно двигались, поглощая печенье.
Меня замутило. Я пронесся по коридору, дрожащими руками отпер дверь и выскочил наружу. Тетка продолжала стоять на своем месте, она и не собиралась прыгать на меня со спины, чтобы задушить или перегрызть сонную артерию, а потом искупаться в горячей еще крови. Ей было некогда, она ела сдобных рыбок.
4
– Ты бы умылся сходил что ли. – Нелепая в своей долговязости девица, смотрела на меня сочувствующе. – Что, ночка так себе выдалась?
Я успел только войти в дверь кафешки, а она уже накинулась на меня с расспросами. Кажется, вчера мы успели познакомиться, но имя ее я, конечно, забыл. Как и сам факт ее существования. Пока тяжеленые ноги несли меня к «Мистеру Картофелю» я только и представлял, что проведу первые полчаса смены в блаженном одиночестве и тишине. Но закуток кафешки уже кишел народом – повар раскладывал по судкам начинки, толстый менеджер задумчиво заполнял кипу бумажек, а вот девица шаталась без дела, ожидая первых посетителей. Ей было скучно. И тут пришел я.
– Савельев! – Она больно ущипнула меня за плечо. – Просыпайся давай!
На плоской груди болтался кривоватый бейджик «Зоя, ваш любимый официант», и россыпь значков. Девица проследила за моим взглядом и расплылась в довольной улыбке.
– Я только днем в этой дыре тусуюсь, а вечером у меня во Фрайдисе смена, там классно вообще.
Я поспешно кивнул, вдаваться в подробности и объяснять, что ни о каком Фрайдисе я не слышал, мне не хотелось. Прилипчивая Зоя начинала раздражать.
– Жрать хочешь, не? – спросила она и тут же заработала пару очков в моем личном топе. – К Ильичу сходи. К повару нашему, чего тормозок такой? – Развернулась, обдав меня волной приторного парфюма, и ускакала к кассе, донимать менеджера.
Ильич – бородатый, здоровенный мужик в заляпанном фартуке, протянул мне подгоревшую с одного бока картофелину, полил маслом, швырнул на нее шарик ветчины с сыром и отвернулся. Все это молча. Он определенно мне нравился. Пока я ел, менеджер закончил с бумажками и начал обход зала. Когда он добрался-таки до меня, картошка успела закончится, а фольгу из-под нее я скомкал и бросил в мусорку.
– Так. – Толстое пузо всколыхнулось, бейджик на увесистой груди сообщал, что менеджера зовут Максимом. – Подмети у входа и туалеты проверь, чтобы бумага была в каждой кабинке, понял?
Я кивнул.
– А еще столы. – От последнего слова я вздрогнул. – Да, столы протри. Если будут липкие – вылетишь отсюда.
Снова кивок, потупленный взгляд, мол, все понял, слушаюсь и повинуюсь. Полученная за вечернюю смену тысяча приятно грела карман, такими темпами я не только на еду заработаю, даже отложить смогу немного.
– Шевелись давай, – прикрикнул Максим, оборачиваясь. – Чего тормозишь?
Зоя за кассой ехидно фыркнула. Я пошел к туалетам. Не начинать же день с протирания столов, когда все ночь драил их во сне. Эта мысль показалась мне настолько смешной, что утро вдруг стало вполне себе сносным, как и вся моя новая жизнь.
К вечеру я не был в этом так уверен. Простуда билась во мне, заставляя тело покрываться липким потом, а руки дрожать. Голос сел, глаза стали красными, в носу свербело. Зоя, то и дело мелькавшая где-то рядом, сочувственно качала головой.
– Под ливнем что ли простыл? – Ее крупные, чем-то даже мужские пальцы, опустились на мой влажный лоб. – Пипец температурища, наверное. Тебе б в больницу.
Я только головой покачал, даже в нашем захолустье лекарства стоили целую прорву денег, болеть же в Москве – штука совсем уж гибельная. Да и толстый Максим стрелял в меня недовольным взглядом каждый раз, когда я сдавленно чихал в рукав.
– На вот леденечек, – вздохнула Зоя, протянула мне помятую конфетку и ушла принимать заказы.
Я сосал барбариску и мыл пол под ногами посетителей, сосал барбариску и в сотый раз за день протирал столы, сосал барбариску и менял бумагу в кабинках, предварительно пройдясь в каждом унитазе ершиком. Забитый нос в таком случае был даже плюсом. Мыть посуду мне не доверили, этим занималась старенькая казашка Зуля, тихая и печальная. Увидев мои страдания, она тайком налила мне в стаканчик чаю из своего термоса. Чай оказался травяной, очень горький. Но я поблагодарил и выпил. Зуля грустно улыбнулась мне и вернулась к своим судкам, благо посетили ели из пластиковых тарелок, пластиковыми же вилками, иначе маленькое тельце Зули однажды утром нашли бы погребенным под завалом грязной посуды.
К девяти я был похож на раздавленный под колесами грузовика футбольный мяч. Максим окинул меня презрительным взглядом, отсчитал из кассы пятьсот рублей и еще три сотни сверху.
– Столы липкие были, – буркнул он в ответ на мой молчаливый протест и уставился маленькими наглыми глазками.
Я молча выхватил из его рук деньги и выскочил на улицу. Зоя догнала меня на первом повороте.
– Савельев! Гриша! Стой! – Добежала, перевела дух, откинула с глаз длинную челку. – Он мудак вообще, Гриш. Забей. Сегодня выручка никакая, вот и бесится. Прям забей, обещаешь?
Говорить я уже не мог, так что просто улыбнулся ей – мышцы с трудом выполнили давно забытую манипуляцию, губы криво растянулись. Но Зое хватило. Она тут же расплылась в ответной улыбке. Кривоватые передние зубы портили ее еще сильнее.
– До завтра, – бросила она и побежала обратно.
Я шел домой и думал, как быстро может поменяться что-то внутри, когда снаружи все встает с ног на голову. Еще неделю назад я умер бы от стеснения, если бы со мной вот так заговорила девушка. Любая, даже такая несимпатичная. А теперь я отмечал эту некрасивость, пусть мне и было приятно неожиданное внимание. Стоит ли ответить тем же? Первый блин с такой как Зоя может быть любым, даже самым фееричным комом, она все равно останется благодарной и не начнет смеяться над моей неопытностью. Чем не вариант разогрева перед студенческой жизнью, полной самых разных Зой, только лучше и красивее?
Эти мысли не отпускали меня до самой ночи. Я вертел их и так, и сяк. Представляя, как завтра приду на смену чуть раньше, брошу что-нибудь равнодушное всем, но посмотрю прямо Зое в глаза. Я так и не запомнил, какого они цвета, серые, наверное, она вся состояла из серого – отросшие кое-как волосы, бледная кожа, одежда, даже зубы, и те с серым налетом, значит, глаза тоже серые, иначе бы они выделялись.
Я уже был почти уверен, что все у нас с ней легко завертится, пара фразочек – и она улыбнется, какая-нибудь шутка – и я смогу ее рассмешить. В попсовых фильмах все так и происходило. Оставшихся девятнадцати дней нам хватит с лихвой. Мне так уж точно, чтобы потренироваться или хотя бы просто попробовать. Понять, почему на этом всем строится мир. И наконец увидеть кого-нибудь голым.
Пока я готовил нехитрый ужин – две сосиски, одна быстрорастворимая пюрешка, пакетик жаропонижающего, пока проветривал комнату, перестеливал кровать и кое-как мылся в стоячем душе, ржавом настолько, что залез я в него, не снимая шлепанцы, в голове вертелись варианты шуток, способных сразить Зою наповал. Пока все они так или иначе были связаны с леденцом, который она мне предложила, потому получались совсем уж тупыми и пошлыми.
Засыпая, я вдруг понял, что шутка должна прийти сама собой, как бы между прочим, чтобы Зоя не догадалась, какой план я выстроил, чтобы заинтересовать ее. Для этого мне нужно было быть как минимум выспавшимся, а как максимум – абсолютно другим человеком.
Лицо пылало от температуры и всех этих мыслей, я лег на бок, засунул руки под подушку и прижался щекой к стене. Тетка бродила по своей комнате непривычно легкими шагами и твердила что-то, обращаясь то ли к предметам, то ли ко мне, то ли к тому, кого видела лишь она сама. Это был жутко, да, но я потихоньку привыкал к ее сумасшествию, впрочем, меня оно почти и не касалось.
Я закрыл глаза и погрузился в кромешную тьму сна. Первым пришел легкий, цветочный аромат, смешанный с сухим запахом пыли, потом перед глазами забрезжил слабый свет. Я попытался отмахнуться от него, ускользнуть прочь туда, где сны бездумны и глубоки. Но ничего не вышло. Я стоял в маленькой комнатке, все стены были завешаны полками, в углах теснились сундуки, на них – стопки белья, рулоны тканей. За моей спиной заскрежетало, я обернулся, но было поздно, тяжелая, обитая железом дверь уже захлопнулась. Свеча в руке мерцала слабым, дрожащим огоньком. Стоило только пошевелиться, как он съежился, почти потух. Подсвечник нашелся на первой же полке – латунный, весь в пыли. Я осторожно капнул в лунку воском – раз, другой, и опустил свечу, та пошатнулась, но не упала. Огонек тут же окреп, разгорелся, освещая комнату. Кладовая, вот где меня заперли. Куча скарба, сложенного тут и там. Кто-то, любящий портить роскошные столы, не очень-то следил за сохранностью своих вещей.
Только прирожденному уборщику мог сниться такой грязный, запущенный дом. Кажется, я нашел свое предназначение. Вот же черт.
Это было как в глупом квесте – чтобы выбраться из комнаты, нужно выполнить задание, только его мне никто не сообщил. Работы в запыленной кладовке можно было найти хоть на сотню ночей вперед, но за какую взяться, чтобы сон скорее закончился? Мир, укрытый зыбким полумраком, чуть покачивался в такт моему дыханию – сухой запах времени и чего-то цветочного, еле ощутимого, но знакомого. Я вытянул руки вперед и слепо пошарил ими перед собой. Линии полок шли волной, стопки белья кренились, как высокие деревья на штормовом ветру. Только ветра не было, зато был запах времени и легкий цветочный дух, почти неуловимый, но знакомый.
Я запустил ладонь в стопку ткани, пальцы нащупали что-то сухое и хрупкое – связку пахучих веточек. Я поднес их к лицу, узнавание осветило кладовую, будто свеча, вспыхнувшая сверхновой. Лаванда. Мама перекладывала ей одежду, чтобы спастись от моли. Как же странно устроено сознание – оно способно смешать в единое целое знакомый с детства запах и странный плывущий перед глазами дом в одном сне, больше похожем на дурной спектакль, где я – сам себе зритель, сам себе актер.
Вкладывая веточки между каждым слоем белья, я был почти уверен, что сон рассеется, стоит лишь закончить работу. Любое событие подчиняется законам, пусть законы эти странны, а событие так и вовсе не происходит на самом деле.
Тонкий, холодный запах лаванды быстро заполнил кладовую. Им стали пахнуть тюки и стопки, сундуки, полки и я сам. Работа продвигалась. Я легко подчинился правилам сна, даже не попробовав бороться с ними. Мне могло присниться все что угодно – межзвездный крейсер или девица в золотом бикини, но вместо этого я вторую ночь наводил порядок в темном, скрипучем доме, ожидая окончания сна, как смены в «Мистере Картофеле»
Когда последняя веточка была надежно спрятана между двумя свертками тонкого тюля, я отошел к дальней стене, присел на высокий сундук и закрыл глаза, уверенный, что открою их за секунду до звонка будильника. Но ничего не произошло, полутемная кладовка осталась полутемной кладовкой, полки, заваленные барахлом, продолжали нависать надо мной, опасно поскрипывая. Я сидел на крышке сундука и пытался разглядеть собственные руки. Но в глубоком, будто живом сумраке, смог рассмотреть лишь пальцы с коротко остриженными ногтями да ладони – на правой короткий шрам, порезался в третьем классе на уроке труда, но выше кистей все тонуло в неверном тумане, густом и дымном. Кружилась голова, я попытался встать, но ноги не держали.
Впервые мне стало страшно. По-настоящему жутко, что все это не просто сон, а ловушка, в которую угодило мое измученное тревогами сознание. Проснуться! Проснуться, как можно скорее! Через ломоту и бессилие я вскочил, пошатнулся, но бросился к двери, надеясь, что громкий стук разбудит того меня, что спал себе, прислонившись к холодной стене теткиной квартиры. От первого же прикосновения дверь распахнулась. И я вывалился в коридор.
Узкий, залитый полумраком, он змеей тянулся по обе стороны от кладовой. Можно было пойти налево, за распахнутой дверью моей выдуманной тюрьмы была еще одна и еще, дальше коридор обрывался парапетом с резными балясинами – лестница, оббитая алым стоптанным ковром, уходила вниз, скрываясь в кромешной тьме. А можно было пойти налево, там коридор упирался в тупик – на глухой стене висела картина, портрет мужчины с суровым, даже безжалостным прищуром. Нас разделяла всего одна дверь – темное дерево, тусклый зеленоватый витраж, она была чуть приоткрыта, слабый луч света пробивался из этой щелочки, и я просто не смог отвести глаз.
Все кругом оставалось зыбким, сумрачным, невозможным, но эта дверь, этот пыльный витраж, этот свет, льющийся на доски пола – они были настоящими. Меня манило к ним, в голове нарастал будоражащий гул. Туда! Туда! Туда звал меня сон, весь дом, полный неясных теней и скрипов, указывал мне дорогу. Я шагнул к двери и осторожно заглянул в комнату.
Она была детской, уютной и крохотной. Низенькая кроватка, слишком короткая и узкая для взрослого, распахнутый балдахин, весь в рюше и тюле, в углу прятался кукольный домик – три заставленных крошечной мебелью этажа и маленькая кукла, сидящая в одной из комнаток, пол был застелен ковром, на стенах развешены яркие, неумелые рисунки. Я так внимательно разглядывал каждую мелочь, что две фигуры, застывшие у окна, заметил в самый последний момент.
Невысокая девушка с копной темных густых волос стояла вполоборота, я мог разглядеть лишь ее простое платье, доходящее до самых щиколоток, и грубый узел белого фартука, перехваченного на талии. Одной рукой она опиралась о стену, а второй притягивала к себе упирающуюся девочку, та была одета куда богаче – шелестела пышным розовым платьицем, с неудовольствием дергала ножками в белых панталонах, щелкали об пол каблучки ее маленьких черных туфелек.
Обе они были настолько живыми, что мне стало страшно. Я никогда не видел таких снов. Обычно мир снился мне ненадежным, предметы таяли от прикосновений, люди шевелили длинными, вытянутыми конечностями и гомонили, меняя голоса на звериные вопли.
Но стоящая у стены девушка злилась так же искренне, как любая другая, отчитывающая непослушного ребенка. Она чуть развернулась, и теперь я мог разглядеть ее маленький, сморщенный от досады носик, ее большие глаза, глубоко посаженные, круглые, сверкающие гневом, и даже губу, которую она закусила острыми зубками. Под ногами у нее валялась распотрошенная книжка, и девочка не желала подходить к ней, вырывалась, плакала.
Это выглядело сценой из живого спектакля, за которой я подглядывал почти не дыша. Вот актриса наклонилась и подобрала смятую страницу, вот поднесла ее ближе к девочке, и та залилась слезами. Звуков я почти не слышал, гул нагнетался в моей голове, звенело в ушах, давило виски, но мне и дело не было до этих мелочей.
Действие продолжалось. Фигуры двигались словно в танце – отточено и плавно. Девочка упорствовала, ее маленькое личико полыхало гневом. Она размахнулась свободной ладошкой и с силой ударила по стискивающим ее тонким пальцам. Я не услышал шлепка, но увидел, как девочка выскользнула из рук опешивший наставницы, отскочила в сторону, но тут же испугалась, бросилась обратно к той, что с досадой терла ушибленную кисть. Я перевел взгляд. Ее лицо – острое, чуть грубоватое, но от того красивое настолько, что жалобно заныло в груди, – побледнело. Между бровей пролегла тонкая морщинка. Она поджала губы и, не глядя на застывшую у кукольного домика воспитанницу, шагнула к двери.
