Не знаю, сколько братьев и сестёр образовалось у меня по крови. Для мамы жизнь её с недавних пор заключена в коротком, ёмком слове.
Наверное, вас сотни. И сейчас, поддерживая, тихо каплет в вену возможность жить: для каждого из нас прожитый мамой день и час бесценны.
И я за всех, за каждого молюсь. И шепчут мамины синеющие губы: вы дарите мне время. Резус плюс. Храни вас Бог, родные первой группы…
Благословен стократ дающий кровь, сестра и брат, надежда и любовь.
Свет
Меченый золотом, словно осыпан пшеном, скворец выйдет пешком пропитанье искать в траву. Персик обнимет вишню: Христос воскрес! Выдохнет мама: а думала – не доживу… Раму погладит такой восковой рукой — не задержать проходящий навылет луч. Это зияет замочная скважина: дверь в покой, только к нему ещё не подобрали ключ.
Где мама
И кот за кошкой, и голубь за голубицей… Весну – кто бы думал — приносит северный ветер. Ночью штормило, гроза, в полнеба зарницы: даже окно распахнуло перед рассветом. Больничный корпус как рубка, на море окна. Корабль. Для сходства – труба над котельной ржавой, лесенки-трапы во двор с голубями. Полвека словно и не прошло, как здесь мама меня рожала. Разное было потом: то мне – коктейль кислородный, то ей по «скорой» пришлось к хирургу под скальпель. Теперь на двоих с отцом они смотрят на море в окна: гемоглобин у мамы и пневмония у папы. На абрикосах бутоны кровавые съело туманом, а я всё мечусь угорелой кошкой из дому в больницу. Домой возвращаюсь, а дома ни папы, ни мамы. Только их вещи. Самая жуткая из репетиций. Папу, быть может, выпишут завтра. Сглазить негоже, стирать – постирала, а пол не мою упрямо. …Соседка под окна выходит и кормит кошек. Где мама?.. – зовёт их. А мне по сердцу ножом – где мама?..
Птахи
Господи, выдохну, дай мне знак. И он подаёт: высылает пару синиц на ветви ореха. Свищут, друг дружку кличут, и всё вдвоём, мечутся, словно латают в листве прорехи.
В сквере больничном, который мне так знаком, глянь, угнездились на лавочке папа с мамой. Сойки на пару явятся. Нелегко видеть твоё посланье о том же самом.
Господи, их друг от друга не оторвать, если любой пичуге нужна пичуга. Господи, как я часто была неправа, что же теперь уповаю на знак, на чудо?
Господи, подержи их в руке своей, прежде чем упорхнут к твоим высям горним: перепёлок средь терниев перекати-полей, что не бездомны, пока ещё держат корни.
Сад
На себя открою шаткую калитку. Отведу руками виноградный лист да смету с дорожки спящую улитку. Соберу кизил. И груши удались.
Ничего, что год опять без абрикосов, вымерзали и инжир, и розмарин. А сосед напротив пристаёт с вопросом — мол, продай участок – и не он один.
Всё бы деньги делать ушлым этим, резвым, не до грядок им теперь, не до лопат. Я вчера тут поработал плоскорезом: знаешь, всё-таки полегче, чем копать,
но плечо потом артритное заныло, под лопаткой колет, отдаёт в груди. Виноград бы обиходить надо было… Только жаль, себя нельзя омолодить.
Сад обрежьте – что иначе скажут люди? Не поранься о секатор на крыльце. Ты выхаживай, когда меня не будет, новый персик сорта «Память об отце».
Двое
Расслоение белой линии живота: вот и всё, что осталось ему от мамы. Он её, эту грыжу, заполучил, когда на руках свою мать носил от кровати к ванной.
Он мне косы – в саду завидовали бантам, пианино тащил в шесть лет: на, учись, хотела? Он жену по врачам, а сам наотрез – куда там, лишь живот выпирает сильнее под майкой белой.
И ещё один рядом был: на себе волок, помню только звёзды в глазах и морозный ветер. Хорошо, что сегодня, назавтра привёз бы в морг, скажет позже хирург, упустивший в вену катетер.
Станет мужем, отцом хорошим, кто был хороший сын, тот, кто вынесет всё, в них и сила твоя, и правда — ты уже показал мне, Господь, обоих мужчин, что носили меня на руках. И других не надо.
Хрип
Далёкий гром и звон колоколов венчают полдень. А в старом здании из всех углов хрипит и стонет.
Как много влаги в вате облаков, как мало в ветре. Больничная палата стариков теснее смерти.
Ползёт гроза над Розой Люксембург и над Рабочей, и в небесах рокочет хриплый звук. А этой ночью здесь чья-то мама выгорит дотла в углу, в котором твоя на койку узкую легла из коридора, казённого белее полотна, что шьют и порют.
Дай Бог, чтоб смерть была им не длинна, а ровно впору.
Ключи
Вновь на Петра и Павла гремят ключами: небом лежит дорога, пора приспела. Твой самолёт высоту наберёт с рычаньем — чисто душа, отрываемая от тела.
Часто дышать и слушать, сплетая пальцы. Тучи взбивают Павел и Пётр, дождями стелют. Иллюминаторы стиснут земное в пяльцы: город, горящий огненной канителью.
Море видать под луной на Петра и Павла, ветер степей, обнимая, пахнёт лавандой. Что озираешься, будто с небес упала, наперебой переспрашивают цикады.
Жаркий рассвет накрывает меж сном и явью. Дверь отвори, губу закусив до крови. Только не думать бы, сколько убавил Павел, только не слышать бы звяканье связки в руке Петровой.
Запахи
Млечным младенчеством, сонным и жадным, хлебной опарой, зерном на току, пахнет мускатом лозы виноградной знойная женщина в самом соку. Пусть жестковата махра полотенца: мокрую прядь убирая с лица, палец скользит её, весь в заусенцах, с незагорелой полоской кольца. Разве забудешь такие объятья? Сможешь ли выкинуть из головы запах её креп-жоржетовых платьев, «Рижской сирени» и «Красной Москвы», дух от простынок полынный и горький, мыло, и пудру, и утренний свет? Тальк и клеёнка. Зелёнка и хлорка. Но не утрата. Пока ещё нет.
Матерня мова
А бредить – на исконном языке, прикушенном с ухода самых близких. Ей, стиснутой у Господа в руке, осталось умирать на украинском, когда феназепам и фентанил, каких она не выговорит сходу, когда вдохнуть не остаётся сил, и губы ловят судорожно воду, когда отёкшей согнутой ногой собьёт простынку, снова пить попросит, в железной койке выгнется дугой и выдохнет на материнском: досыть!
Кататония
в этой самой больнице у неё принимали долгие роды из подушки давали дышать кислородом надо ж – пешком по городу ночью идти беременной акушерки умаялись ждать воскресения и меня записали в журнал субботой не всё ли равно кто там когда родится позже в той же больнице тогда ещё современной послевоенной спасали переливанием из вены в вену прямо от операционной сестры
кедры и розы под окнами как эти иглы остры
на проводах рассаживаются птицы
завотделением терапии злится злится последние полтора года маму сюда ежемесячно как на работу если гемоглобин сорок кровь прокапать хоть что-то
вами должна заниматься ваш гематолог
а она я одна на город в полмиллиона душ анемия не онко у меня же полно тяжёлых я и так назначала кучу бесплатных уколов если их нет в аптеке дождитесь квоты
господи шепчет мама когда ж я уйду
у завотделением не рот а одна помада чёрным-чёрным закрашена седина снова ко мне вам не ко мне надо
господи говорит мама никому-то я не нужна
молится мама дома боится господи не приведи мне больше больницы фиброз сублейкоз лейкоз опиоиды яд трансдермально с квадратиков целлулоида вилла онейро по полису ОМС нашей люмпенской как-бы-ниццы
почему я здесь
в окна палаты лезет пузатым тюлем ветер ни капли прохлады конец июля так и сгоришь довольно одной искры
боже остры твои иглы как же они остры
красным огни за огнями цветут над бухтой детские страхи проснутся под гром салюта взрывы бомбят война я здесь одна почему я совсем одна где тут спрятаться
люди лю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-юди
зачем здесь капельница не помогают чужие эритроциты гаснут кровь перелита напрасно завотделением злится а медсестра которой мама в школе химию преподавала бежит со шприцем
сейчас сейчас марьиванна медицина отчаяния дексаметазон на пару часов сон завтра на полчаса послезавтра на десять минут выпрошенная таблетка иначе не засыпает иди сам немного поспи папа чем тут помочь я подежурю в ночь
бьётся в кровати катетер из вены сорван из-за отёков не невесома не узнаёт ни имена ни лица будит крича полбольницы дерётся когда даю кислород кто ты эй ты дай мне сесть дай мне лечь дай мне воды рот вытянут трубочкой как у плодов граната изогнута шея скрючены пальцы синдром руки акушера антинатальна её палата роды наоборот
папа вернётся наутро а мама как только вынести смог . . морг . . яма . . ехала к папе поездом год назад бы сказала к родителям корпус больницы в лесах строительных слева над Ушаковкой вдали ремонтируют век её не увидеть бы лучше б совсем снесли
Девять дней
Как безнадёжно, как страшно она умирала. Разум ей изменил, и тело её предавало. Мало-помалу жизнь её утекала от самых Петра и Павла и до Ильи. Все, у кого для прощанья остались силы, все, кого в жизни она как могла любила, те, с кем за многие годы разное было, — женщины и мужчины – все перед ней прошли, кто её прежде знал, молодой, горячей, кто для неё когда-то хоть что-то значил, стоя на жарком ветру, и молясь, и плача, черпали с края могилы горсти сухой пыли.
Дайте воды, бо я дуже людина хвора, дайте повітря! Звонки и носилки «скорой», мертвенный свет больничного коридора — всё, что могли мы. А много ли мы могли? Мать и отец почудятся, братья, сестра приснится… Господом Богом просила всех, небесной царицей, дай менi руку, кричала, витягнить менi звідси, ось де прохладно постелить менi на землi. Врач, не таясь, говорил: конец. А она стонала, только смеркалось – меня уже не узнавала, именем дочери не родившейся называла, всё повторяла в ужасе: Лизонька, Лиза, Ли…
Здесь, на земле, не нашлось для неё лекарства. Ныне, в девятый день, начинается круг мытарства. Боже, прими её душу, открой ей царство, дай ей прощенья, муки её не дли. Будь милосерден: видишь, с неё довольно! Пусть никогда ей больше не будет больно, если грешила, вольно или невольно, слёзы отри ей, печаль её утоли. Не за себя молю: мне самой ничего не надо. Дай же ей место покоя, место прохлады, ей ведь ещё со мною хватило ада за три недели — с Петра и Павла и до Ильи.
Сорок дней
С тех самых пор и не было дождя. Но лишь канун сороковин нахлынул, завыли ветры. Тучи, приходя, тащили влагу на понурых спинах.
Весь август – злой, невыносимый зной. Глаза сухи, и с неба ни слезинки. Хватало пекла, и не мне одной: морг, отпеванье, кладбище, поминки, бумаги и казённые дела.
И полнится луна, и убывает: Ни на секунду жизнь не замерла. А ты с портрета смотришь как живая. Мы взяли фото из буфетной дверцы, добавив слева ленточку – на сердце.
Я вспомнила места, где мы с тобой ходили вместе. Знаешь, их немного. Всё тот же запах соли и прибой, всё та же в соснах пыльная дорога.
И так же гасли ночью этажи, деревья и клонились, и шумели, цикады цыкали и шастали ежи, и только сон ко мне не шёл в постели.
А сверху в телефон кричал сосед (Наташу помнишь? Рак, он быстро убивает): я был на кладбище, я был, там мамы нет! — и я внизу кивала, понимая.
Так трудно быть теперь немой и стойкой, смирить гордыню, ярость побороть, черствея, как отрезанный ломоть поверх налитой поминальной стопки.
А папа жжёт ночник, не может спать. Покуда чайки лаются на крыше, он смотрит на соседнюю кровать и стонет, думая, что я его не слышу.
Нет, не болел – недомоганье просто. Всё ждёт, не веря: ты вот-вот войдёшь. И в небе опрокинут звёздный ковш вселенским знаком вечного вопроса.
Тебя он видел пару раз во сне, день на шестой и накануне ливня. Ты только мне не снишься. Ты не снишься мне. Как мне уехать от него, скажи мне.
Двери аэропортовской едва сомкнутся лезвия – и сорок дней подбито. И по глазам ударит красная Москва: как будто с ходу резанули бритвой.
