Ольга Вечная
Слепая зона
Глава 10
Платон
Отец набирает почти сразу, как отъехал. Я выключаю музыку, врубаю громкую связь, и первое, что слышу:
– Я счастлив.
Усмехаюсь.
– Пожалуйста. Агаев торопился и лажал раз за разом.
– Бедняга. – Отец явно накатил и чувствует себя превосходно. – Пилоты обычно не допускают детских ошибок. Видно, нервы по-прежнему шалят на больших оборотах.
– На ралли ему кабздец в этом году.
В прошлом сезоне я был вынужден сойти с трассы – сжег тормоза. В этот раз мы почти с нуля выстроили машину: мощный движок, легкая, управляется на изи. Поглаживаю руль Акуленыша, чтобы не ревновала, и ухожу на обгон.
Бодро сигналят – узнали.
Здороваюсь аварийкой, переключаюсь на последнюю передачу и выжимаю газ. Улетаю вперед. Линии расплываются, ночная трасса пуста, до города далеко.
– Ты чего так рано уехал? Вообще-то народ не понял. Все ждали, что ты как минимум тост скажешь.
– Егор скажет, он это лучше умеет.
– И все же нехорошо. Ты к матери, что ли? – бросает отец насмешливо.
О, опять этот тон. Здравствуйте, папе снова дерзкие семнадцать.
– Мальчишка, так и просидишь у ее юбки всю жизнь. Она меня также пыталась под каблук загнать. Простыни гребаные строчила, шантажировала. Тебе теперь написывает? А знаешь что?..
– Ага, знаю, до завтра. – Сбрасываю вызов.
Гашу нахлынувшее раздражение. Не буду я заканчивать день ссорой, хотя подмывает. То, что ты нашел телку моложе и протащил мать через грязный развод, не значит, что я тоже должен на нее забить. Делаю музыку громче и выжимаю газ.
Когда в садике спрашивают, кого больше любишь, маму или папу, – чувствуешь себя предателем. Пытаешься выкрутиться, называя обоих, что всех крайне умиляет. Когда тебе за двадцать, никто больше не умиляется и всем плевать, кого ты там любишь. Тебе говорят прямо: «Ты должен прекратить общение со вторым родителем, потому что с сегодняшнего дня он стремный».
Я провожу рукой по губам, стирая вкус Юляшки. Дурная девка, впрочем, давно ставшая хорошей приметой. Уж не знаю, как у нее так выходит, но Юляша – как тот осьминог Пауль, что предсказывал победы футбольных команд. Вот только наш оракул всегда тянется к победителям ралли. Сегодняшний ее порыв лишний раз подтвердил, что кубок мы возьмем. И спонсоров, которые так нужны будут Егору на летних соревах.
Неудивительно, что Агаев из машины не вышел.
Хотя какая-то часть меня Тимофею сочувствует. В том году я тоже был обескуражен, когда Юлька приехала со мной, а ночь перед заездом провела с ним. Словно почуяла девка, что сгорят тормоза. Во сне они ей, что ли, приснились? Течет на победителей – такая вот суперсила.
Кровь кипит, асфальт ровный, я сосредотачиваюсь на дороге. Сначала замедляется сердечный ритм, за ним – и весь мир. Не чувствую ничего, лишь предел машины, который становится моим собственным пределом. Есть лишь дорога и понимание, на что способен.
Тело работает на рефлексах, в такие секунды хорошо думается.
Завтрашний день забит работой. Раньше встать не получится, уже ощущаю: силы подводят. Новый руль так и не опробовал, засада.
До выходных долго. Свалить бы на целый день из научного центра, но у Москвы точно есть журнал, куда она прилежно проставляет энки за пропуски. Ходит, высматривает, что-то постоянно себе в телефон записывает.
А может, и не себе, может, доносы сразу строчит. Не разберешь, что означают ее эти закатывания глаз. Один раз уже нажаловалась. Правда, демонстративно, не в крысу. Но не исключено, что это какой-то хитрый план. Мы мужики простые – можем и не просечь.
Мысленный поток уходит куда-то не в то русло, тепло разливается по телу, в паху печет. Вовремя. Аж в горле пересыхает, я беру бутылку воды и жадно пью.
Одинцова явно кайфанула на заезде. Ну нельзя так притворяться! Сжимаю зубы и загоняю стрелку на желтые обороты.
Скакала, кричала, победе радовалась и ничего в свой гребаный айфончик не писала. Вообще о нем позабыла. Так-то.
Она будто от души веселилась, словно умеет это и любит.
Такая же была, когда днем Агаева сделали. Счастливая?
Сомнительно. Ухожу на обгон, завершаю, сбавляю скорость – впереди камеры. Дороги в своем городе я знаю наизусть.
Улыбка у нее красивая. Обычно – ласково-саркастичная, аж передергивает от зашкаливающего ехидства, а сегодня Москва была простой и жизнерадостной, и оттого какой-то подкупающей, что ли. Хотелось подойти и поцеловать дерзкие губы. И кто бы мне помешал?
Смазать бы вкус Юляшки-оракула новым, сто процентов ядовитым, да и по хрену. Перспектива провоцирует вцепиться в руль крепче и чуть поерзать. Черт, этого еще не хватало. Я хочу Москву. Сейчас.
Сотовый тогда завибрировал вовремя, я с трудом остановился, а то начальство бы завтра вздернуло. Но искру восхищения в ироничных глазах зажечь было приятно.
Как дурак улыбаюсь самому себе, пока мчу. Качаю головой, дергаю ручник, вписываясь в поворот. Сбрасываю скорость на въезде в город и вливаюсь в поток.
Может, Москва и не такая сука, как предыдущие, которых нам присылали?
Значит, завершил я заезд на кольце, выхожу из тачки, а Элина стоит и разглядывает. Аж светится. Юбка забавная у нее, пацаны оценили – заметил, как пялились. Да и сам я таких нарядов не видел, но понятно, что столица – там чего только нет. На другой бы смотрелась как клоунский костюм, а этой даме идет. Глаз цепляет.
Картинки сменяют друг друга, адреналин кипятит кровь. Выровнявшийся сердечный ритм снова частит.
Мысли бегут дальше. Поздно уже, я устал и не глушу их, лишь снова вытираю Юляшкин поцелуй, потому что если откровенно, то обидно было осенью капец как. Подруга демонстративно бросила, с трассы сошли. Не машина, а дрова – ожидаемо, что не победили, но доехать я планировал.
Обида – она такая, на сердце камнем лежит. Юляша, может, и приложение к кубку, но восемь месяцев мы с ней весело трахались, и хорошо было. Думал так, пока в койку к врагу не прыгнула. Недоумение, раздражение, жажда доказать что-то.
Но отболело, забыл. Жизнь показала, что отболеть может все что угодно, кроме жажды скорости и победы.
Когда я Москву увидел, сам себе слово дал, что не проиграю. Агаев ее оскорбил, а такого мы не позволяем. Пусть Одинцова и незваная гостья в нашем городе и моем проекте, но гостья она – наша. И обижать можем тоже только мы.
Гашу смешок.
С трудом найдя свободное место на парковке во дворе, я поднимаюсь на нужный этаж. Звоню в дверь, потом открываю своим ключом.
– Рада, что тебе так весело! Прекрасный день!
Осознав, что и правда продолжаю неадекватно лыбиться, тру лицо, стирая с него следы радости и адреналинового куража.
На диване смятые одеяло и подушка. На столе – портрет Федора. Рядом свечки и иконы, аптечка, стакан воды и всюду кучи смятых салфеток. Воздух тяжелый. Мрачно. Мать опять весь день проревела.
– Привет, мам. Я тут кое-что купил. – Поднимаю пакет.
Хочу наклониться и клюнуть ее в щеку, но она резко отходит и сразу убегает в ванную. Включает воду на максимум, словно поток способен заглушить рыдания.
Черт.
Беспомощность ледяными щупальцами вдоль позвоночника тут же, вкупе с чувством вины. Я ерошу волосы на затылке и несколько секунд просто стою. Потом разуваюсь и прохожу в комнату. Достаю из пакета продукты, открываю окно на проветривание. Проверяю таблетки, которые пьет мама. В этот раз, надеюсь, не перебрала. В позапрошлом году было жутко, когда будил, а она не просыпалась.
– Слушай, я купил твой любимый ликер. Помянем? У тебя лед есть? – стараюсь говорить весело и громко.
После смерти Федора мать совсем замкнулась, отдалилась от друзей и подруг, уволилась с работы. Сидит в четырех стенах, смотрит турецкие сериалы и с ума сходит. Но началось все с развода.
Я открываю морозилку и ищу лед. Бокалы споласкиваю, ставлю на стол. Салфетки собираю в мусорный пакет.
Тишину прорезают рыдания-лезвия. Черт, и тишину, и душу.
Ну не могу я. Не могу я это бросить! Пробовал. Четыре года дом – научный центр – снова дом. Во сне снилось.
Подхожу к двери, стучусь.
– Мам, ну что мне, уехать? Я уеду сейчас.
– Уезжай! Отцу не забудь передать от меня пламенный привет!
Ослепляет вспышка злости, но гашу. У всех бывают тяжелые времена.
Когда-то моя мать, Людмила Смолина, была настоящей красавицей из интеллигентной семьи. Выучилась на врача, но работала в министерстве образования – так сложилось. Работа в больнице требовала отдачи и сил, а когда я родился, мама поняла, что не готова подарить детство единственного ребенка няне.
Как ее угораздило выйти замуж за простого автослесаря, который позже создал команду по картингу, что рвала всех и в стране, и за границей, – ума не приложу. Да, он был другом ее брата, но мало ли с кем дружат братишки?
Впрочем, жили мы всегда на деньги отца и жили небедно. Автослесарь зарабатывал в разы больше, чем платили в министерстве. И рядом с ним моя мама была счастливой, хоть и отрицать это будет до последнего. Когда он ушел – все изменилось.
– Ты ушел? Платон, ты тоже ушел?!
Вопросы полны такого безграничного отчаяния и горя, что краска ударяет в лицо.
– Здесь я. Выходи, посидим.
– Ладно! – Мать открывает дверь, вытирает лицо.
Жалко ее до истеричного вопля, хоть вены себе вырви, если бы помогло. Что мы только ни делали.
– Руки помой, поужинаешь.
– Я не голодный.
– А кому я готовила?
Голода и правда нет – адреналин все еще в венах. Пытаюсь не думать о гонке хотя бы сейчас, но та сама всплывает в памяти секунда за секундой, от старта до финиша. Снова вспоминается взгляд Москвы – жадный, тот самый, что послала мне перед стартом. Она тоже хотела поставить Агаева на место. У нас с ней появился общий враг.
Забавно.
– Я смотрю, у тебя все же отличное настроение. Смолинские повадки. – Мать закатывает глаза и несется к плите. – Когда умру, меня тоже будете хоронить с песнями, плясками и заездами?
Иду за ней.
– На твоих похоронах все будут плакать, обещаю, что прослежу.
Она застывает, и я быстро добавляю:
– Да шучу я! Блин, мам, прости, но что ты в самом деле? Столько лет прошло. Агаева я сегодня поставил на место.
– Отца своего поставь хотя бы раз! Была его новая, кстати?
Она начинает шуршать по кухне. Бросаю взгляд на плиту, а там кастрюль и сковородок столько, что можно было бы накормить всю команду до отвала, еще и с собой дать. И снова мать жалко.
– Безумные. Ненормальные. Ну вот скажи, чего я тебе недодала в жизни? Секции, кружки, тренинги. Какие хочешь. Все шансы твои были. Уроки ты ни разу один не учил до пятого класса. Моталась с тобой по олимпиадам.
– Ладно тебе. Я живой и здоровый, все. Закрыли тему.
– Рубашки были отглаженные, а сейчас что! Кофта безразмерная и гаражом несет за километр! Вылитый папаша.
– Да не пахнет от меня маслом, я моюсь минимум два раза в день! Что вы заладили-то?! – дергаюсь, вновь нюхаю рукав.
– Кто «вы»? – тут же хватается мама. Глаза загораются. – У тебя появилась девушка? Рассказывай все. Кто она? Где познакомились? Ну наконец-то! Она нормальная? Не из тех, кто у трека в трусах скачет, ноги выше головы, как прошлая? Прости, господи, отведи, не допусти.
Угораю. Слезы высохли как не бывало.
– Когда мне девушку заводить, тем более приличную? У меня грант на сто миллионов. К тому же надзор из Москвы.
– И этот грант ты обязательно завалишь из-за своих заездов. Отцу потом спасибо скажешь, поклон низкий отобьешь.
Наша песня хороша, начинай с начала.
Глава 11
Элина
Телефон вибрирует, и я молюсь, чтобы это была какая-нибудь пожарная тревога или сигнал о землетрясении, только не будильник. Лучше сгорю, чем оторву голову от подушки. Ни за какие коврижки.
Он вибрирует еще раз – вот теперь будильник. Выключаю, открываю сообщения – у Киры снова ночной кофе-брейк.
«Енот, вставай! Я вчера весь вечер читала про твоих гонщиков! Не знаю, как ты! А я срочно!! вылетаю в Красноярск!!!»
Пунктуация сохранена. Я смеюсь и, подтянувшись на подушках, листаю подготовленный верной подругой материал. А полистать есть что: десятки фотографий Смолиных. С медалями, кубками, на пьедесталах, у машин, за рулем. Им от шестнадцати и до сегодняшних двадцати шести. Неважно, кто из братьев участвовал, – они всюду рядом, поддерживают друг друга.
Невольно улыбаюсь.
На одной фотографии я останавливаюсь чуть дольше – Платон за рулем синей раллийной машины. Смотрит в камеру. На нем красный огнеупорный комбинезон и шлем.
До старта каких-то пара секунд, Смолин приоткрыл дверь, видимо, чтобы впустить кислород в автомобиль. Это тот самый взгляд, что я видела вчера – прибирающий до костей, заставляющий что-то истинно женское внутри трепетать.
Зябко тру предплечья и, повинуясь странному порыву, сохраняю в галерею. Дальше Кира присылает найденные неизвестно где фотки, где Смолин-старший в купальных шортах на пляже. И он там… блин, очень окей. Немного волосат, на мой вкус, но в остальном – прям отлично. Ни грамма лишнего. Подтянут, но не перекачан. Широкие плечи, точеная явно в спортзале фигура, косые мышцы пресса выгодно выпирают.
«Вот еще посмотри», – пишет Кира.
А там спина. Мускулистая, такая мужская-мужская. Ни намека на сколиоз. Хей, так нечестно, ты ведь ученый! Даже шрамы не портят эту мускулистую спину. С виду и не скажешь, что под кофтами и толстовками у Платона такое спрятано.
«Беру свои слова назад, пусть Смолин – грабли, но надо наступить. Хотя бы пару раз».
«Он мой босс, ты забыла?»
«Он красавчик, каких мало!»
Я ловлю себя на том, что пялюсь уже на талию и ягодицы. Быстро удаляю. Это что еще за неуместное любопытство?
Проверяю день цикла и с облечением выдыхаю, все тут же встает на свои места. Мы на середине, вероятно, овуляторный выброс гормонов путает мысли. Не могу я в здравом уме снова вляпаться в холодного гада, который к тому же живет на адреналиновой диете и при всех целует чужих девушек.
«Не мое», – пишу.
«А меня с ним познакомишь?» – отзывается Кира.
«Да не стоит того, поверь. Может, если только тебе хочется разового приключения. Его брат намного интереснее».
«Именно этого мне и хочется. И еще чего-нибудь с этим гонщиком. Ты вообще видела, какой у него пресс? Нет, ты видела?!»
«В его возрасте стыдно не иметь пресс».
«Боже, енот, ты будто физкульттехникум заканчивала, а не химфак. У кого в твоей группе был хотя бы намек на кубики?!»
* * *
В этот раз соревнования на звание ранней пташки выигрываю я, и, когда Смолин заплывает в кабинет, мы всем составом жуем маффины.
Одинокий стаканчик с кофе ждет на комоде. Платон искренне ему улыбается и говорит:
– Доброе утро! Спасибо.
Стаканчик неприветливо молчит, зато отвечаю я:
– Пожалуйста.
От неожиданности у мужика с прессом, видимо, отсыхает язык, потому что следующие два часа мы переписываемся в чате, хотя сидим за одни столом лицом к лицу.
Рабочий ритм быстро ускоряется, не оставляя времени на лишние мысли. Работать я люблю и умею, обожаю ставить дедлайны и укладываться в сроки.
Смолин, отдать должное, тоже охотно тонет в рутине. Весь день бегает по делам, висит на телефоне, занимается кучей организаторских и прочих дел.
Он пропускает обед, и я думаю о том, что можно было бы прихватить из кафе шаурму. Хотя после вчерашнего такой жест доброй воли может быть неверно истолкован. У парня эго с небоскреб, лучше не достраивать там новых этажей. И даже крошечных скворечников, потому что на такой высоте ничто теплокровное не выживет.
Я благоразумно решаю не проявлять излишнюю инициативу, по крайней мере, пока не закончится овуляция. Или пока Смолин сам не попросит.
Впрочем, когда в пять вечера Платон Игоревич подъедает сухие крекеры, похрустывая на весь кабинет, заботливая цыганочка внутри оживает и чуть-чуть, буквально самую малость жалеет о равнодушии. Но покорно замолкает, когда босс сваливает на меня пачку документов, которые нужно проверить, и убегает тренироваться.
– Я в цех, – лжет он нам всем.
«Мы с Платоном поехали, не теряй», – тут же эсэмэской палит брата Егор.
* * *
До конца недели я тружусь с утра до ночи. Засыпаю мгновенно, едва голова касается подушки, глаза болят от перенапряжения. Смолин-старший тоже не сидит на месте, традиционно пропускает обеды, чтобы уйти в пять. Егор занят подготовкой к заезду, мы ограничиваемся короткими, но приветливыми переписками.
В пятницу я заканчиваю проверку смет, оставляю комментарии и отправляю Саше. Егор приглашает поехать на соревнования в Хакасию, но я отказываюсь: это немного слишком для общения с парнями, которых знаешь меньше недели. Предлагаю Дарине погулять по городу, и мы неплохо проводим время.
Вечер воскресенья посвящаю Саше. Мы обсуждаем дела, немного спорим и даже ссоримся. Он разносит сметы в пух и прах. Я не во всем согласна, хотя позиция Саши тоже понятна – он более опытный, и на нем больше ответственности. Потом думаю полночи, как сделать лучше, и засыпаю под утро.
В понедельник я приезжаю на час позже. Врываюсь со стаканчиками кофе, в глубине души надеясь, что у Смолина проснется совесть, и он выпишет единственному экологу премию за заботу об инженерах.
– Доброе утро! С началом недели! – здороваюсь с Дариной, раскладывая угощения на столе. – Нас двое? Я думала, опаздываю.
– Все в цехе, – сообщает она между прочим. – Скоро вернутся.
В этот момент в кабинет заходит ПалСаныч Рыбаков, здешний начальник, и расплывается в улыбке. Показушное добродушие мало впечатляет, я прекрасно помню, как он проехался по Смолину утром во вторник, после моих жалоб. Рыбаков прохаживается по кабинету, а потом гостеприимно открывает дверь кладовки.
– Вы извините, что мы сразу не подготовились. Ожидали, что вы предпочтете удаленную работу, как всегда было в таких случаях. Но ошибка исправлена. Прошу, Элина Станиславовна.
Я замираю. Кончики пальцев неприятно покалывает. Рыбаков смотрит пустыми глазами, не моргая. Не верю я в говорящие фамилии, такое может позволить себе только Гоголь, но здесь прямо как в «Ревизоре». ПалСаныч кивком указывает на дверь, за которой… крошечная комнатка без окон. Точно кладовка, иначе не назвать – я заглянула в один из дней, когда задержалась и уходила последней.
Вот, значит, что. Они все лопали мои угощения, улыбались, а сами готовили темный угол?
Стакан с кофе жжет пальцы. Я представляю себе тайный субботник команды, на котором все вкалывают с утра до ночи, ухахатываясь и воображая, как запрут меня тут. Бросаю растерянный взгляд на Дарину – та не отрывается от мобильника.
Сердце стучит.
Больше всего на свете я ненавижу чувствовать себя глупо. Это одновременно стыдно и как-то невыносимо обидно.
Краска жаром печет щеки.
Оставляю сладости на комоде и делаю несколько шагов вперед.
– Что вы имеете в виду? – интересуюсь дерзко. Хотя саму душит разочарование.
Заглядываю в каморку – давят стены, потолок и пол. Камера, в которую кое-как впихнули стол, стул и полку для документов.
Меня им туда впихнуть не получится.
Или да? Вдруг ощущаю сильное одиночество. Рыбаков по-прежнему не моргает.
– Нравится? – спрашивает весело.
– Уютно, – хвалю я неискренне. Пульс отчего-то ускоряется.
ПалСаныч самодовольно кивает:
– Может быть, не так шикарно, как вы привыкли в своих небоскребах, но, по-моему, очень даже ничего. Располагайтесь. Мы решили выделить экологам отдельный кабинет.
– Я единственный эколог на проекте.
– Да, пока так. Если Платон Игоревич затребует еще, то добавим вам соседа.
И посадим его вам на шею, потому что больше некуда.
Рыбаков открывает дверь шире, одаривает хищной улыбкой. Я быстро перевожу глаза на стол Смолина, за которым прекрасно работалось всю прошлую неделю, и чувствую, как слезы пекут глаза. На ранее свободной стороне стола стоит фикус.
Фикус, блин.
Которого раньше в кабинете не было, я бы точно запомнила! Рядом ноутбук босса. Получается, Смолин припер с утра растение, чтобы занять мое место?
Они все объединились против меня.
– Прошу, Элина Станиславовна, не стесняйтесь, – воркует Рыбаков.
Поспешнее, чем планировала, захожу в каморку и закрываю дверь. Отдать мне должное – без хлопка. Обессиленно опускаюсь на стул и закрываю лицо руками, потом тру виски.
Стены и потолок действительно давят, мне становится нестерпимо душно. Я кручу головой и обнаруживаю под потолком небольшое оконце. Вскакиваю, гадая, смогу ли его открыть. Нужно встать, наверное, на стол, чтобы дотянуться, и то не факт.
Я хочу немедленно выйти из кладовки и глотнуть кислорода, но отчего-то кажется, что Рыбаков ждет именно этого и будет радоваться, чего допустить никак нельзя. Он, видно, в бешенстве, что Саша исправил сметы, они со Смолиным пытались протолкнуть своих поставщиков.
Я достаю ноутбук из сумки, включаю. На почте письмо. Ага, Смолин еще рано утром посмотрел сметы и заполнил последнюю таблицу с моей зарплатой. Я моргаю несколько раз, потому что кажется, что зрение подводит.
Смолин определил мне точно такую же сумму, как, полагаю, и остальным химикам, вот только без нуля на конце.
В десять раз меньше.
Работая над грантом, я даже кофе для команды не оправдаю, не то что свое питание. И дело не в деньгах (иногда ради цели можно затянуть пояс), а в унижении. Испепеляющем, надменно-демонстративном.
Оглядываю каморку и сжимаю губы – сильно, чтобы не дрожали.
«Ты здесь не нужна», – словно говорит мне команда во главе с боссом. Хором и значительно громче, чем неделю назад.
С каждой секундой становится все более душно. С жутким скрипом я толкаю стол к окну, забираюсь наверх и тянусь к форточке. Достаю с трудом, приподнимаюсь на цыпочки. Именно в этот момент дверь открывается.
Я замираю на миг и, лишь поднакопив врожденного достоинства, оглядываюсь.
Смолин. Стоит и смотрит на меня. А я – на него. Унижение невыносимое, оно жжет каждую клетку.
Платон зловеще хмурится, потом оборачивается и говорит Рыбакову:
– Павел Александрович, почему мой эколог в кладовке?
