Ольга Пустошинская
Лёшенька. Часть первая
Часть первая
Сирота
Полинка давно спала, завернувшись с куклой в лоскутное одеяло, а у Яшки сна ни в одном глазу. Затаился на печи, изо всей мочи вслушиваясь в разговор.
– Не дело ты выдумала, Вера, – голос у отца был глухой и сердитый, – жить как будем? Муки в ларе только до весны хватит.
– Что будет, то и подам на стол. Где двое, там и третьему ложка супу найдётся, – упрямо ответила мамка, и Яшка будто воочию увидел её нахмуренный лоб и сжатые губы. Если она что-то решила – нипочём не переубедишь.
Второй год шла война, досыта не ели уже давно. Мать добавляла в квашню мятую картошку – экономила муку, супы постные варила. Хорошо, что была корова-кормилица, без неё хоть околевай.
– Да было бы что подать! – откашлялся отец. – В городе приют есть, должны взять сиротку: отец на войне сгинул, мать померла.
– Я не могу… Я сестрице Софье обещалась не бросать Лёшеньку, родная же кровь… Господи, Егор, да ты бы видел его, мальчонка чудесный, как ангелок!
– Своих ангелков двое, – проворчал отец. Помолчал, свернул и закурил самокрутку. – Ладно, возьмём, а там видно будет… У соседки, говоришь, он?
– У соседки! – обрадовалась мать. – Я лошадь у Ульяна попрошу, вещи надобно перевезти.
На другой день они уехали в Андреевку, оставив старшего Яшку присматривать за сестрёнкой.
Полинка сидела возле замёрзшего окошка, рисовала пальчиком узоры на стекле и напевала какую-то песенку без слов.
– А какой он, этот братик? – обернулась она.
– Весной тётя Софья с ним приходила, помнишь?
– А, помню. Он маленький, драться не будет, – успокоилась Полинка, – я ему свою куклу дам поиграть.
– Вот дурища! Нужна ему твоя кукла! Я ему ножик подарю и кинжал деревянный, который мы с Ванькой вырезали. Ты посиди тут, эге? А я на минуточку к Ванятке сбегаю. Никуда не уходи, а то меня мамка прибьёт.
– Эге, посижу… А сахарку дашь?
– Останный кусочек! – возмутился Яшка, напяливая тулупчик. – Ладно, обжора, дам сахарку.
…Стало смеркаться. Полинка грызла сахар, устроившись на подоконнике.
– Не едут. Мамка сказала, чтобы не ждали, ужинали и спать ложились, – вздохнул Яшка.
Вынул из суднавки ржаной хлеб, разлил по тарелкам щи, достал из ящика обкусанные деревянные ложки. Тут послышался скрип полозьев, стук калитки и приглушённые голоса.
– Приехали, приехали! – запищала Полинка.
Впустив с собой холод, в избу зашёл отец, а следом мать. На руках она держала завёрнутого в тулуп мальчика.
– Приехали, Лёшенька.
Лёша глубоко вздохнул и открыл глаза.
– Мама… – позвал он, – где мама?
– Я теперь твоя мама, Лёшенька, – сказала мать и вытерла слезинку. – А это твой братик и сестричка, помнишь Яшу и Полю?
– Помню… А где Зайка?
– Тут твоя Зайка. Пригрелась у меня за пазухой, не шебаршилась даже, – усмехнулся отец, расстёгивая тулуп. – Получай своё сокровище!
Пушистая белая кошка очутилась на полу, потянулась, фыркнула и принялась обнюхивать углы.
– Пришлось взять, без кошки и ехать не хотел. Ничего, ей тут работа найдётся, мышей нынче много, – улыбнулась мать. – Давайте ужинать и спать, уморились за день…
***
Ещё во сне Яшка почувствовал дразнящий запах сочней с творогом. Протёр сонные глаза, свесил лохматую голову с печки: на столе тоненько посвистывал самовар, а на большом блюде красовались румяные сочни. Ого, да сегодня у них с Полей и Лёшкой будет царский завтрак!
Смеясь и толкая друг дружку, они наскоро умылись у рукомойника – и скорее к столу!
– Как с иконы личико, Матерь Божья… – Мать протянула руку и пригладила Лёше светлые кудри.
Тот поднял от чашки глаза. Что-то трогательное и чистое было в его лице, умных светло-карих глазёнках, скорбно сложенных губах.
– Кушай, кушай, это я так, – спохватилась мать. – Сестрице Софьюшке спасибо, мучицу всю велела забрать. Ещё сказывала, три мешка ржи в сенях стояли, а я не нашла!
– Бабка Клава унесла, – сказал Лёша.
– Как унесла? А ты видел, Лёшенька?
– Нет, не видел, мне мама Соня сказала.
Мать с отцом переглянулись. Полинка открыла было рот, но Яшка пнул её ногой под столом, и сестрёнка смолчала.
– Когда она сказала? – осторожно спросила мать.
– Сейчас.
– Матерь Божья! Как же она могла сказать, Лёшенька? Софьюшка теперь на небе.
– Мама сказала, что не оставит меня и что всегда будет рядом. И чтобы маму Веру я любил и слушался. И что рожь бабка Клава унесла ночью… Мама, можно Зайке молочка?
– Как рука поднялась у сироты кусок хлеба отнять? Тьфу! – сплюнул отец.
Мать вздохнула:
– Что теперича говорить? Не помрём… Яша, в школу опоздаешь – учитель заругает.
– Не заругает, он добрый! Не опоздаю! – отозвался Яшка, но всё же стал торопливо натягивать школьную рубашку.
***
Хлеб в ларе быстро заканчивался. За обедом хлебали мучную болтушку, сдобренную малой толикой постного масла, отец с матерью отрезали себе почти прозрачные ломти ржаного хлеба, оставляя куски потолще детям. Отец хмурился и двигал бровями – это означало, что мысли у него были невесёлые.
Однажды Лёша возился с Зайкой, неожиданно бросил игру, с кряхтеньем натянул валенки и снял с гвоздя шубейку.
Мать чистила у печи картошку, увидела и заволновалась:
– Лёшенька, ты куда?
– Надо-тка. Мама Соня велела.
– Господи! Полинка, дочка, скорее беги за ним, не пускай одного… мал ещё!
Полинку два раза просить не надо, она мигом оделась и выскочила за порог.
– Лёшка, постой! Мамка не велела одному ходить! Да погоди, дай платок завязать!
– Мама Соня сказала, что надо торопиться, – серьёзно ответил Лёша.
– Да куда ты идёшь-то?
– На дорогу. Мама велела идти и ждать.
Они пошли вместе. Полинка вслух недоумевала: ну что им делать на дороге? Пусто там, редко какая лошадёнка проедет, только нищие с котомками ходят, мастеровые да солдаты с тощими вещевыми мешками. Но едва договорила, как послышался скрип полозьев, и на дороге показалась запряжённая в сани заиндевевшая лошадь. Незнакомый возница скользнул по Полине и Лёше равнодушным взглядом и уткнул нос в воротник.
Вдруг какой-то пакет выпал из саней, полозья поддели его, и кулёк покатился в занесённую снегом канаву.
– Что-то упало, – сказала Поля и прыгнула туда, где темнела пробоина, провалилась в рыхлый снег по пояс. Голыми стылыми руками нащупала куль, с трудом вытащила его на дорогу.
– Это овсяная мука, – определила Полинка, лизнув ладонь, – да тяжёлый какой кулёк… фунтов пять, а может, и десять.
– Остановим того дяденьку?
– Эва! Он далеко уже, не видать. Пойдём домой, а то мамка волнуется!
Вечером они угощались сытным овсяным киселём, который мамка заварила кипятком из самовара. Кисель сдобрили коровьим маслом, посолили и ели ложками, а Полина десятый раз рассказывала, как кулёк с мукой с воза свалился. Мать ахала, поминала Царицу Небесную и сестрицу Софьюшку.
После сытного ужина у Лёши стали слипаться глаза, его уложили спать на кровати за тёсовой перегородкой. Яшка с Полей устроились на лежанке. Толкали друг друга, споря, кто занял больше места, потом затихли.
Вера перемыла посуду, заглянула в квашню и обмяла тесто; затеплила лампадку у икон, накрытых длинным вышитым полотенцем. И вдруг услышала шорох и голоса за перегородкой.
– Лёшенька, не спишь? Водицы принести?
Она заглянула в спальню и обомлела. На кровати сидела покойная сестра Софья в голубом подвенечном платье, в котором её схоронили. Красивая, будто светящаяся, она гладила Лёшеньку по голове, целовала и тётёшкала, как младенца. А кошка Зайка, недотрога такая, топталась рядом, тёрлась о ноги и урчала.
– Спасибо за Лёшеньку, сестрица Верочка, – проговорила Софья, – лучшей матери для него и не сыщешь. Сердце моё спокойно.
Оцепенение спало, и страх у Веры пропал.
– Я же обещалась, Софьюшка.
– Отец Лёши скоро весточку пришлёт. Он любит сына, но лучше Лёшеньке с тобой жить. Костя ветреный: вернётся и сразу женится, другие детки народятся… Пускай Лёша с тобой живёт, только тогда я спокойна за него буду.
Софья поцеловала сына и пропала, как будто растаяла в воздухе.
***
Утром Вера проснулась поздно, когда корова стала реветь у себя в загородке.
Разбуженный Яшка мигом скатился с печки, торопливо натянул рубаху и штаны, схватил со стола кусок хлеба.
– Лоб перекрести!
– Но мамка, опаздываю же! – попятился к двери Яшка.
– Неслух растёт… – проворчала Вера и добавила, понизив голос: – Вот отцу-то скажу!
Прихлёбывая закрашенный ржаной коркой кипяток, она неожиданно вспомнила:
– Сестрицу Софьюшку во сне сёдня видела. Тётёшкала Лёшу, будто махонького, благодарила меня. Да, говорит, сердце моё спокойно теперь. Ну и слава тебе… Ещё сказала, что Костя объявится, мол, весточку пришлёт.
– Письмо? – поднял брови Егор. – Это хорошо…
Вера подняла глаза и в окно увидела, как через двор идёт почтальон.
– Никак почтарь к нам идёт, – удивилась она и поднялась навстречу: – Здравствуй, Васильич, садись, чайку с нами попей.
Засуетилась, обмахнула полотенцем табурет. Но почтальон отказался – недосуг! Посетовал на долгую зиму, покопался в рыжей сумке и достал пухлый конверт.
– Тебе письмо, Семёновна… Ну, не тебе, а сестре твоей покойной. У неё же никого нет, кроме тебя, вот я и подумал… Возьми, имеешь право. Ну, бывайте!
Вера взяла конверт, вгляделась в обратный адрес.
– От Кости, – прошептала она, – вот тебе и сон в руку…
– Вот так чудеса, больше года пропавшим был или поболе?
– Не знает, бедный, что Софьюшки нет, – всхлипнула Вера и ушла за перегородку читать письмо.
– Это хорошо, что Костя объявился… всё-таки родной отец, – сказал Егор, доставая кисет, – да, Лёшка? Помнишь батьку-то? Ну ничего, вспомнишь… Он хороший. Родная кровь, говорю… Эх, глупыш…
***
Прошла зима с её снежными заносами и трескучими морозами. Наступила весна, самая горячая пора в деревне. Мать с отцом засеяли поле рожью, оставив совсем чуток под пшеничку – побаловаться белыми пирогами к празднику.
– Будем с хлебушком, – светлея лицом, говорила мать и проводила ладонью по тяжёлым усатым колоскам.
И как-то незаметно, тихо подкралась осень. Ещё вчера по-летнему светило солнце, а сегодня, гляди-ка, первые заморозки грянули. Как хорошо было сидеть возле костра на берегу Волги, болтать обо всём на свете и печь в золе картошку!
Колька по прозвищу Мелкий бережно достал из-за пазухи узелок с яйцами.
– Стибрил? – догадался Яшка.
– Эге. Сейчас испечём, печёные яйца вкусные.
Яшкиного отца недавно забрали на войну. Мамка вздыхала: совсем плохи дела, если покалеченных забирать стали.
– Яшка, да плюнь! Твой папка перебьёт всех германцев и вернётся! – Ваня попробовал подбодрить мрачного приятеля.
– Я ничего… Что я, девчонка что ли? – отозвался Яшка. – Кажись, готова картошка, давайте есть.
Макали горячие картошины в тряпочку с солью и ели, обжигаясь и пачкая рты золой.
– Смотри, Лёшка бежит, нас ищет, наверно, – сказал Ванятка.
Яшка обернулся и увидел маленькую фигурку в курточке, которую мамка перешила из старого батькиного пиджака.
– Спасу от него нет, – пробурчал Яшка. – Он мне сегодня подсобил: мамке рассказал, что я мыша в стол учительнице пения положили.
– Эва! А откуда он узнал?
– Да он всё знает… навязался на мою шею. – Яшка отвернулся и натянул картуз на уши.
Лёша плюхнулся рядом на песок, посопел, потрогал брата за плечо и сказал заискивающе:
– Яша, послушай… что скажу.
– Ну?
– Я нечаянно, честное слово!
– Ты нечаянно, а меня мамка ругала, – проворчал Яшка.
– Взаправду больше не буду, ни словечка не скажу! Лопни мои глаза, если вру!
– Ладно, – смягчился Яшка. – Хочешь картошку? Ешь, мы сытёхоньки.
Ванятка подбросил веток в костёр и сел поближе к огню.
– Давайте что-нибудь интересное рассказывать, – предложил он.
– Ох, давайте я! – встрепенулся Колька. – Мы с батей ходили в Окунёвку на ярмарку корзины продавать. Тележку нагрузили полнёхонькую. А за нами пёс Умник увязался. Я гоню его домой, а он не уходит, скулит. Тятя сказал: «Ладно, пусть с нами идёт, авось не потеряется». Это Умник-то потеряется? Да никогда! Он очень умный. Тятя его на выгон с собой берёт стадо от волков охранять. Умник волка близко не подпустит – вот какой умный.
– Эге, умнее тебя, – подначил Яшка, но Колька пропустил мимо ушей.
– Катим тележку по дороге, до Окунёвки уже рукой подать, как вдруг Умник зарычал, шерсть поднялась дыбом. Мы как глянули вперёд, так и обмерли: на дороге волк стоит и прямо на нас смотрит.
– Какой волк? Всамделишный? – испуганно спросил Лёшенька.
– А то какой же! Огромный, серый, глаза жёлтые.
– Эх, ружьё бы! – прищёлкнул языком Яшка.
– Тебе бы всё ружьё, дальше слушай… Тятя за палку схватился, стал кричать: «Пошел вон, пошел вон!» А он с места не двигается, даже на землю лёг, а глаза грустные, человечьи. Умник успокоился, близёхонько подошёл и стал обнюхивать волка. А потом как начал лаять, как будто нас подзывать. Тятя меня толкнул за тележку, а сам пошел, хоть и испужался. Волк ползёт по земле, скулит, плачет, в ноги тяте уткнулся. У него руки и опустились. Сколько живу, говорит, а такого никогда не видывал, не обошлось без ведьмака, как пить дать. Снял с себя пояс и трясучими руками стал узлы завязывать, а сам бормочет: «Господи помилуй, Господи помилуй…» И как набросит пояс с узлами на волка!
Колька вскочил и, размахивая руками, стал показывать, как отец набросил пояс.
– Ну?! А дальше-то что было, не томи! – заёрзал на месте Яшка.
– А дальше… Шкура у него расползалась на куски, а под нею человек оказался в солдатской гимнастёрке и сапогах. Очнулся, оглядел свои руки и заплакал. Так благодарил, часы свои серебряные тяте отдал. Важнецкие такие часы!
– А кто это был, Колька?
– Солдат на побывку домой шёл, заплутал и на ведьмака нарвался. Превратил его ведьмак в волколака… Как? Набросил волчью шкуру на спящего и заклинание сказал. Так человек волколаком стал. Вокруг своего села кружил, а подойти близко боялся – мужики бы прибили.
– Ух ты… ужасти какие, – выдохнул Ванятка.
– Умник распознал человека. Волчьего духу в нём не было.
– Не зря Умником назвали, – одобрил Яшка. – Про ярмарку, Колька, расскажи. Что там, карусели были? А палатки с пряниками и кренделями?
– Да какие там карусели! – скривился Колька. – В магазине пустые полки, одним керосином торгуют.
– Вот так ярмарка! – присвистнул Яшка.
– А что ж ты хочешь? Война, всем плохо.
Помолчали, задумались каждый о своём. Лёша задремал, привалившись к братикову плечу. Вдруг Ванятка испуганно схватил Яшку за руку.
– Яша, что это?
Из кустов с треском лезло что-то белое и лохматое.
– Это Зайка, не бойтесь. Она нас ищет, – сказал Лёшенька, стряхивая с себя сон.
– Как же она нас нашла? Вот умная кошка! – восхитился Ваня.
– Очень умная, мыша поймает и нам несёт, вроде как угощает, – погладил Зайку Яша.
Колька засмеялся:
– А ты этим мышом учительницу угостил?
Мальчишки повалились на песок, хохоча и держась за животы. Эхо прокатилось над тихой Волгой и замерло вдалеке.
Свадьба
Утро выдалось морозным. Возле станционного магазина стоял худой солдат в старенькой потертой шинели, с тощей котомкой за спиной. Изучив вывеску, он решительно толкнул тяжёлую, обитую железом дверь. Та с трудом поддалась, и солдат очутился в темноватом помещении.
До войны это был богатый магазин, где к престольным праздникам продавали шоколад и лимоны. Теперь на пыльных полках лежали календари, фляги керосина, а по стенам висели хомуты.
– Как-то пусто у вас, – озадаченно сказал солдат, оглядывая прилавок.
– Да, – развел руками хозяин, – хоть околевай.
– Гостинца сродственникам купить хотел…Три года сына не видел.
– Вона как! Три года, говоришь… Да погоди, найду для тебя кой-чего.
Хозяин открыл боковую дверь и зашуршал кульками.
– Привезли вчерась крупы и сахару чуток, мука картофельная есть…
– Давай всё, – обрадовался солдат.
Через несколько минут он шёл по шоссе, немного подволакивая ногу и сторонясь проезжающих саней. Вдруг позади фыркнула лошадь, послышалось: «Тпру, стой, милая!» – и незнакомый хрипловатый голос сказал:
– Никак Сапожниковых зять?
Солдат обернулся и увидел рыжую кобылу и бородатого возницу в санях.
– Он самый.
– А я смотрю: лицо как будто знакомое, – обрадовался возница. – Садись, доведу по-суседски. Я Антип, сусед ихний. Запамятовал, как тебя нарекли?
– Константином. Спасибо… нога разболелась. – Солдат с облегчением снял котомку и сел в сани.
– Но, Жозефина, пошла, родимая!
– Жозефина! – усмехнулся солдат – Кто же её так назвал?
– А что? Хорошее имя, – обернулся Антип. – У нас и Наполеон есть, дочка хозяйская придумала… Ты на побывку али как?
– Насовсем. После ранения чуть богу душу не отдал.
– Это хорошо, что насовсем… Скорее бы войне конец, без мужика в деревне худо. Кого убило, кого покалечило. Баба как лошадь всё на себе везёт, сама в оглоблю впрягается. Лошадей почти с каждого двора увели. У Михаила-то, хозяина, хотели племенного жеребца забрать, уговорил взять кобылу какую ни на есть.
– Моих сродственников давно видели? – переменил тему Константин.
– Вчерась видал, мы же суседи. Мальчонка твой здоров, вымахал – не узнать.
– Я его махоньким совсем оставил… Вдруг не признает меня?
– Что ты! Признает, конечно, не сумлевайся!
Антип немного подумал, порылся в мешке и вынул красную жестяную банку.
– Ну, стало быть, тебе нужнее. Держи, сыну отдашь, вроде как от тебя гостинец.
Банка была большая, ярко-красная, с золотыми буквами на глянцевом боку.
– «Монпансье из фруктовых и ягодных соков… Абрикосов и сыновья», – прочёл Константин. – Спасибо, дядя Антип.
– На здоровье. Признает, куда денется-то? Родная кровь… Давай, Жозефинушка, давай, голубушка, чуток осталось!
***
Полинка выпросила у матери красные лоскутки и шила почти всамделишные сапоги для кошки, как в книге сказок, которую Яшка принёс из школы.
– Четыре сапога надо, – настаивал Лёша, – Зайка не сможет на двух ногах ходить.
– А на картинке два! – возражала Полина, указывая на хитрого кота в сапогах со шпорами. – Лоскутков все равно только на два сапожка хватит.
Лёша застыл, прислушиваясь к чему-то, потом сказал, будто выдохнул:
– Тятя едет…
– Он на Крещение приедет, до Крещения эвон сколько! Мама, – повернулась Поля к матери, – Лёша говорит, что дядя Костя едет.
Мать посмотрела на отрывной календарь и сказала, отряхивая руки от муки:
– Нет, дочка, рано ещё братцу Константину. Он писал в письме, что в госпитале лежит, ногу лечит. С чего ты взял, баловник?
– Ему мама сказала, – встряла Полина.
– Я и сам знаю, он на лошади едет. Лошадь рыжая, с белым пятном на лбу. И дядя Антип с тятей… тот, с бородой который.
– Ну что ты, братец Константин на поезде должен… Царица Небесная, неужто и правда сегодня приедет? Поля, сходи-ка в курятник, собери яйца, коли есть – яишню сделаю. Совсем зимой не несутся, анафемы.
Мать поставила хлебы в печь, когда за окном стукнула калитка. Отворилась дверь, впустив морозное облако, и все увидели солдата в дверном проёме, будто в раме.
– Братец Константин… приехал…
Мамка в подоткнутой юбке, простоволосая, протянула навстречу руки. Чуть притупившаяся боль ударила с новой силой, подкатила комом к горлу, слёзы потекли прозрачными бусинками.
– Не уберегли мы Софьюшку, голубку нашу, корю себя за это… Как простудилась, так слегла и не встала больше… Мальчонка сиротой остался…
– Что ты, сестрица Вера, не кори себя. Я должен ноги тебе целовать за то, что ты Лёшку не бросила.
Константин подошёл, прихрамывая, неловко обнял. И не выдержал, заплакал на материном плече, вздрагивая и не утирая слез, не замечая трёх пар любопытных глаз, которые таращились на него из соседней комнатушки.
Лёшка оторвался от дверного косяка, подошёл и робко прильнул к отцовской ноге.
– Тебе маму жалко? – спросил он. – Не плачь, у неё больше ничего не болит.
– Лёшенька, ты знаешь, кто я?
– Знаю… Ты тятя.
– Ну вот и хорошо, Царица Небесная, – перекрестилась мать, улыбаясь сквозь слёзы, – признал…
Лёша получил в подарок трофейный нож с костяной ручкой и ту самую банку монпансье. Открыл жестяную крышку, и в избе сразу запахло рябиной, вишней, яблоками и ещё чем-то незнакомым, но очень приятным. Круглые разноцветные леденцы доверху заполняли банку и прижимали к стенке бумажный пакетик с яркой пасхальной открыткой. На картинке румяная девочка в жёлтом платье держала корзинку куриных яиц, а сверху располагалась надпись: «Христос Воскресе!» Открытку Лёша подарил Полине.
Обедали крупяной похлёбкой и редкостной яишней на молоке. Неторопливо пили чай с конфетами монпансье, катая во рту кисло-сладкие камешки.
Лёша украдкой рассматривал отца, открыто смотреть было почему-то стыдно. Глаза у тяти оказались добрыми, жесткие короткие волосы торчали, как ежовая шубка, и Лёше всё время хотелось их потрогать – не колючие ли?
На другое утро Константин был невесел, думал о чём-то своём, несколько раз порезался бритвой, когда брился перед маленьким зеркалом.
– Что-то ты смурной, братец Константин. Али спалось плохо? – спросила за чаем Вера.
– Я совсем не спал.
– Надо тебе мяты заварить, мята завсегда сон нагоняет.
Константин промолчал.
– К нему мама приходила, – тихо сказал Лёша.
– Господи помилуй! Лёшенька, ты иди с Полинкой поиграй, она книжку интересную покажет… Что же ты молчишь, братец Константин, что Софьюшка хотела?
– Испужался я сначала, как Софью увидел. Она просила Лёшку у тебя оставить, коли жениться захочу.
– Ты молодой, живое о живом думает, – отозвалась Вера.
– Ни о чём таком я не думаю, будем вдвоём жить. Потеплеет чуть – пойду дом в порядок приводить, пахать и сеять надо-тка. Чужой хлеб я есть не привык.
Вера пробовала возразить, что братец ни хлеба испечь, ни щей сварить не сможет. Да разве мужицкое это дело портки стирать и полы мыть?
– Ты научишь, сестрица Вера. С голоду не помрём. Так ведь, Лёшка? – подмигнул Константин.
– Так.
…Как только сошёл снег, Константин засобирался домой. Он загодя съездил с соседом в Андреевку, с бьющимся сердцем открыл дверь дома, в котором не был три года. Закрытые ставни не пропускали свет, в горнице было холодно и сыро.
Константин распахнул ставни – в окна ворвался солнечный свет, заиграл бликами на свадебной фотографии. На ней юная Софья в подвенечном платье стояла под руку с молодым безусым Константином.
Он снял фотографию со стены, отер пыль рукавом и поцеловал холодное стекло:
– Будем дальше жить, Софья… Я и Лёшка.
Константин принёс дрова из поленницы, затопил печь. Дрова затрещали, оранжевые языки пламени жадно набросились на поленья, будто голодные. Он нагрел воды и целый день мыл, чистил, скрёб… Застелил чистым бельём кровати, разостлал домотканые дорожки по полу.
– Ну вот, теперь всё как при Софье было.
***
Вера тревожно следила, как Константин запихивает свои и Лёшкины вещи в мешок, потом не выдержала:
– Может поживёшь у нас ещё, братец Константин?
– Пахать надо, земля ждать не будет, сестрица Вера.
– Оставь хотя бы Лёшеньку…
У Константина опустились руки.
– Вера, да ведь говорили уже. Я решил: Лёшка будет жить со мной.
– А коли женишься? Ты молодой, не будешь век один куковать.
– И не думаю об этом. А коли моей жене Лёшка придётся не по нраву, то мне такая не нужна.
Вера всплакнула, провожая Лёшеньку, и взяла слово с Константина немедленно известить её, если Лёша или сам братец заболеют, не дай бог, если помощь понадобится. Константин обещал.
Всё складывалось хорошо. Константин вспахал и засеял рожью свои полторы души земли – спасибо соседу, что выручил лошадью. Научился варить щи, кашу и другую нехитрую еду. Испечь хлеб никак не удавался ему, это оказалось целой премудростью. С квашнёй возиться – не мужицкое дело, права оказалась Вера.
За небольшую плату хлеб пекла соседка Матрёна, а дочка её, Феня, приносила утром пышный румяный каравай, завернутый в чистое полотенце.
Стала замечать Матрёна, что Феня всё самое лучшее надевает, когда к Константину идёт. Полусапожки жёлтые, кофточку новую, один раз на Пасху надёванную. У зеркала крутится, ленточки в косу вплетает.
«Невестится девка, – подумала Матрёна, – перед вдовцом колченогим прихорашивается. Ну уж нет, не для него ягодку растила!»
Она невольно нахмурилась. Бабка Клава, у которой не язык, а жало змеиное, шепнула, что Феня уходит в лес с Константином. Врёт, как пить дать, но следить надо.
– Феня, курей покорми и яйца собери, хлеб я сама отнесу.
– Маменька, да я уже оделась…
– Сказано – иди к курям!
Феня насупилась, нехотя сняла праздничные вещи и натянула будничные, вышла из избы.
…Ой, неспроста тревожилась Матрёна. Дочка-то выросла на загляденье: личиком пригожая, рослая, статная, коса золотистая в руку толщиной. Как было Константину не залюбоваться такой красавицей? Каждый день приходила Феня, хлеб приносила, во всё лучшее одевалась будто на праздник какой собралась. Краснела и ещё пригожее делалась, когда с ней ласково разговаривал Константин.
Он предложил как-то:
– Может, чайку с нами, Аграфена Ивановна?
Феня согласилась на чай, присела на краешек лавки. Она застенчиво пила и не знала, куда девать глаза.
– Грибов нынче много… – сказал Константин. – Люблю грибки! Завтра надо будет наведаться в лесок. Хотите со мной по грибы, Аграфена Ивановна?
Фенечка вспыхнула как маков цвет. Грибов ещё нету, если только сморчки какие попадались. Ну а что? Сморчки – вкусные грибы, ежели их в сметане…
Феня кивнула, бросила на Константина сияющий взгляд. Сердечко у неё так и трепетало.
На другой день Фенечка сказала матери, что пойдёт с подружками погулять, а сама отправилась в лес с Константином. Вернулась с припухшими губами, словно опьяневшая.
***
После сенокоса Вера решила проведать зятя и Лёшеньку. Сговорилась с Антипом, чтобы подбросил её до развилки, тот не отказал.
– И я с тобой! – вскинулась Поля.
– Я рано поеду, ты ведь засоня, спять ещё будешь.
– Ты, мамка, только разбуди, я встану.
Наскоро пили чай, разговаривали шёпотом, чтобы не тревожить Яшку. Поля, наряженная в розовое ситцевое платье, чинно сидела на скамейке, боялась испачкать и измять свой наряд. Осторожно трогала мочки ушей, в которых красовались мамкины бирюзовые серёжки.
– Жозефина! – обрадовалась Полинка, увидев в окно рыжую лошадь у ворот. – Мама, идём скорей, дядя Антип приехал.
И первая выскочила на крыльцо, побежала угощать свою любимицу припрятанным кусочком сахара. Вера подхватила корзину с ржаными пирожками и кринкой сметаны и вышла, тихо притворив дверь.
…От развилки до деревни с версту ходу. Полинка собирала цветы по обочинам, ловила струящихся возле самого лица бабочек.
– Мам, а ты знаешь, куда идти? – забеспокоилась она.
– Конечно, я же здесь, в Андреевке, выросла. Ребятами мы куда только не забредали… Вот уже и околица. То-то братец Константин обрадуется нам!
***
На чистом сосновом столе кипел самовар, лежала горкой варёная картошка, ломти хлеба и перья зелёного лука.
– Тятя, ещё две чашки поставь. К нам идут мама Вера и Поля, – сказал Лёша.
– С чего ты взял?
– Чувствую. Вот здесь чувствую. – Лёшка приложил ладонь к груди.
Константин нахмурился. Где-то в дальних уголках души он ревновал сына к свояченице, но даже самому себе не хотел признаваться в этом.
– Сестрица Вера тебе тётя. А мама – Софья. Или ты уже забыл мамку?
– Мне мама Соня сказала, что у меня всегда будут две мамы. И маму я не забыл, это ты её редко вспоминаешь!
Лёша отвернулся и стал колупать картошку.
Ошарашенный Константин уже набрал в грудь побольше воздуха, чтобы отчитать сына как следует, но передумал: на крыльце послышались голоса и топот ног.
– Это мама Вера!
Вера вошла в дом и с порога перекрестилась на икону.
– Здравствуй, братец Константин! Здравствуй, Лёшенька!
Через мгновенье Лёша висел у неё на шее, Вера обнимала его, смеялась и плакала.
– Я знал, что ты придёшь, ещё вчера знал!
– Таки знал? Ну и хорошо! Как же ты вырос, тятьку догоняешь! Как вы, живы-здоровы? Ну и слава богу!
Пили чай с пирожками, рассказывали новости. Вера получила от мужа Егора долгожданное письмо, Константин скоро будет работать кузнецом, это дело для него привычное. Нога меньше болит, только к дождю ноет.
Лёша доедал пятый пирожок, макая его в сметану, пил чай, экономно откусывая от кусочка сахара. У Веры сжалось сердце: небось голодный ходит.
Полинка с Лёшей насытились и побежали во двор кормить кур и смотреть Зайку в чулане, которая намедни принесла пятерых котяток: трёх белых и двух пятнистых.
Котята спали возле матери-кошки, она почти не отходила от них.
– Я ей сюда приношу молоко, – сказал Лёша.
– Какие маленькие, хорошенькие! – умилилась Полинка. – Как ты их назвал?
– Зайчатами. Раз кошка – Зайка, то котята – Зайчата!
***
В окне мелькнул пёстрый сарафан, зашуршало и затопало в сенях.
– Феня хлеб несёт, – ответил Константин на удивлённый взгляд свояченицы.
Феня вошла без стука, прижимая к груди каравай в полотенце. Смутилась, увидев Веру, и хотела сразу уйти, но её приветливо пригласили к столу.
Феня робко присела на лавку, приняла у Константина чашку. Пила пустой чай, делая вид, что очень заинтересована вышивкой на занавесках.
– Фенечка, сахар возьми и пирожок… удались мне они нынче.
Стесняясь, Феня надкусила пирожок. Вера украдкой наблюдала за ней. Хороша девка, что говорить. Золотистая коса через плечо, веснушки на милом лице, широкий сарафан не скрывал пополневшей фигуры.
«Тяжёлая», – определила Вера.
– Что же ты, Феня, Яшку моего не дождалась? Я-то думала, что невеста наша растёт, а ты вперёд замуж выскочила. Когда же успела?
– Что вы, тётенька Вера. Мама говорит, что рано мне, – поперхнулась и залилась краской Феня. Она торопливо попрощалась и попятилась к выходу, Вера видела, как Феня мучительно втягивает живот.
Константин сидел неестественно прямо, будто аршин проглотил, потом выговорил:
– С чего ты взяла, что Феня замуж вышла, сестрица Вера?
– Да ни с чего, просто подумалось.
– Да она завсегда в теле была, – облегчённо выдохнул Константин.
Вера промолчала и подумала: «Что-то вертишься ты как уж на сковородке, братец Константин. Неспроста это, ой неспроста…»
***
По молодости Феня не сразу поняла, что затяжелела, а потом испугалась страшно и не осмелилась признаться Константину. Как ни таилась она, нося широкие сарафаны и подвязывая живот полотенцем, Матрёна беременность всё же заметила.
Феня сидела на лавке с каким-то рукоделием и вдруг замерла, прислушиваясь к толчкам внутри себя. На лице засветилась тихая улыбка, Феня не замечала, что мать сверлит её взглядом.
Матрёна подскочила к дочери и рывком задрала подол, та и ахнуть не успела.
– Сучка… – прошипела Матрёна, увидев круглый живот. – Дофорсилась, догулялась, вертихвостка окаянная! Кто?! Отвечай, кто?! Этот колченогий?!
Феня плакала и закрывалась от пощёчин руками. В сердцах оттаскала Матрёна за косу беспутную дочь, сдёрнула с гвоздя кнут.
– Маменька, маменька, ты куда?
– Знаю куда!
