Ольга Тарасевич
Альбом страсти Пикассо. Плачущий ангел Шагала
Ох, как путаются мысли, какая же каша в голове!
А эксперт, однако, времени даром не теряет; уже приобнимает официанточку за талию!
– Володя, хочу тебя познакомить с Маришей, – широко улыбнувшись, Антон покосился в вырез блузки молоденькой блондинки, где угадывался прекрасный упругий третий номер. – Мариночка – самая красивая женщина в мире, и…
– И я тебя у нее заберу. На пять сек! – пробормотал Седов, хватая пошатывающегося эксперта под руку. Пришлось буквально оторвать парня от девицы, так как он все не желал отпускать ее талию. – Семенов, слышишь, да угомонись ты! Надо трезветь. Там за домом труп. Девчонка, кажется, с перерезанным горлом. В милицию – то есть в полицию, блин, достали уже с этими переименованиями, – я позвонил. Но надо пойти посмотреть, что там к чему.
Эксперт икнул:
– Старик, шутка не удалась. Не смешно.
– Совершенно не смешно.
– Мариночка пригласила меня сегодня к себе. Как все просто и здорово, правда?
– Правда. Если мы все правильно теперь организуем, то ты вполне сможешь остаток ночи порезвиться со своей малышкой.
– А почему только остаток ночи? Что-то я не понял, ты тоже к Мариночке клинья подбиваешь? Что это ты с ней организовывать собираешься?
Вместо ответа Седов подхватил эксперта под руку и потащил его в дальний угол участка, на место происшествия.
Как хорошо, что он не пьет! Иначе тоже бы сейчас лыка не вязал уже, и сохранились бы до приезда оперативно-следственной группы хоть какие-то следы – это большой вопрос.
Увидев труп, Антон потер глаза, посмотрел на Седова, снова перевел взгляд на тело. И, опускаясь рядом с девушкой на корточки, выдал пару крепких словечек.
Осторожно, стараясь не запачкать пальцы в крови, Антон убрал с шеи прядь густых темных волос и вздохнул:
– Ну, Седов, ты видишь все сам. Никакой Америки я тебе не открою. Конечно, на шее имеются две раны, на вид около пяти и восьми сантиметров, нанесены режущим предметом типа бритвы, с одним лезвием. Признаков колюще-режущего орудия убийства нет, раны с ровными краями, значительной глубины. Обе раны – горизонтальные, нанесены посторонней рукой. Скорее всего, при первом ударе девушка рефлекторно дернулась, лезвие соскочило – и потом убийца нанес еще одну рану. Хотя и первая рана была смертельной: шея, артерии… Это совершенно точно не самоубийство – резаные раны, нанесенные своей рукой, идут сверху вниз слегка по косой на передней или переднебоковой поверхности шеи. Здесь локализация и характер нанесения совершенно иные. А еще… – Антон повернул голову девушки на бок, откинул волосы, – похоже, затылок у нее поврежден; наверное, когда падала, ударилась о камни. Или ее сначала тяжелым тупым предметом по затылку приложили?.. Здесь все в кровище, не могу с ходу сказать, прижизненное повреждение или посмертное. Может, прижизненное; похоже, на ссадине кровь подсохла, образовав корочку…
– Можешь сказать, когда ее убили?
– У меня нет градусника. Я же, елки-палки, не работать собирался! Бедная малышка, что ж ей не жилось-то! По моим субъективным тактильным ощущениям – смерть наступила часа два-три назад. Может, и больше времени прошло, сегодня тепло, температура тела снижается медленно. А прирезали ее… – Антон перевернул труп на живот и присвистнул: – Вот что-то вроде этого я и предполагал. Бритва не бритва – а одно лезвие, острое, и обушка нет. От обушка на ране остаются следы.
Седов вытянул шею, рассматривая валявшийся на траве какой-то странный узкий довольно длинный предмет в ярком красно-желтом пластиковом корпусе. На нем явно виднелись следы подсохшей крови.
– Что за фигня? Никогда такого не видел, – вырвалось у следователя, уже потянувшегося к предмету, но вдруг замершего. – Елки-палки, да что это я?! Как ребенок, чуть не схватил. Как неожиданно это все…
– Это строительный нож, – раздалось за спиной следователя.
Тот живо обернулся, намереваясь поскорее вытолкать любопытного гостя. Однако возле горки стройматериалов стоял хозяин дома собственной персоной, за его локоть придерживалась Вронская, бледная, с черными струйками на щеках.
Ох уж эти ее слезы, тушь размазанная… В таких ситуациях с Ликой всегда так – в считаные секунды глаза на мокром месте, захлебывается рыданиями, Ниагара. И жалко ее. И смотреть, как на любые женские слезы, муторно-противно…
– Это строительный нож, – повторил Андрей, чуть наклоняясь к траве, где рядом с телом лежал яркий предмет. – В них очень острое крепкое лезвие, и металл без проблем берет, стальные провода как нитки перерезает; рубероид таким режут. Пока у нас стройка шла, я уже почти экспертом стал по всем этим строительным прибамбасам. Там имеется рычажок, который плавно выдвигает лезвие. У меня есть похожий, в наборе инструментов. Но именно этот, который рядом с трупом, не мой нож. У меня во всем комплекте пластиковые части – синие, а тут желто-красный корпус… Блин, голова кругом. Лика, ты не звонила насчет фейерверка? Надо отменить, тут такой фейерверк запустился… Володя, я чего спросить хотел? Надо же с Вадимом срочно связаться. Это брат Тани. Он вообще тоже был приглашен, Таня с ним пришла. Но он отъехал на пару часов. Вообще уже должен был вернуться, только его все нет почему-то. Наверное, придется мне ему все сказать, это же лучше, чем если милиция сообщит? Если в такой ситуации, конечно, хоть что-то может быть лучше…
– Звони. Крепись. Как я ненавижу приносить такие новости! Но лучше – когда не совсем чужой человек сообщает, я уверен. Кстати, как-то странно вовремя этот братик исчез… – Седов снова наклонился над трупом, потом повернулся к эксперту. – Антон, смотри, тут еще сюрприз! Кольцо, камень синий.
– Ой, а это ведь мое кольцо, серебряное с сапфиром, – всхлипнула Лика, промокнув под глазами краем своего платья. – Мне его родители подарили, когда я на журфак поступила. Только вот я не понимаю, как оно на этом газоне оказалось?!
– Может, ты его раньше в этом месте потеряла? Газон стригла или что вы тут еще на своем участке делаете?.. У меня даже дачи нет, я в этих загородных делах не разбираюсь совершенно.
Вронская покачала головой:
– Газон обычно Андрей стрижет. А в этот угол участка мы вообще редко заходим – тут у нас что-то вроде мини-свалки. Кольцо я сегодня совершенно точно видела в шкатулке с украшениями. Она у меня в спальне стоит.
– Уверена?
– Конечно, на сто процентов. Я же выбирала, какие украшения надеть. И точно видела это колечко. Мне нравится на него смотреть, при случае всегда любуюсь, подарок любимых родителей. Кажется, что оно из белого золота, но это серебро, не помню чем покрытое, не темнеет. К сегодняшнему платью оно не подходило, и…
Седов ткнул в бок эксперта:
– Антон, ты ничего не видел.
– А что я видел? – уже почти трезвым голосом поинтересовался эксперт, наблюдая, как следователь поднимает кольцо и протягивает его Вронской. – Ничего, совершенно ничего.
Глаза Лики округлились:
– Володя, да ты чего? Я не могу, так нельзя. Если кольцо оказалось здесь – значит, его преступник мог обронить. Там отпечатки могли остаться.
– Я не понял, ты что, меня учить будешь?! Хотя с тебя станется. Бери и не возмущайся. – Седов взял Вронскую за руку и вложил в ладонь украшение. – Неизвестно, кто еще сейчас на осмотр места происшествия приедет. Знаешь, мать, могут не поверить, что это не ты случайно выронила. Все как в твоих романах: наклонилась над телом, желая проверить, точно ли пришила девочку, и потеряла. Очень распространенная ситуация.
– Да я с этой Таней только сегодня познакомилась! И потом, какой из меня преступник, я же все-таки писательница, журналистка. Куча знакомых в правоохранительной системе, которые могут за меня поручиться, ты в том числе! Володя, ты что творишь?! Слушай, а ведь если это кольцо достали из шкатулки – то там тоже могут «пальчики» остаться. Зачем врать, зачем столько ниточек обрубать?!
Седов пожал плечами. Вронская не меняется. Вроде бы неглупая баба, но во многих вопросах – как наивный ребенок. И ведь сама же знает, есть такие следователи – им хоть кол на голове теши, а ничего не добьешься; их интересует не реальная информация или справедливость возмездия, а сумма отката и статистика по раскрытию. В плане финансов с Вронской не договоришься, так что остается оперативное доблестное расследование с триумфальным отправлением дела в суд. Неизвестно, кто сейчас приедет «на труп». Увы, теперь приходится страховаться…
– Вообще-то на месте происшествия нам тоже было лучше не тусоваться, – предупредил Антон, опираясь на сложенные высокой стопкой блоки. – Так что поменьше с теми, кто приедет, на эту тему говорите.
Надо сосредоточиться…
Теперь осталось выполнить последний пункт из бегло намеченного плана – изолировать всех гостей. Но сначала – осмотреть гостиную.
– Или лучше всех собрать на участке, в виноградной беседке? – Седов и не заметил, как стал мыслить вслух. – Хотя нет, уже темно, прохладно. Кто-то может незаметно исчезнуть; кто-то, у кого рыльце в пушку. Помещение в этом плане намного надежнее…
* * *
– Блин, и долго нам здесь торчать? Мне уже кур пора кормить, между прочим, – возмущался Валерик, колотя пальцами по подлокотнику светло-бежевого кожаного кресла. – Большинство из них в курятнике заперто. Хорошо, что хоть эти крошки немного попаслись на травке, поклевали. Да, мои девочки?
«Девочки», две ярких цесарки, которых муж притащил со своего участка пару часов назад, теперь тоже находились в гостиной, у ног своего хозяина. Но даже подобием ответа Валерика не удостоили, были очень заняты – вовсю долбили клювами по паркету, еще сладковато пахнущему древесиной.
Вот было бы хорошо, если бы они еще навалили пару зловонных кучек! Так Вронской и надо, немного дерьма, напоминающего ее книжки, – лучший подарок ей на новоселье. Пусть тут не думает, что хорошо устроилась!
Нагнувшись к ушку сидевшей у него на коленях Дианы, Валерик понизил голос:
– И вообще, скорее бы все это закончилось, правда? Нам было бы чем заняться. Моя госпожа ведь хочет преподать мне пару уроков?
– Да-да, – рассеянно прошептала Диана, уже давно выработавшая у себя рефлекс спокойно реагировать на все пошлые и дикие ремарки супруга. – Ты был очень плохим мальчиком, и я тебя накажу.
На самом деле наказать ей хотелось бы старшую сестру Валерика, Арину. Конкретно так наказать, не возиться со всякими плеточками из секс-шопа, а просто вот взять и по стенке размазать!
Мать растила Валерика и Арину одна, вкалывала на нескольких работах, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Поэтому Арина была вынуждена сидеть с младшим братом. Конечно, девочке это совершенно не нравилось, и за малейшую провинность она издевалась над ребенком, ни в чем себе не отказывая. Сестра хлестала братишку ремнем по голым ягодицам, колола иголками, привязывала к стулу. Результаты такого «воспитания» изломали его психику так, что помочь не может ни один доктор. То есть врачи с удовольствием говорят с Валериком о прошлом и настоящем, получают немаленькие гонорары. Но сделать так, чтобы у мужа наступала эрекция без всех этих мазохистских выкрутасов, никто не может – ни психологи, ни сексологи. Валерик на самом деле больше всего на свете хотел бы быть как все, жить как все. Он не получает никакого удовольствия от особенностей своей сексуальности, наоборот – в глубине души, несмотря на все свое добродушие, чувствует ущербность. Он похож на наркомана, постоянно увеличивающего дозу; ему необходимо чувствовать боль, причем все более и более сильную…
По-человечески, конечно, Валерику можно только посочувствовать. Другой бы на его месте, не обладающий таким здоровым пофигизмом, уже давно в психиатрическую больницу бы загремел. Но это сочувствие, увы, ничуть не меняет ужаснейшую ситуацию. Тонкая прекрасная женщина, знаток классической литературы и просто красавица, вынуждена жить с грубым извращенцем…
«Ой, что же это я? – спохватилась Диана, краем уха прислушиваясь к разговору. Кажется, люди всерьез обсуждали, а не пойти ли им посмотреть на труп. Вот было бы здорово к ним присоединиться! – На самом деле, грех мне теперь на жизнь жаловаться. Сейчас я буду заниматься совсем другими делами. Я увижу смерть, почувствую ее ледяное дыхание; узнаю, как она высасывает жизнь, до последней капельки».
Сквозь собственные мысли нервно пробивалась Цветаева:
– Все же в час, как леденеет твердь
Я мечтаю о тебе, о смерть,
О твоей прохладной благодати —
Как мечтает о своей кровати
Человек, уставший от объятий.
Ей сразу же вторил Бродский:
– Запомнить,
как сползают по стеклу мутные потоки дождя,
искажая пропорции зданий,
когда нам объясняют, что мы должны делать.
Запомнить,
как над бесприютной землей
простирает последние прямые руки
крест…
И от этих стихотворных строчек сладко ныло сердце.
Настроение приобретало мрачную оживленность.
Диана Зарипова машинально отзывалась на ремарки мужа, прислушивалась к гулу разговора – и одновременно осознавала, что она лучше, выше и чище всех собравшихся здесь людей. Потому что ее выделила и отметила сама смерть…
«Я точно знаю, кто убил девчонку. Я напишу потрясающий роман. Я все смогу, – Диана смотрела на сгущающиеся за окном сумерки и улыбалась. Ее руки немного дрожали. – Сегодня – мой день, с этих потрясающих событий начинается новый этап моего творчества, новый этап всей жизни! Все будет уже по-другому. Я перешла Рубикон, возврата назад нет, и это прекрасно…»
* * *
– А мне как-то уже доводилось быть свидетелем. Соседа убили, тоже милиция приезжала. Так я всю ночь не спала, показания давала. Так медленно все это происходит, пока опросят, пока запишут все.
– Ну а как бы вы хотели? Тут все-таки человека прирезали. Нелогично как-то было бы, если бы все по домам разъезжались как ни в чем не бывало.
– Как жаль Вадима, такой приятный мужчина. Он, наверное, очень любил свою сестру. И девушку жаль.
– А, Вадим – это такой бугай, который с Таней приехал? Я уже подумал – что это ее любовник. Такой кабан здоровый и пришить может. Нет, ну, если Таня – его сестра, это, конечно, все меняет…
– Непонятно вообще, кто мог совершить такое! Какая дикость! А ведь вроде все мы – такие приличные безобидные люди. Может, это официантки?
– А что официантки и официанты? Что, если они тарелки носят – так им и убить проще простого?! Детский сад прямо!
Звучавшие со всех сторон голоса, обсуждавшие недавнее происшествие, мешали Лене сосредоточиться. А сосредоточиться нужно было обязательно. Потому что иначе – попадешь в тюрьму по обвинению в убийстве. Никому ведь не объяснишь, что всему виной случайность. А даже если и объяснишь – что толку? За такое в любом случае придется отвечать. Но в тюрьму садиться нельзя! Нельзя ни в коем случае! А на кого оставить собак? Кто будет гулять с ними, кормить, лечить? Волонтеры из приюта и в городских квартирах по пять собак на передержку берут, вольеры переполнены. Всех собак просто усыпят, быстро пристроить такое количество беспородных песиков хотя бы на передержку нереально…
«И потом, эта девчонка сама во всем виновата, – угрюмо думала Лена, стараясь унять бьющую тело дрожь. – Нет, все пропало. Точно, меня заподозрят. Я себя выдам, и…»
– … говорят, ей перерезали горло, – донесся чей-то голос справа. – Чик – и все…
Лена рывком вскочила с дивана и закричала:
– Да что вы такое говорите?! Кому перерезали горло? Никакого горла не было!
* * *
В глубинах океана хорошо.
Правда, немного шумит в ушах, и света, кажется, уже почти нет.
Не важно.
Просто есть океан, глубокий, и можно покачиваться в упругих потоках, отдаваться им целиком и полностью, растворяться в соленой воде.
И…
Сначала появляется звук.
Дребезжащий, противный. Так звонит мобильный телефон.
Мобильный те…
Невозможно, невыносимо!
Как будто бы чья-то безжалостная рука выдергивает из безопасного тихого океана. И весь мир с его болью и уродством обрушивается на бедное тело и одновременно начинает рвать его на части.
Тошнота и головная боль оглушают. Руки, ноги, веки, грудь – да буквально все налито свинцовой тяжестью. Света слишком много, яркого, убивающего.
– Кажется, я вошел в дом, включил свет, сделал пару шагов по прихожей до колонны. Удар. Больше ничего не помню, – прошептал Вадим распухшими губами. Во рту явственно ощущался соленый привкус крови.
С большим трудом оторвав руку от пола, он ощупал голову – затылок был весь липкий, но кости, кажется, целы.
Ах да, мобила все еще разрывается.
На экране телефона высветилось: «Андрей Ермолович».
– Слушай, тут такие дела, мне по башке дали, – не здороваясь, простонал дизайнер. – Я, похоже, отключился. Наверное, квартиру обчистили, я еще не смотрел, что тут к чему. Сейчас оклемаюсь немного и буду милицию вызывать. Обидно только, что я нападавших не рассмотрел. И ведь понимал – что-то не в порядке, раз дверь открыта. Вошел в прихожую, увидел – все шкафы распахнуты, потом сразу удар… Как там моя сестра? Мне, наверное, за руль пока не стоит, тошнит, голова болит. Очень похоже на сотрясение мозга. Ты Танюху можешь ко мне привезти? Андрей! Ты меня слышишь? Ты Таню можешь ко мне привезти?
Вместо ответа в трубке была тишина.
– Наверное, у меня еще и мобила разбилась, – пробормотал Вадим, с трудом приподнимаясь с пола. – Андрей, не слышно меня? Я с другого аппарата сейчас тебя наберу…
Глава 4
Париж, 1953 год, Долорес Гонсалес
– Это тебе. Примерь побыстрее!
Долорес взяла из рук Пабло коробку, открыла ее и невольно улыбнулась.
Любимый, как всегда, шутит. Испытывает терпение, проверяет на прочность.
Платье, которое он принес, ужасно. Должно быть, нелепое одеяние куплено на блошином рынке за пару франков, а до этого многие годы пылилось в сундуке какой-нибудь чопорной монашки.
Длинное, выгоревше-черное, унылое, широкое – примерять такое платье не хочется совершенно.
Но это же Пабло… С ним проще согласиться, чем спорить! Если любовник начнет ворчать – то это надолго. К тому же Пикассо часто делает какие-то дурацкие выводы после не менее дурацких розыгрышей. Однажды он подарил своей доброй знакомой отвратительное ожерелье из грубых кусочков черной керамики. Она, разумеется, не стала носить такое дешевое нелепое украшение. И Пабло отказал ей от дома, заявив, что женщина ищет от общения с ним только выгоды. И что если бы она на самом деле принимала его самого и его картины – то ценила бы любой подарок. Никто из друзей не решился защищать бедняжку перед Пикассо, в тот день Пабло был зол до невозможности. Но за спиной художника все только и говорили о том, что Пикассо не прав и с годами становится все более злым, сумасбродным и невыносимым.
– Отличное платье, – произнесла Долорес, каждой клеточкой своего тела ощущая пристальный изучающий взгляд Пикассо. – Я надену его прямо сейчас и буду носить с удовольствием! Большое спасибо за подарок! Как же я рада видеть тебя!
Она и правда, несмотря на странный презент любовника, была очень рада.
Ведь последние годы Пикассо живет с Франсуазой и детьми на вилле в пригороде Парижа. Хорошо, если он приезжает в гости раз в две-три недели; порой и месяц-полтора проходит между свиданиями. Франсуаза уверена, что муж едет в Париж для того, чтобы пообщаться с дочерью от Марии-Терезы. Пикассо – хороший отец, он действительно всегда заглядывает к Майе. Только ненадолго. А потом водитель Марсель привозит его сюда, на Елисейские Поля. И все исчезает: работа, дела, время и пространство. Пабло приносит с собой счастье. С Пикассо можно делать все, что угодно – разглядывать облака, заниматься любовью или болтать. С ним можно вообще ничего не делать – лежать, обнявшись, в спальне, не произнося ни слова. Одно только лишь его присутствие дарит радость. Настолько светлую, бесконечно огромную. И никто в целом свете не может подарить больше такой радости. «После Пикассо – только бог! – кричала, обезумев, Дора Маар на одной из выставок Пабло. – Я ни с кем не могу быть близка после него. Невозможно жить после него, невозможно дышать! Другие мужчины кажутся такими мелкими и ничтожными! Эй, девушки, держитесь подальше от Пикассо! Только так можно спастись от этого демона!» Брошенная, доведенная до сумасшедшего дома любовница оказалась права. Сравнивать Пикассо с другими мужчинами действительно просто глупо, это стало ясно после первой же измены, рожденной отчаянной болью и истошной любовью…
Желание изменить Пикассо возникало у Долорес постоянно. Он мог надолго исчезнуть, не звонить, говорить гадости. Он мог жениться, сообщив об этом так же спокойно, как обсуждают погоду; мог рассказать о времени, проведенном в спальне другой женщины. Тогда весь мир становился душной обжигающей болью. И хотелось вырваться из этого ада, и доказать – себе, Пабло: может быть и другая жизнь, и другое счастье, простое, обычное. Но только никогда губы и руки случайных любовников не доставляли ни радости, ни сладкого забытья. Их хотелось поскорее забыть, смыть те раздражающие прикосновения – и с тела, и из памяти. Измены не приносили совершенно никакого облегчения, только глубже становилась тоска. Зачем же заниматься тем, что причиняет новые страдания? Пабло и так прекрасно справляется с этой задачей…
Не понять, почему стареющий вечно раздраженный Пикассо настолько нужен.
Ведь уже давно вроде есть все для жизни без него: репутация хорошего художника, большие доходы, собственная мастерская. Помощь Пикассо, полученная много лет назад, была только площадкой, с которой получилось идти вперед, идти своим путем. Только вот двигаться хоть куда-нибудь без Пабло все равно отчаянно не получается.
Любовь?..
Уже давно даже мысленно Долорес не называла свои чувства к Пикассо любовью.
Возможно, их уместно было так назвать в первые годы после знакомства, когда еще в ее душе цвели наивные мечты, когда Пабло таял от нежности и умиления. А потом отношения с известным художником стали темной вязкой болью. От которой хотелось очиститься, без которой было невозможно жить…
Переодевшись в ужасное платье, Долорес обняла Пабло, прижалась к нему всем телом, наслаждаясь запахом и теплом родного мужчины.
– Прекрати виснуть на мне, – он с раздражением освободился от ее объятий, достал из кармана мятых засаленных брюк пачку сигарет, щелкнул зажигалкой. – Сделай мне кофе!
– Хорошо, – покладисто согласилась Долорес, не в силах оторвать взгляд от Пабло, стараясь хотя бы глазами впитать его в себя всего, до каждой поры смуглой кожи. – Я подам кофе в мастерскую. У меня готовы несколько новых картин, может, тебе будет любопытно взглянуть.
– Не будет. Пойду, посижу с тобой на кухне, пока ты варишь кофе. Работы… вечно ты мне показываешь свои работы! Выслушать мое мнение, подправить недочеты – это единственное, что тебе от меня нужно!
Долорес покачала головой, и ее черные густые волосы взметнулись вверх пышным облаком, а потом как мягкая шаль снова укрыли плечи:
– Неправда. Мне от тебя надо больше, и одновременно – не надо ничего. Просто будь рядом со мной.
– Все вы так говорите, – Пикассо отодвинул стоящую на небольшом кухонном столике пепельницу и затушил сигарету в горшке с бегонией. – Ничего не надо, просто будь… А потом – обманываете и предаете!
– Я чем-то тебя обидела? – перепугалась Долорес, делая вдохи ртом, как выброшенная на берег рыба. От принесенного Пабло платья настолько пахло нафталином, что дышать носом было невозможно, сразу же начинала кружиться голова и к горлу подкатывала тошнота. – Что-то не так?
На самом деле ей хотелось спросить другое.
Неужели этот негодяй, владелец картинной галереи Жан, все-таки проболтался об их мимолетной интрижке?
Ведь это же произошло сто лет назад, когда у Пабло родилась дочь. Тогда Пикассо убеждал, что уже давно не спит с Франсуазой, что она просто занимается его делами и воспитывает сына. Но вот в газетах появились статьи о рождении дочери Пикассо, его Паломы, его голубки. И так больно стало, и тут подвернулся этот Жан. Не стоило с ним встречаться: липкий, глупый, он только лишь усугубил страдания. Неужели Пабло все-таки донесли о той давней связи? Только бы Пикассо ничего не узнал! Ведь если он уйдет – это будет конец…
– Все так! Все превосходно! Дела обстоят отлично! Франсуаза… она решила уйти от меня. Эта дешевка просто использовала мое имя и положение. А теперь, когда я больше ей не нужен, она бросает меня! Ну и пускай катится куда подальше! Ты думаешь, я расстроен? Глупости!
Долорес, насыпавшая кофе в кофемолку, вздрогнула, и горсть крупных коричневых зерен посыпалась вниз, запрыгала на плитах.
Неужели она не ослышалась? И Франсуаза решила уйти от Пикассо?
Да, это объяснимо: последнее время у Пабло особенно плохое настроение. Он раздражен, ворчит с утра до вечера. И все ему не так: круассаны недостаточно мягкие, в молочнике слишком много сливок, чай отвратителен, а погода еще хуже. К тому же у Пикассо начался новый виток страха смерти, когда он изводит окружающих, просто уничтожает своим брюзжанием. «Неужели ты не понимаешь, что скоро умрешь? И для тебя все закончится! А мир будет продолжать жить как ни в чем не бывало, как будто бы тебя и вовсе не существовало!», – восклицает Пикассо, то пытаясь пальцами разгладить морщины, то взбивая редкие клочки седых волос. Он способен твердить эти фразы часами, накручивая себя, сводя с ума своих близких. Аргументы, что человек не может ничего изменить, поэтому надо принимать смерть как естественное завершение жизни, не действуют. «Тебе хорошо рассуждать, ты еще так молода! – взвивается Пикассо. – О, как я был бы счастлив, если бы прожил к сегодняшнему дню хотя бы на двадцать лет меньше. Я уже стою одной ногой в могиле, и никому меня не жаль, всем плевать!» Нервный, взвинченный, он с особым пылом бросался в водоворот новых амурных приключений, причем его избранницы становились все моложе и моложе. Пикассо словно бы пытался напиться чужой молодости. Он обожал прихватывать у своих инженю носовые платки, заколки, шарфики. Почему-то был уверен, что такие вещицы способствуют омоложению. Этим дерьмом всегда были набиты карманы его стареньких плохо выглаженных брюк, подвязки от чулок вечно выпадали в самый неподходящий момент.
Жена не могла всего этого не видеть.
Меньшей доли поводов было бы достаточно для того, чтобы уважающая себя женщина навсегда оставила мужчину.
Если бы этим мужчиной не был сам Пикассо, с его красивыми черными глазами, с его сумасшедшими гениальными картинами.
Куда убегать Франсуазе? С двумя детьми, с неприкаянно-изматывающей любовью к Пабло (а по-другому к нему относиться невозможно)? Как жить без человека, который, конечно, совершенно невыносим, но ведь он в два счета заменяет собой и солнце, и воздух, и весь мир? Как смириться с тем, что дети будут лишены отца – причем такого, известного, знаменитого?..
И все-таки, выходит, решилась.
По крайней мере, Франсуаза собирается попробовать.
Интересно, увенчается ли ее попытка успехом?
«А ведь я тоже пыталась уйти от Пикассо, – вспоминала Долорес, сочувственно поддакивая Пабло, расписывающему все недостатки жены. – Пару лет назад, когда у меня появилось много свободных денег, я поняла, что мне больше нет нужды пользоваться мастерской Доры Маар. Я нашла себе эти апартаменты, в двух шагах от Елисейских Полей, съехала со старой квартиры и не оставила для Пикассо ни адреса, ни номера телефона. Пару дней, думая, что мы расстались, я убеждала себя: все в порядке. Потом переспала с официантом из ближайшего кафе. А потом мне стало так плохо, что я бегом побежала разыскивать шофера Пабло и умоляла Марселя поскорее передать Пикассо мой новый адрес. Меня хватило на неделю. Пабло так и не узнал, что я собиралась его оставить!»
* * *
Отчаяние накатывает такое – просто выть хочется. Невозможно поверить, что все произошедшее произошло на самом деле… Молодые девушки не должны погибать так страшно и нелепо! Хотя перед глазами постоянно возникает бледное застывшее лицо Тани, ее убийство все еще до конца не осознается. То оно кажется кадрами фильма ужасов, то тяжелым кошмарным сном; и выключить бы это кино, проснуться…
Потом приходит какая-то ледяная отстраненность. Наверное, не выдерживающая тяжести негативного события психика пытается не сломаться, защищается, и голову наполняют мысли иного порядка, холодные и расчетливые.
Хорошо, что Дарина всего этого не видит. Хорошо, что с Андреем и близкими друзьями, которые тоже присутствовали в этом аду, все в порядке. Хорошо…
А только ничего не хорошо! Ничего не хорошо, все плохо, невыносимо!
Истерика выходит на новый виток, набирает силы, заполняет собой все…
В этот дом, который Андрей строил с такой любовью, скрывая, как мальчишка, свои планы по переезду, пришла беда. Разве можно продолжать жить здесь теперь? Ходить по дорожкам как ни в чем не бывало, зная, что по ним шагал убийца? Стричь газон, на котором нашли тело девушки?! Высаживать, как будто бы ничего не произошло, цветочки на клумбах?!
«Господи, ну почему все это должно было случиться именно со мной? – Лика Вронская стиснула зубы, с горечью понимая: сдержать слезы не получается, обжигающая соль вновь струится по щекам. – Почему именно со мной, именно теперь? Я много лет вынуждена была быть сильной и одинокой; я, как и большинство наших женщин, тащила на себе целый воз – работу, ребенка, все эти многочисленные бытовые и хозяйственные вопросы. Я не сломалась, не ожесточилась; я продолжала верить, что в этой жизни все устроено правильно, что добро побеждает зло. Любовь к Андрею, взаимность с его стороны, забота – это чудо, но это заслуженное, заработанное чудо. И вот теперь, когда все складывается так прекрасно, когда мы смогли наконец найти друг друга и устроить свою жизнь – какой-то урод все портит. Он не только убивает Таню, он разрушает и наш маленький мирок, который мы считали чистым и безопасным, и…»
– Слышишь, Лика, ты это, прекрати туда-сюда ходить. У меня уже перед глазами все плывет, – пожаловалась Маня из-под мышки своего супруга. Муж Мани, высокий, крепкий, флегматичный, сидел на диване, обнимая жену, и выглядел великаном в сравнении с худенькой, как подросток, Манечкой. – У всех нервы. Страшно это все, конечно. Я тоже разволновалась. Нашла тут на подоконнике «космическую» жидкость, открыла баночку, испачкалась, видишь?
Лика бросила взгляд на подол Маниного платья, обшитый пайетками. В серебристые кружочки въелась ядовито-зеленая масса, напоминающая крашеный студень.
– Какая гадость, – Лику аж передернуло. – У Даринки в садике все дети с этим дерьмом возятся, она ко мне как пристала – мама, купи. Пришлось пойти на поводу. Ну и дрянь, просто какие-то крашеные сопли! А детки эту массу из баночки выливают, руками мнут. Она даже объем не держит, полужидкая, растекается… Не понимаю я такого удовольствия – сопли тискать! Ладошки после таких игрищ дети не моют, естественно. Вообще-то эта фигня жидкая, но вот у тебя на платье пайетки, и она в них затекла. Может, если в тазу прополоскать, это отмоется?
