За трепетанье листьев на ветру, бурление теней в потоках света, сорочьей пары шумную игру и васильки в овсах за день до лета, за соль и корку хлеба на столе, за каждый час, пока родные с нами, за розу на обломанном стебле, что я спасу, размножив черенками — я наперёд тебя благодарю — за всякий миг негаданного счастья, за свет и воздух, коим к сентябрю я так и не сумею надышаться.
По старому стилю
Набрать побольше воздуха уже не получается. Дары, похоже, розданы. Садятся в воду чаицы. Им в мареве постанывать над сонной Балаклавою. Верха сетей расставленных обсижены бакланами. Как будто ветру молятся — а это крылья сушатся. Ступени в пятнах кольцами от падалицы грушевой. А к пальцам льнут инжирины, лоснятся виноградины, попробуй задержи меня, спеши меня порадовать, пока не улетела я. Вцепились в камни каперсы. И солнце угорелое стремглав под гору катится. И переполнен жалостью вечерний возглас горлицы. А лето всё кончается и вот сегодня кончится.
Мальчик и его собаки
Выводит двух собак. Одна – совсем щенок, второй – терьер. Степенный, с жёсткой шерстью. Щенок же скачет: шлейка, поводок — не сиганул бы под колёса с места. Из окон занавески пузырём. Воркуют голуби. Метлой царапнет дворник. Всем не до них, гуляющих втроём. Панельный дом. Звенящий день. Обычный вторник. Такая тишь! Разнежась, млеет двор. Замру в тени. Меня не замечают. На чьей-то кухне слышен разговор, и ложечка бренчит о чашку с чаем. Ещё не вышли взрослые пока с ключами от машин, авоськой, пивом. Он бублик-хвост поправит у щенка — не встал? Вот так, прямей держи, не криво. Терьер, обнюхав вишню, подбежит — и бережным, не нарочитым жестом он гладит спину, треплет от души пса по седой и клочковатой шерсти. На вид лет шесть: не школьник, детвора. А сколько силы в нём, в душе и в теле — я видела: он на руки вчера схватил сестру, что падала с качелей. Не двигайся. Боясь дышать, лови нечаянные, тайные мгновенья, когда мужчина учится любви, прижав щенка к ободранным коленям. А что потом? Присяга? Институт? Храни его, судьба, что б там ни стало с мальчишками, которые растут в ничем не примечательных кварталах. Нести любовь, не расплескав за много лет в огромной жизни, где обиды, боль и враки… Сентябрь. И в слепящий белый свет уходят мальчик и его собаки.
Слеза
Вьются, не напьются осы, наводнив собой базар, полосатее матросов и хищней, чем их глаза. Виннным духом бродит осень, выгибается лоза. Ветер, высохшие космы трав да скудная роса.
Отнеси меня обратно, опусти на край земли — там, где солнечные пятна на морскую гладь легли, где сегодня, вероятно, гомонили Васили, где развалы винограда и туманы-кисели.
Ветер юга, ветер вольный, отнеси меня домой, где грохочет пушка в полдень, где ещё привычен зной. Я тоскую. Я же помню голос твой и трепет твой, черепицу красных кровель, кипарис над головой.
Неуёмный, раскалённый, обрывая провода и листву с берёз и клёнов, ты ко мне летишь сюда. Мне бы синей и солёной — за неё я всё отдам — но с небес холодных, сонных только пресная вода.
По живому
Чем, Севастополь, ты зацепишь в этот раз, когда кусает ветер треснувшие губы? Когда, царапая незащищённый глаз, оскалят зубы парусов твои яхт-клубы?
Грозят занозами заборы здешних бухт, где для меня уже не будет дня как прежде, где, обречённые на общую судьбу, стареют борт о борт «Романтик» и «Надежда».
И проступает – утирай, не утирай — в глазах непрошеная влага колкой соли. Почтовых ящиков щербатый ржавый край не скроет писем. А они не вскроют боли.
Так остро пахнет здесь, к чему ни прикоснись: ореха палый лист, стволы в лишае струпьев… И как сожжённая вдали от дома жизнь, клубится пепел на кострах горящих скумпий.
И режет правду свет. И правда же – дотла… И жгучей серой осыпают землю кедры. И сквозь ноздрю известняка торчит игла, вся в каплях крови – куст и ягоды эфедры.
Пусти, зизифус, ты разделся донага, дай мне сойти к мазутным водам вниз по склону: там горький дым углей чьего-то очага, который стелется над балкой А — пол — ло — но — вой.
Воздух плотен, в нём смятение и вой — гудка профундо и сирены окрик птичий. И точит ветер, скрежеща над головой, кривые черные ножи твоих гледичий.
Блик
Всё это – зимний дым. Упавший за ночь иней восходит, завихрясь под солнечным лучом: в тумане Чатыр-Даг с его прямым плечом, и медные дубы, и горы голубые. А круглое стекло светло и горячо.
В иллюминатор целься, солнце над проливом, мне виден с высоты лежащий в море блик. и Крым, воздушный змей, взлетает ромбом синим и за плечом моим парит в небесном дыме, лишь ниточкой-мостом держась за материк.
Шторм
Косые лучи клинками кромсают громады туч. И жалит, и проникает до белого каждый луч. И тросы, и цепи стонут. Посмотришь на берег, вниз — скелеты морских драконов шеями переплелись. Валы травяного цвета, и пена на удилах. А горизонт фиолетов, его оседлала мгла. Каштанов, айвы, орехов вокруг полегли войска, и сброшенных их доспехов поскрипывает труха. И мельниц воздушных мелют гремящие жернова. И разрывая землю, пробилась в ноябрь трава.
На звук
Любить – так до слёз: на прощанье дождя закати, чтоб влажная почва хватала верней за подошвы, и не продохнуть от акаций, и слева в груди тянуло. И чтобы разлука – на миг и не дольше.
Сигналь мне отсюда неведомой птицей в ночи, которая коротко и монотонно звучит, как будто у нашего дома на тёмных ветвях включают сонар. Акустический якорь. Маяк.
На звук и вернусь, подожди. Пробираясь меж туч, небесный автобус трусит по наезженной выси. Вернусь – и увижу, как белка и солнечный луч играют в пятнашки на древнем стволе кипариса.
Тоннели
Полсрока – здесь, и даже боле. Но всякий раз, когда пейзаж под шпалы подсыпает соли, и ты опознаёшь Сиваш, полвозраста – долой! От дыма першит в носу, глазам – теплей. Полусухие реки Крыма настояны на кизиле. Домчать до них, и ледяную настойку эту пить с руки! Летят одесную, ошую лишь волны и солончаки. За край небесного порога в рассвет уходит, далека, чумацкая Батый-дорога, просыпав звёзды из мешка. Ни сон, ни явь. Лишь брёвен точки на мелководье. Не дыша, глазами провожаешь строчки линялых джинсов Сиваша. Стучат колёса. Ждут тоннели. Ты помнишь: шесть! Их будет шесть. На Сиваше светлеют мели и ковыля степного шерсть. И с каждым новым оборотом железных сдвоенных колёс над ухом тихо шепчет кто-то: прости, что солоно пришлось. …Ищу Сиваш из самолёта. Тоннели ждут. Скорей бы мост!
Южак
Море под южаком кажется наждаком. Лижет шершавым своим языком, морщится: вдруг чужая? Не говори, южак: вроде и не чужак, и не своя, не в доску, а так — изредка приезжаю. Что же ты сгоряча? Будет тебе серчать! Видишь – бретелька ползёт с плеча, выйдет на снимке криво. Встречный поток упруг, и, подхватив игру, чайка ложится ветру на грудь, просто шагнув с обрыва, виснет у самых ног. Резок твой свист, высок: что мне морзянка стучит в висок, ритмы каких элегий? Вот бы взлететь вдвоём, сверху увидеть дом, взглядом окинуть весь окоём от Кальфы и до Омеги… Не вышибай слезу, ладно? Брожу внизу. Пробую выманить здесь, на мысу, крабов из их пещерок. Гладь, не толкай, южак. – Бабушка, это рак? Тащит к воде на красных ногах раковину отшельник. Словно удар под дых: прядей полно седых. Что ж ты теперь заметаешь следы пылью по ржавой глине, солью по волоскам, пеной по облакам? Гонишь волну за мной по пятам наискось, валом длинным. Что мне с твоих даров? Просто не будь суров, тронь восьмигранник Башни Ветров — и поминай как звали… Створку не рви из рук: сонно вздыхает внук. Время заходит на третий круг раковиной спирали.
Мой свет
Так смутно, ни тьма и ни свет, разлито сияние, что чудятся тени карет в Приятном Свидании. По правую руку луна — приплюснутой дыней. Тумана лежит пелена над каждой долиной. Не воздух, а толща слюды, лишь контуры зданий, и духи небесной воды танцуют в фонтане. Огни в запотевшем окне летят, негасимы, и маслянен вкус в полусне холодного дыма. И нет на прощание, нет ни слов, ни желаний, но надо проститься, мой свет, до новых свиданий.
Зоря
На кораблях играют зорю, звук бронзовеет над водой, и серебрится край у моря: светлей небес, почти седой. А Корабелка ловит рыбу и окунает в воду чад. Шершавы каменные глыбы, и чайки – как без них? – кричат. Над бедной нашей стороною прошепчет бриз: Господь велик. И солнце прячет за волною свой умиротворённый лик. Подай мне, отче, соль и камни, и птиц, и рыб, и новый день: и я приму его, пока мне играют зорю по воде.
Глава 2 Боль
Исход
Мимо старых домов, где рукою – до потолка, их заборов из трещин времени, камня голого, мимо рынка, где – крюк за жабры – висит калкан и капуста с прилавка роняет внезапно голову, по брусчатке улицы – улица невелика — мимо спелой хурмы: как пылают её шары во дворах, и смотри, есть ещё фонтан на Воронина, мимо ящиков почты, что свалены до поры на крыльцо при ремонте дороги, и их не тронули, здесь уже не живут, ведь вход перекрыт, мимо портика с флагами, датами Крымской войны, виноградной лозы, колонн, белья по балконам до больничных ворот, где были мы рождены, чтоб расти в общежитиях, школах и на бастионах нашей пусть и неласковой стороны, мимо тени былого флота, его моряков, кораблей, что теснились, забив заводскую бухту, мимо чёрных орудий сражавшихся здесь полков из больничных ворот и уйдём на смену, когда наутро позовёт нас одна из труб заводских гудков.
Взгляд
Даны мне были мамины глаза густого цвета переспелых вишен. Нам говорили: ваши голоса не различить – одно и то же слышим.
Одной и той же звуковой волной дыхание несёт, пока нас двое. Но этот разговор меня со мной в любой момент прервёт гудок отбоя.
А дальше будет просто тишина, и не соприкоснуться голосами. Не голосить. Не плакать. Я одна, но я смотрю на мир её глазами.
Прочь
Такого не могло случиться, глазам не верится – но вот сидит кладбищенская птица среди могил и к людям льнёт.
Пока мы красили ограду и обновляли цветники, она сновала где-то рядом на расстоянии руки.
Она не издала ни звука, топорща серое перо, нахохлилась. Ржавела грудка — как пламень лёг на серебро.
Клонились сосны, долу глядя: иголок брошенных не счесть. И ветер расчесал на пряди стальную облачную шерсть.
Твой восковой точёный носик завис над лужицей воды. Какие знаки ты приносишь, какой мне ждать ещё беды?
Тщедушно пепельное тело. Пошевелюсь, боясь смотреть: зачем ты на меня глядела глазами бисерными, смерть?
Проверь окрестные могилы, а в дом ко мне повремени. За кем ты нынче приходила? Чьи сочтены земные дни?
Молю: уйди, не жди, не трогай! Шмыгнув, следишь из-за ствола. Я только сутки как с дороги. Я как могла тебя гнала.
А ты всё рядом, всё по кругу, лишь повернись к тебе спиной. И шквальное дыханье юга несётся из дому за мной.
Вата
Его почти оставил слух. По молодости боксом грешил – и сиживал в углу с разбитым в юшку носом. Он в парашюты был влюблён, в прыжке сломал колено. Не слышит правым ухом он. Немного слышит левым: по большей части – тишину, когда один на даче. Он тонет в ней, идёт ко дну, артачится и прячет в футляр дурацкий аппарат — и хорошо, что тише. А в море камешки шуршат, но он и их не слышит. Кивком приветствует его сосед-инсультник снизу. По вечерам орёт футбол, зажатый в телевизор. Он дремлет в кресле, смежив глаз, и будущее глухо. Ложится рано – прислонясь к подушке левым ухом.
