Ольга Пустошинская
Лёшенька. Часть вторая
– Вернулась, – махнула рукой Домна. – Через неделю пришла, стоит под воротами, блеет… Худая, бока впали, вся в репьях… Ну что с ней делать? Мы больше не продавали, такая коза и из Питера прибежит.
– И то верно, прибежит, – закивали коммунары. – Как собака верная.
– Ты не серчай на неё, Захарыч.
– Что ты, что ты, – махнул рукой председатель, – я же шутейно. Как можно серчать на такую умную козу?
После пили чай и забористый квас из жбана. Братья поблагодарили за хлеб-соль, Яшка сделал знак Кольке, и они втроём вышли во двор.
– Наелся… – Мелкий похлопал себя по животу.
– Смотри, что у меня есть! – Яшка достал из-под рубахи портсигар.
– Ух ты! – вытаращил глаза Колька. – Где стибрил?
– Почему сразу стибрил? Лёшка в лесу нашёл.
– Важнецкий портсигар, богатый, – завистливо протянул Мелкий. – А лошадь совсем как Вишенка.
– Пойдём за амбар, – многозначительно посмотрел Яшка и показал папиросы.
У Кольки дух захватило, на маленьком носу выступили капельки пота.
– А твой брат не проболтается? – опасливо спросил он и покосился на Лёшу.
– Да ты что, он как рыба.
Они ушли за амбар и выкурили одну на двоих папироску. У Яшки неплохо получилось пускать дым колечками.
– Меня сперва тошнило, и голова болела, – поделился Колька, – а сейчас ничего… Тебя не тошнит?
– Н-нет… Я сейчас… – Яшка ушёл за угол и вернулся через пять минут, побледневший и мокрый.
– Ещё одну? – предложил Колька.
– Эва! На чужой каравай рот не разевай. Мы в деревню пойдём, дома заждались, поди.
По дороге Яшке полегчало, он заметно повеселел и стал насвистывать услышанную где-то песенку, с удовольствием представляя, как ахнет и обрадуется мать, увидев полные корзинки грибов.
– Лёшка, смотри мамке не проболтайся, что мы с Колькой курили, – шкуру спущу, – пригрозил Яшка.
– Знаю, не маленький.
Возле забора стоял привязанный Зефир, запряжённый в телегу, фыркал и встряхивал головой, прогоняя мух.
– Тятька приехал! – Лёшка ускорил шаг, взбежал на крыльцо и со стуком распахнул тяжёлую дверь.
Мать в тёмном платье и наглухо повязанном платке угощала Константина чаем, подвинула поближе миску сметаны, положила в тарелку пирожки с луком и яйцами.
– Здравствуй, сынок. Здорово, племяш. – Константин крепко, по-мужски, встряхнул Яшке руку. – За грибами ходили? Молодцы. А мне всё недосуг в лесок наведаться.
– Мы тебе дадим, тять, у нас много, – пообещал щедрый Лёшка.
– Вот, сестрица Вера, возьми, – Константин полез в карман и достал несколько ассигнаций.
– Не надо, братец, есть у нас, – слабо запротестовала мать.
– Да чего там есть, бери.
– А мы деньги нашли, – спохватился Яшка, – и ещё портсигар серебряный, только папирос там не было. – Сказал и покраснел. Папиросы он успел спрятать в сенях.
Константин рассмотрел портсигар, пощёлкал крышкой.
– Красивый… И лошадь совсем как живая.
Он вышел на крыльцо, свернул самокрутку, затянулся… Лёшка увязался за отцом, внимательно смотрел, как тот курит, выдыхая дым через нос.
– Ты, тять, неправильно куришь, некрасиво. А Яша с Колькой – красиво, они дым колечками изо рта выпускают.
Потом Лёшка, конечно, говорил, что не видел мамку, стоящую за спиной. Честное слово, вот те крест, отсохни рука!.. Зачем тятьке сказал?.. Так ему можно, только мамке нельзя.
Яшке влетело. Мать с плачем и причитаниями достала из шкафа отцовский ремень и несколько раз ударила сына по спине и мягкому месту. Совсем не больно, Яшка и не такое вытерпел бы. Хуже всего были мамкины слёзы. Сморкаясь в передник и всхлипывая, она долго выговаривала, что маленьким курить нельзя, да и вообще никому нельзя. Вон тятька курил, так кашлем заходился, и грудь у него болела… Смотрит он сейчас с неба на сына своего непутёвого и плачет.
Мамка сняла с божницы икону Спасителя и заставила Яшку пообещать, что никогда не притронется к табаку. Тот опешил и пообещал.
– Целуй икону, – потребовала мать.
Яшка приложился к лику Спасителя.
За всю свою жизнь он ни разу не нарушил данного матери обещания, даже после её смерти.
Лёшка лекарь
Редкий день проходил без того, чтобы в избу не стучал кто-нибудь, жаждущий исцеления. Заглядывали в дом бабы с цепляющимися за юбку маленькими детишками, клали на стол узелочки с гостинцами или деньги:
– Лёшеньку… Христа ради. Мы издалека, из Окунёвки пришли.
Вера поджимала губы, едва сдерживая раздражение, и потом неизменно выговаривала сыну:
– Горюшко ты моё луковое! Зачем же ты разболтал ребятам? Ведь проходу не дают, чуть свет – уже стучат. Не ровен час, тиф в избу принесут.
Лёшка обычно отмалчивался, но как-то не выдержал:
– Если бы маме Соне смог помочь какой-нибудь мальчишка, то я бы и ночью к нему пришёл. Просил бы спасти мамку.
В один из дней на пороге появилась молодая баба в простенькой кофте и юбке, державшая на руках маленькую девчонку. Та была очень плоха – это стало понятно даже Вере, весьма далёкой от медицины. Лицо у больной было белым до синевы, со впалыми щеками и пульсирующей на лбу жилкой.
– Сказывали, мальчик здесь ручками лечит, – неуверенно начала молодуха, – дочка захворала.
Вера обмахнула полотенцем лавку:
– Кладите её сюда, сейчас за Лёшенькой пошлю. Поля, кликни Лёшу.
Полинка разыскала брата на улице. Он с увлечением играл в хоронушки, но не спрятался в овраге или сарае, как остальные ребята, а прохаживался прямо перед носом у водящего, который не замечал нахального игрока.
– Глаза по ложке, да не видят ни крошки, – сдавленно хихикал хитрец.
– Лёш, мамка зовёт! – крикнула Полина.
Лёшка вздрогнул, а у водящего как будто пелена с глаз упала. С радостным воплем он бросился к палочке-застукалочке за Анисьин сарай.
– Зачем зовёт? – повернул Лёшка раскрасневшееся от азарта лицо.
– Пришли к тебе.
– Я не играю – дела, – с сожалением сказал он Лёньке и заторопился к дому.
Молодуха поднялась навстречу:
– Вот… дочка захворала… Ни водицы, ни хлебца душа у ей не принимает, выворачивает наизнанку, до ветру часто… так и льёт…
Лёша опустился на краешек лавки и приложил руки к впалому животу девчонки. Ладони очень чувствительно стало колоть, сотки мелких иголочек впились в кожу, перед глазами всё вертелось, как будто не на скамье Лёшка сидел, а на карусели.
– У неё какая-то заразная болезнь, – сказал он, – я помогу, но потом надо ехать в больницу.
Мать охнула, судорожно сцепила руки в замок. Только этого не хватало! Не дай бог, тиф… или чего похуже, надо поскорее спровадить гостей. И она, собрав всю решимость, сказала молодухе:
– Миленькая, у меня деток трое. Не обессудь.
Та растерянно заморгала, опустила глаза, засуетилась:
– Мы сейчас уйдём… Не помрёт она, Лёшенька?
– Не помрёт, – мотнул головой Лёшка, – долго будет жить.
До больницы их подбросил на Вишенке Яшка, возивший домой сено. Как он потом рассказал, в больнице все страшно переполошились. Пожилой врач протёр очки и грустно обронил: «Ну вот и у нас холера…»
Услыхав про холеру, мать и сама страшно переполошилась, погнала детей к рукомойнику, заставила умыться и вымыть руки с мылом, а затем, подоткнув юбку, долго скоблила лавку и полы щёлоком, обдавая их кипятком из чугунка.
– Матерь Божья, спаси и сохрани, – шептала она, оттирая половицы. – В городе холера… думала, что до деревни не дойдёт, ан нет.
…На другой день Лёшка напросился с Яшкой на станцию проведать больную девочку, но в больницу его не пустили.
– Да ты что! Своей матке горюшка хочешь? – всплеснула руками санитарка. – Ни-ни, даже не думай, такая зараза, не приведи бог.
Лёшка походил вокруг больницы, заглянул в окна, но увидел только ряды коек с серенькими одеялами. Поковырял носком ботинка землю, махнул рукой:
– Ладно… Ты не думай, если б надо было, я бы и в окно влез.
– А тебя бы веником оттуда! – рассмеялся Яшка.
Они заглянули в станционный магазин, над которым висела поблёкшая коричневая вывеска: «Съестные припасы». Им повезло: продавали сероватое замусоренное пшено и горох. Купили и того и другого по два фунта.
– Крендельков бы… или ландринчику, – размечтался Яшка, укладывая кульки в тарантас, и невольно сглотнул слюну.
Лицо у Лёшки стало хитрым-прехитрым.
– А ты бы не смог ландрин съесть.
– Я не смог?
– Эге.
– Это почему? – изумился Яшка. – Ещё как смогу, я один целую коробку уплету, даже две.
– Потому что Ландрин – это человек, фамилия такая, нам Антонина Ивановна говорила.
– А ну-ка, ну-ка… – заинтересовался брат.
Лёшка стал рассказывать, что кондитер Георгий Ландрин придумал выпускать разноцветные леденцы в виде ассорти без обёртки. Они были как на развес, так и упакованными в красивые жестяные коробочки с надписью: «Г. Ландринъ». Покупать конфетки в ярких жестянках стало модно. Замечательным подарком с ярмарки была баночка разноцветного монпансье. Корме того, женщины нашли применение и пустым коробочкам: в них было удобно держать пуговицы, бисер, иголки…
Георгий Ландрин со временем открыл магазины и кондитерские, где продавали печенье, бисквиты, шоколад, конфеты, но главное лакомство – разноцветные леденцы, которые народ стал называть просто ландрином.
– Надо же, я не знал, – удивился Яшка и вдруг озорно пропел где-то услышанную частушку:
С чем сравню я ваши глазки?
Положительно с ничем,
Не могу сравнить их даже
С ландрином и монпансьем!
– Ага, Олины глазки лучше! – согласился Лёша и лукаво улыбнулся.
Яшка задохнулся от возмущения и стал пунцовым, точь-в-точь как помидор.
– Лёшка, прибью! Совсем от рук отбился, негодяй, болтаешь, что вздумается!
– Не прибьёшь, я убегу.
– Я мамке расскажу про порванные штаны, – ехидно пообещал Яшка.
– Эва! Она их третьего дня в чулане нашла. И меня даже не побила, только поругала чуток.
– Ничего-ничего, я на тебя найду управу… А ну, слазь с повозки и иди пешком!
– Пешком? До деревни далеко, я устану… – стал канючить Лёша.
И брат, немного поломавшись и позволив себя поуговаривать, сменил гнев на милость.
***
Лёшка восхищённо смотрел, закинув голову, на чёрное ночное небо, усыпанное тысячами мерцающих точек.
– Ох, сколько звёзд! Посмотри, Лёнька, как будто горох рассыпали.
– Эге, как горох, – поддакнул дружок, – или ландрин.
– Ну звёзды и звёзды, эка невидаль, – скривился Кирька, – чего особенного?
Он прибился к компании ребят случайно (не очень-то жаловали Кирьку деревенские мальчишки) и сейчас старался урвать хоть каплю внимания.
Яшка засопел и сердито зыркнул.
– Для тебя, может, и невидаль, а для нас – красиво.
Лёша пропустил обидные слова Кирьки мимо ушей.
– Эвон Большая Медведица… та, что на ковш похожа, нам Антонина Ивановна рассказывала…
Ребята сидели тесным кружком вокруг костра, изредка подбрасывали в огонь хворост. Неподалёку паслись стреноженные лошади, почти невидимые в темноте, их выдавало только фырканье и негромкое ржание.
Недалеко заблеяла коза Милка, Яшка услышал, усмехнулся:
– Колька, ты зачем козу в ночное притащил?
– Она сама захотела, – стал оправдываться Мелкий, – я вывел Иргиза, а Милка запор открыла – и за нами. Не прогонять же.
Иргизом звали коммунарского коня, правдами и неправдами выпрошенного председателем у начальства.
– Ладно, пусть пасётся… не мешает.
Кирька покопался в кармане и достал жестяную коробочку с выпуклыми буквами: «Г. Ландринъ», открыл крышку, поддев её ногтем; запахло лимоном и ещё чем-то сладким, ягодным. Ребята во все глаза смотрели на это чудо, разинув рты.
– Берите, – щедро предложил Кирька.
Они потянулись к коробочке, скромно взяв по одной конфетке. Не каждый день Кирьян бывает таким добрым, грех отказываться, тем более, что леденцами мальчишки не лакомились ой как давненько!
У-у-у… Уху-ху-ху-у-у… – протяжно заухала совсем близко сова. Лёньке стало страшно, и он невольно придвинулся ближе к соседу.
– Говорят, увидеть сову ночью – плохо, это к несчастью, а днём – ещё хуже, – заметил Петька, вихрастый долговязый мальчишка.
– Дак то увидеть, а мы разве видели? Мы только слышали.
– В прошлом годе пасли лошадей в ночном, – снова сказал Петька, – сидим возле костра, котелок на рогатины повесили, чай кипятим… И вдруг сова заухала. А потом у одного парнишки сестрёнка померла.
– У какого парнишки?
– Васьки Нестеренки из Окунёвки.
– Не знаю такого… А сова чем виновата? Может, его сестра болела, – не поверил Яшка.
– Ну и что? Ведь померла же.
– А собака забрешет – тоже повинна будет?
– То собака…
– А то сова.
– Ну ладно, хватит вам, – махнул рукой Колька, – давайте картошку печь.
Картошка была украдена Колькой и Петькой с огорода тётки Дарьи. К несчастью, она заметила воришек и долго преследовала их с поленом в руках. Огромное полено, которым и слона убить можно, придало мальчишкам прыти. Тётка Дарья выдохлась и отстала.
Петька вспомнил её красное злое лицо и поёжился:
– А она нас, кажись, узнала.
– Кто? – не понял Колька.
– Тётка Дарья. К мамкам жаловаться пойдёт.
– Может, и не узнала… – отозвался Мелкий без особой уверенности в голосе. – Нет, ну а что оставалось, если свою картошку забыли!
Ребята согласились: действительно, другого выхода не было. Они закопали клубни в золу и стали ждать. Вот испеклась картошка, мальчишки похватали её, горячую, и принялись с жадностью есть, обжигаясь и пачкая рты сажей. И вдруг в тишине тонко заверещала привязанная к колышку коммунарская коза.
– Чего это она? – удивился Кирька.
Колька стрельнул хитрыми глазами и сказал:
– Волка, может, чует?
– К огню волк не сунется, не дрейфь. Лошади тоже волчий дух чуют, пужаются… – Петька выкатил палочкой картофелину и стал перебрасывать её из руки в руку, как жонглёр.
– Ой, кто-то идёт… – прошептал Лёнька, показывая грязным пальцем в сторону леса.
Раздался едва слышный шорох, будто кто-то маленький шёл, ступая босыми ногами по траве, и из темноты показалась фигурка незнакомой девчонки в длинной льняной рубашке и платочке, по-бабьи повязанном вокруг головы. Она в нерешительности остановись неподалёку, исподлобья разглядывая ребят.
– Ты кто такая и откель взялась? – удивился Яшка.
– Оттуда, – махнула девчонка рукой в сторону леса. Она так и осталась стоять в сторонке, почёсывая голой грязной ступнёй лодыжку.
– А чего здесь делаешь? Поздно ведь.
– Ничего… гуляю.
– Дня тебе мало… – проворчал Петька. – Домой иди, мамка с папкой волнуются, поди.
Девчонка замотала головой:
– Не… они знают. А можно я с вами посидю?
Яша окинул взглядом её жалкую фигурку в рубашке и милостиво разрешил:
– Сиди… грейся.
Девочка просияла, маленькое худое личико оживилось, вспыхнули радостью голубые глаза. Она плюхнулась рядом с Лёнькой, вытянула к костру исцарапанные ноги. На её посеревшей голени зияла глубокая рана с кровоподтёком.
– Ого… где это ты так поранилась?
– Косой в прошлом годе задела. Да не болит уже, прошло, – улыбнулась девчонка во весь щербатый рот.
– Лёшку попроси, он тебя вылечит, – предложил Лёнька. – Лёш, правда?
– Та не, не надо… Баба говорит, что всё само заживёт как на собаке, – рассмеялась она.
Лёша кинул на гостью быстрый взгляд и остался сидеть на месте, даже не шелохнулся. Яшке стало зябко, он вздрогнул и придвинулся ближе к огню. Ребята поёжились, а Кирька заворчал и подбросил в костёр хворосту.
Девчонка засмотрелась на свои голые сизые ступни, пошевелила пальцами и сказала:
– А мои красивые ботиночки Нюратке отдали…
– А кто это, Нюратка?
– Сестрёнка. Мама хотела мне оставить, а баба говорит: «Чего добру пропадать, пусть Нюрка носит».
– Злыдня у тебя бабка, – криво усмехнулся Кирька.
– Та не, не злыдня, ей ботиночек жалко, – улыбнулась девчонка, и ребята прыснули со смеху от такого незамысловатого ответа.
Она тоже засмеялась, довольная, что смогла развеселить мальчишек.
– Баба добрая, она думала, что я не слышу, а я слышала.
Ещё больше похолодало, стали видны струйки пара, вылетающие изо рта, и Петька неохотно поднялся, чтобы набрать ещё хворосту.
Искорками помигивали в чёрном небе звёзды, жарко разгорелся костёр, пожирая ярко-оранжевыми языками подброшенные сухие ветки. Он был ненасытен, этот огонь, требуя всё новой и новой пищи. Ребята молчали, уставившись на пламя. Кто-то уснул, свернувшись калачиком на расстеленной куртке.
Яшка проверил лошадей, вернулся к костру, и тут на него напала страшная дремота. Он отчаянно боролся со сном, мотал головой, тёр глаза, но всё же не выдержал.
– Лёшк, ты не спишь? А мне смерть покемарить охота. Разбуди, если что. – И прилёг рядом с Колькой.
Время от времени он просыпался и видел в свете огня Лёшу и ту девчонку в платочке.
– Ты зачем здесь? – уловил Яшка сквозь дрёму тихий голос брата. – Не следует среди людей ходить, возвращайся туда, откуда пришла.
– Ботиночки Нюратке отдали, как же я без них буду… – Всхлипывающий голос доносился приглушённо, как сквозь туман. – Скажи моей мамке, чтобы принесла, она тебя послушает.
– Скажу, скажу.
Когда Яшка в очередной раз проснулся, уже светало. Отчётливо виднелись силуэты лошадей, возле догорающего костра спали мальчишки, прижавшись друг к другу. Той босой девчонки уже не было, скорее всего, ушла домой.
– Эй вы, сони, вставайте. Эвон как светло!
Кирька протяжно зевнул и сказал:
– Какое светло?.. Тьма египетская…
Стали просыпаться остальные ребята, потягиваясь и дрожа от сырости и утренней прохлады.
– А девчонка где? – спросил, озираясь, Колька. – Ушла, что ли?
– Эге, ещё ночью ушла, – ответил Лёша.
– Дёры от мамки получит как пить дать.
Лёшка отошёл от потухшего костра, развязал путы на ногах Вишенки.
– Не получит.
– Почему? Все мамки одинаковые.
– Да… вам скажи – голосить будете.
– Чего нам голосить? Говори давай. – У Петьки от любопытства разгорелись глаза.
– Мёртвая она, это Васькина сестрёнка из Окунёвки.
Мальчишки побледнели.
– Брехня…
– Бывает такое, – пожал плечом Лёшка. – А вы что, не заметили, как зябко вчерась стало? Когда мертвяк рядом, завсегда холод чувствуется.
Ребята молчали, всё ещё не веря.
– Прошлым летом она ногу косой рассекла, заболела и померла от этого.
– А-а-а-а-а! – завопили Кирька с Колькой и бросились бежать по мокрой от росы траве, забыв про коней и козу.
– Я ж говорил: голосить будете… – вздохнул Лёша.
***
Константин привёз пугающее известие: третьего дня у его хозяина отняли кузню, или национализировали, как сказали в сельсовете. Что они собирались с ней делать – неизвестно.
– Царица Небесная, заступница! И как же теперь? – ахнула мать.
– Не знаю, сестрица Вера.
– Хоть бы оставили, не помирать же с голоду деткам.
Константин раскурил самокрутку, выдохнул облачко дыма и сказал:
– Дураки будут, ежели закроют. Кузня-то денег приносит, неужто лишняя копейка мошну тянет?
Яшка так и обмер: как же его планы пойти к дяде Косте в ученики, выходит, лопнули? Он хмуро ковырял заусенцы на пальцах и морщил лоб. Вот завсегда так, только размечтаешься о чём-нибудь хорошем, так судьба тебе в лоб сковородником – терпи, Яков, да почёсывайся.
Но, к счастью, вскоре пришла утешительная новость: кузню и кузнеца оставляют, даже разрешают взять ученика. Радостный Яшка готов был ехать сию минуту, но мать удержала:
– Куда торопишься? Завтра вместе поедем.
Она пересмотрела сыновью одежду, надставила лоскутками рукава старой рубахи: поносишь и такую, чай не жених ещё; подлатала дырочки на куртке, выстирала штаны и исподнее.
– Как там тебя встретят?.. Фенечка-то девка добрая, а вот маменька ейная… Так, поди, и ходит к дочке свои порядки наводить. Хотя говорят, потише Матрёна стала, как Иван домой воротился.
На другое утро отправились в Андреевку сразу после чая, оставив Полинку домовничать.
– Чужих в дом не пускать, щи в печке стоят, ватрушка – в суднавке, – дала мамка последние указания.
– Да знаю, знаю… А Варю можно позвать?
– Варю можно.
Яшка запряг Вишенку в лёгкий тарантас, купленный у Михаила Ивановича. Хороший всё-таки человек Михаил, жаль будет, если его конюшню… как там… национализируют. Пока как будто не трогают, хотя кто его знает.
Яшка задумался, всё смотрел на острые ушки и тёмную гриву лошади и вдруг сказал:
– Вот бы Вишенка жеребёночка нам родила, да мам? Здорово было бы: две коровы, две лошади в хозяйстве, как у Ульяна Петровича.
Мать рассмеялась, поправляя по привычке косынку. Она лишь недавно сняла чёрный вдовий платок и повязала белый и, заметив взгляды детей, устремлённые на ее голову, сказала с виноватыми нотками в голосе, что в тёмном очень жарко.
– Да, хорошо будет с двумя лошадушками. Может, услышит нас Господь, и принесёт Вишенка жеребчика.
Яшка как наяву увидел жеребёночка-сосунка, такого же тёмного с вишнёвым отливом, как Вишенка, с тонкими резвыми ножками, с коротенькой щёточкой гривы… И цокнул языком: эх, здорово! За этими приятными мыслями и дорога стала короче, вот и дом Константина показался.
Крупный рыжий пёс чутко дремал у калитки. Услышал шум, вскочил, хвостом завилял – узнал, рыжая морда! В окно выглянула Матрёна, увидела гостей и лицом помрачнела – мать это сразу заприметила, – но тут же улыбнулась и затянула нараспев:
– Здравствуйте, гости дорогие! Веруша, Яшенька, заходите в избу… Лёша, отгони кобеля, ступить, зараза, не даёт.
Матрёна говорила без умолку, зорко поглядывая на Яшку с узелком в руках.
– Константин? Да в кузне, где ж ему быть… Феня с отцом в поле ушла, а я с дитями сижу. Кто ж ещё поможет дочке единственной, как не родная мать?
Близняшки играли на полу с тряпичными куклами в красных сарафанчиках и во все глаза уставились на гостей.
– Господи, выросли-то как, не узнать! – ахнула мать.
Вынула из корзины два пирожка с картошкой и протянула девочкам. Те торопливо поднялись с пола и подбежали за угощением, семеня маленькими ножками. Девочки были очень похожи друг на друга, на первый взгляд и не отличить. Сходство ещё больше подчёркивали одинаковые холстинковые рубашонки, украшенные яркой тесьмой.
– Сколько им, Матрёша?
– На Покров два будет.
Пока Матрёна возилась с самоваром, сестрёнки сложили матери в подол своих кукол с пуговичными глазами, объясняя словами и жестами, что одна кукла – это Лиза, а вторая —Таня. Лизутка бегала споро, перебирая маленькими ножками, а Танюшка сильно прихрамывала на больную ступню.
– А что это, Вера, Яшенька с узелком? Ай собрался куда? – спросила Матрёна, перетирая полотенцем блюдца и чашки.
– Да куда… к Константину в ученики приехал, – осторожно отозвалась мать, ладонью разглаживая на столе клеёнку с пышными розанами. – Школу закончил, рукомеслу надо-тка учиться.
Матрёна пошла рваными красными пятнами и принуждённо засмеялась:
– А и правда, рукомеслу обучится – не пропадёт.
Хоть и ласково говорила, а глазами недобро зыркала, руки нервно двигались, переставляли без надобности вещицы на полочке. Яшка поднялся, потянулся за картузом:
– Я к дяде Косте…
– Иди, сынок, мы с Лёшей только вечером назад поедем.
Закипел самовар. Матрёна разлила чай, пододвинула тарелку с пряженцами. Мать посмотрела на румяные лепёшки и вспомнила:
– Не чутко, не собираются ли из развёрки (так она назвала развёрстку) за хлебом приехать?
– Не, не чутко… Да сейчас-то зачем ехать, ещё не жали, не молотили – брать нечего. Вот к Покрову, может, нагрянут… Ой, как я тогда испужалась, душа в пятки ушла! Мы с Иваном хлебушек-то в курятнике припрятали. Они туды и не сунулись, но всё равно боязно было. Четыре мешка забрали, а могли и больше… Коська в кузницу зерно увозил, там, грит, тоже не искали. А у вас-то как?
– Да тоже взяли… Своя мучица вышла вся, покупала… Умолота ждём. Ох дорого, хлебушек-то золотой нынче. – Мать отхлебнула из чашки, украдкой поглядывая на Лёшу, играющего с девочками в углу комнаты.
Он сводил и с усилием разводил светящиеся ладони, словно они были намагничены.
– О-о-о! – задохнулись от восторга близняшки, потянулись, прикоснулись пальчиками.
Лёшка приложил руки к больной ноге Танюшки. Ладони закололо, но он закусил губу, не одёрнул. Таня скривила ротик, скуксилась и захныкала.
– Больно? Перемогись, потерпи, – уговаривал Лёша.
И она словно поняла, зажмурилась, вцепилась ручонками в свою куклу. Резво побежали по ладошкам искры, вливалась сила в искривлённую, напряжённую пружинкой Танюшкину ногу. Лёшка растирал её, надавливая на нужные точки то в одном месте, то в другом.
– Получится, беспременно получится. Вот так, ещё чуть-чуть… – шептал он. – Ещё побегаем с тобой наперегонки. Эге?
– Эге…
Стукнула калитка, послышался обрадованный возглас.
– Никак Фенька… – Матрёна отодвинула занавеску и выглянула во двор.
В избу вошла раскрасневшаяся от солнца и ветра Феня, поздоровалась со всеми, перецеловалась.
– А я вижу: Вишенка во дворе! Гости приехали, а хозяйки нет, – улыбнулась она, обмахиваясь краем платка. – Благодать какая на улице, последние тёплые денёчки стоят.
– Отец-то где? – спросила Матрёна.
– Домой пошёл.
– Ну и я пойду, – подхватилась она. – Проводи, Феньк, а то чёрт рыжий кидается, без рук и ног оставит, ирод пучеглазый…
***
Хорошо живётся Яшке. Уже месяц работает он с Константином, постигает все тонкости кузнечного мастерства. В кожаном фартуке стоит возле полыхающего горна, такого яркого, что смотреть больно; стучит молотом по наковальне, высекает искры. Ему радостно и удивительно смотреть, как из бесформенного куска железа получается замечательная скоба или щеколда. Не чудо ли? Яшка чувствует себя самим Сварогом, богом-кузнецом.
Он получил первые деньги и гордился собой: пусть небольшие, но свои. Не дядя Костя дал, а сам заработал, вот этими мозолистыми руками. Скоро домой поедет, поможет мамке отмолотиться. Не управиться ей одной без мужика-то…
Матрёна приходила нянчить внучек, бросала на Яшку полные боли взгляды и едва заметно морщилась, но молчала. К счастью, они не так часто встречались, иначе кусок хлеба у Яшки поперёк горла бы встал.
Фенечка тоже замечала недовольную мамкину физиономию и успокаивала:
– Ты, братец Яков, не тушуйся, на маменьку мою не гляди, она завсегда любила личики делать.
– Да я и не…
– И правильно. Как я скажу – так и будет.
«Ого, характерная», – подумал Яшка. Он смотрел на близняшек, бегающих за белым котёнком, Зайкиным сыночком, и замечал, как легче стала двигаться Танюшка. Уже не так сильно выворачивала ногу и меньше хромала. Он поделился своим наблюдением с Феней, та радостно и немного испуганно согласилась:
– Я вижу… молчу – боюсь сглазить.
– Это Лёшка наверняка помог.
– Лёшенька? – округлила глаза Фенечка.
Яшка рассказал о появившемся у брата даре. Свои люди, можно.
– В ноженьки поклонюсь, – Феня вытерла глаза передником, – я завсегда знала: Лёша – особенный.
Вот и дождался Яшка молотьбы. Раньше, когда он был маленьким, жатва проходила весело, с песнями, шутками и прибаутками. Первый срезанный пучок мать обязательно обматывала вокруг пояса, чтобы не болела от работы спина, потом эту вязку по обычаю закладывала за иконы. Сжатый хлеб они убирали в снопы, а снопы – в суслоны. И когда ставили последний суслон, все громко кричали: «У нашего хозяина: стоги высоки, засеки глубоки, мякушки гладки, налитушки сладки!» И громче всех звучал голос отца. Да, весело было…
Привезли с поля хлеб и плотно уложили на колосники, но не тесно, чтобы каждый колосок был свободен, чтобы при сушке все зерно сохло равномерно и добротно.
– Семенное зерно отдельно сушить будем, – указала мать на золотистые снопы, сложенные на гумне, – не дай бог, всхожесть потеряет от жара.
– Знаю. И тятька завсегда так делал, – солидно согласился Яшка.
Как хорошо, что у них есть своя рига с двускатной крышей, построенная ещё отцом, с невысокой дверью и маленьким окошком для выхода дыма, с печью-каменкой, с колосниками. Не надо проситься к соседям, ждать, когда они просушат своё зерно. Молодец всё-таки тятька!
Яшка вздохнул и стал закладывать дрова в каменку. Печь будет топиться с утра и до позднего вечера, потом они плотно закроют дверь и окно. За ночь хлебушек просушится – в самый раз молотить.
Мамка поставила в укромное место мисочку молока да краюшку хлеба.
– Зачем это, мам? – заинтересовался Лёшка.
– Рижнику, хозяину риги… Чтобы помог хорошо отмолотить, чтобы с хлебушком мы были. Не задобришь – рассердится, ригу спалит.
– Спалит? – У Лёшки глаза стали по полтиннику.
– У Просвиркиных так и сгорела. Обидчивый он, рижник-то.
– А ты его видала, мам?
– Не дай бог! – испугалась мать. – Не к добру это. Говорят, что он лохматый, чёрный, обросший. Любит у печки сидеть. Ежели кто, к примеру, его место займёт, так ударит пучком соломы, и человек умом тронется.
Лёшка с Полиной хоть и не поверили, но опасливо отошли от печки – мало ли!
Видать, хорошо мамка задобрила рижника: зерна намолотили не так уж и мало, несмотря на засушливое лето, рига целёхонькой осталась – не сжёг хозяин, спасибо ему. Мамка ходила по амбару, гладила тугие мешки и тихо улыбалась. «Ещё бы сохранить хлебушек, – думала она, – не то нагрянут эти, из развёрки да заберут останное…» Но вслух опасений не высказала.
