Оноре де Бальзак
Сочинения
До той минуты, с которой начинается эта повесть, она вела самый счастливый образ жизни, какой только может желать женщина, если она в силах постоять за себя. С 1817 по 1839 год она приезжала в Туш раз пять-шесть. В первый раз это было в 1818 году, после испытанного ею разочарования. Жить в главном доме оказалось невозможным; тогда она отправила своего управляющего в Геранду, а сама заняла в Туше его помещение. Не предчувствуя будущей своей славы, она была очень грустна, никого не принимала и хотела сосредоточиться в своих мыслях и чувствах после постигшего ее несчастья. Затем, она написала о своем желании уединиться своей приятельнице в Париж, прося ее купить необходимую мебель для обстановки дома. Мебель была привезена водой до Нанта, затем была доставлена в Круазиг и оттуда с большими затруднениями ее привезли по пескам в Туш. Она выписала из Парижа рабочих и поселилась в Туше, который ей очень нравился общим своим видом. Здесь, как бы в привилегированном монастырском заключении, ей хотелось мысленно пережить события, которые пришлось испытать в жизни. В начале зимы она вернулась в Париж. Маленькая Геранда была тогда охвачена ужасным любопытством: везде только и было разговора, что о восточной роскоши обстановки мадемуазель де Туш. Нотариус, доверенное ее лицо, позволил осматривать дом. И вот туда потянулись любопытные из местечка Батца, из Круазига, из Савене. Благодаря этому наплыву посетителей, привратник и садовник собрали за два года огромную сумму, целых семнадцать франков. Фелиситэ вернулась в Туш только два года спустя, возвратившись из Италии, через Круазиг. В Геранде некоторое время не знали, что она здесь и с композитором Конти. Ее появление прошло почти незаметно для нелюбопытных жителей Геранды. Один только управляющий ее, да нотариус были посвящены в тайну существования знаменитого Камиль Мопен. Впрочем, в Геранде в это время уже стали бродить новые веяния, и некоторые лица знали о раздвоении личности мадемуазель де Туш. Почт-директор получал письма, адресованные Камиль Мопен, в Туш. Наконец, завеса разодралась. В такой ярой католической и отсталой стране, полной предрассудков, странная жизнь этой знаменитой женщины неминуемо должна была вызвать разные толки, испугавшие аббата Гримона; ее никто не мог здесь понять, в их умах составилось о ней самое ужасное представление. Фелиситэ была не одна в Туше: у нее был гость. Это был Клод Виньон, писатель, отличавшийся очень гордым и презрительным умом; хотя он не писал ничего, кроме критических статей, но сумел облагородить вкусы публики и способствовал возвышению уровня литературных произведений. Фелиситэ принимала его у себя за последние семь лет наряду с сотнями других писателей, журналистов, артистов и светских людей и хорошо изучила его бесхарактерность, лень, ужасную бедность и полное равнодушие и презрение ко всему; она вела себя по отношению к нему так, что, казалось, хотела сделать его своим мужем. Свое непонятное для ее друзей поведение она объясняла честолюбием и страхом перед наступающей старостью; по ее словам, ей хотелось провести остаток своей жизни с талантливым человеком, для которого ее состояние было бы средством выдвинуться и упрочить ее значение в литературном мире. Она увезла Клода Виньона из Парижа в Туш, как орел уносит в когтях козленка, увезла, чтобы хорошенько узнать его и прийти к какому-нибудь окончательному решению. Но она одновременно обманывала и Клода и Калиста и вовсе не помышляла о браке: в данное время она находилась в периоде страшного внутреннего разлада, какой только может испытать женщина с таким сильным духом, видя, что надежды, возложенные ею на умственную жизнь, обманули ее и видя, что жизнь ее слишком поздно, к несчастью, озарилась светом любви, таким ослепительным светом, какой горит только в сердцах двадцатилетних юных существ. Опишем теперь место уединения Камиля.
В нескольких сотнях шагов от Геранды прекращается бретонская почва, и начинаются соляные болота и дюны. Здесь начинается песчаная пустыня, которую море положило преградой между собой и землей; дорога, ведущая к пескам, вся изрытая и неровная, никогда не видела ни одного экипажа. Пустыня эта покрыта бесплодными песками и болотами, с тинистыми кочками, из которых добывается соль; маленький рукав моря отделяет от материка полуостров Круазиг. Хотя географически он считается полуостровом, но в виду того, что он соприкасается с Бретанью песчаною полосою со стороны Батца, а пески эти сыпучие и раскаленные крайне затрудняют сношение, то Круазиг легко может сойти за остров. В том месте, где дорога из Круазига на Геранду опять идет по ровной земле, находится дача, окруженная садом, в котором сразу бросаются в глаза изогнутые, искривленные сосны, то широко раскинувшие ветви, то почти обнаженные, с красноватыми стволами, с которых слезла местами кора. Деревья эти – жертвы ураганов, но стоят невредимо, несмотря на бури и морские приливы. Они приготовляют зрителя к грустному и странному зрелищу соляных болот и дюн, которые имеют вид окаменелого моря. Дом, довольно хорошо построенный из сланцевых камней с известью, украшенный гранитными столбами, не имеет никакого стиля, а представляет голую стену, с равномерно пробитыми оконными отверстиями. Окна в первом этаже имеют цельные, большие стекла, а в нижнем – маленькие, узкие. Над первым этажом находятся чердаки, тянущиеся по всему протяжению высокой, остроконечной крыши с двумя щипцами и двумя большими слуховыми окнами по фасаду. Внутри треугольника, образуемого щипцом, находится большое окно, выходящее на запад к морю, а на восток – к Геранде. Одной стороной дом выходит на дорогу, ведущую к Геранде, а другой – в пустыню, в конце которой находится Круазиг, а за ним открытое море. Ручеек вытекает из отверстия в стене парка, течет вдоль дороги в Круазиг, затем пересекает ее и теряется среди песков в маленьком соленом озере, опоясанном дюнами и болотами и возникшем после наводнения. Дорога в несколько сажен ведет к дому. Через большие ворота входят во двор; вокруг него расположены довольно скромные деревенские постройки: конюшня, каретный сарай и домик садовника, возле которого находится птичий двор со всеми относящимися к нему службами; всем этим гораздо больше пользуется привратник, чем господа. Сероватая окраска дома прекрасно гармонирует с окружающим ее пейзажем. Парк представляет собой оазис в пустыне; у входа в него путешественник видит, прежде всего, глиняную хижинку, где живут сторожа из таможни. Этот дом без земли, или вернее, с землями, которые расположены в территории Геранды, имеет с болот до десяти тысяч ливров дохода и сверх того, доходные мызы, разбросанные вокруг. Таково было поместье Тушей, после того, как революция лишила их феодальных налогов. В настоящее время это обыкновенное имение; но рабочие продолжают называть дом замком и, пожалуй, стали бы говорить государь, если бы это слово не утратило теперь смысл. Когда Фелиситэ принялась за поправку Туша, то, как истая артистка в душе, она ничего не изменила в наружном виде меланхоличного дома, делающем его похожим на тюрьму. Только ворота были украшены двумя кирпичными колонками, образующими арку, под которой может проехать экипаж. Двор она велела усадить деревьями.
Распределение комнат нижнего этажа такое же, как и в большинстве домов, выстроенных в прошлом столетии. По всем признакам, дом этот был выстроен на развалинах какого-нибудь маленького замка, служившего соединительным звеном между Круазигом и местечком Батцом, с одной стороны и Герандой с другой, и отсюда можно было распоряжаться всеми окрестными болотами. Внизу лестницы был вестибюль. Затем шла большая комната с дощатым полом: здесь Фелиситэ поставила биллиард. Затем дальше огромная зала с шестью окнами; два из них, пробитые до низу стены, образуют двери; лестница из двенадцати ступеней ведет в сад; этим дверям в зале соответствуют другие двери, ведущие в биллиардную и в столовую. Кухня находится в другом конце и сообщается со столовой посредством буфетной комнаты. Лестница отделяет биллиардную от кухни, из которой была еще дверь в вестибюль; но мадемуазель де Туш забраковала ее и велела прорубить дверь с выходом во двор. Благодаря высоким большим комнатам, Камиль могла убрать весь этот этаж в очень простом, но благородном стиле. В убранстве не было никакой роскоши. Зала, с окрашенными в серый цвет стенами, обставлена старинной мебелью из красного дерева с зеленой шелковой обивкой, на окнах висели белые коленкоровые занавеси с зеленой каймой, затем были две консоли и круглый стол; посредине лежал ковер с большими шашками. На большом камине с громадным зеркалом стояли часы, изображавшие солнечный диск, а по бокам два канделябра в стиле империи. Биллиард накрыт серым, с зеленой каймой, чехлом; в этой же комнате стоят еще два дивана. Мебель столовой состоит из четырех буфетов красного дерева, из стола, дюжины красных стульев, с волосяными сиденьями; по стенам в рамках из красного дерева висят чудные гравюры Одрана. С потолка спускается изящный фонарь, какой бывает на лестницах богатых отелей; в нем помещаются две лампы. Потолки, с выдающимися балками, везде окрашены под натуральный цвет дерева. Старинная лестница, деревянная с толстыми перилами, сверху донизу покрыта ковром.
В верхнем этаже было две половины, разделенные лестницей. Камиль взяла для себя то помещение, которое выходит окнами к болотам, к морю и к дюнам; она устроила себе маленькую гостиную, большую спальню, два кабинета: один служит ей уборной, другой рабочей комнатой. На другой половине она устроила два отдельных помещения, которые каждое заключались в передней и одной комнате. Для прислуги были комнаты под крышей. Помещения для гостей сначала имели только самую необходимую мебель. Вся же роскошная художественная обстановка, выписанная из Парижа, предназначалась для ее личной половины. Ей захотелось обставить самой причудливой художественной меблировкой этот мрачный и меланхоличный дом с его мрачным и меланхоличным местоположением. Гостиная ее была вся обтянута чудными гобеленами в восхитительных панелях со скульптурными украшениями. На окнах висели тяжелые старинные занавеси из великолепного брокара с отливом, отдающим то золотом, то красным цветом, то желтым, то зеленым; занавеси же падали тяжелыми складками, с богатым аграмантом на концах и с кистями, которые были так роскошны, что могли бы служить церковным украшением. В гостиной стоял шкаф, разысканный для нее поверенным, стоящий в настоящее время семь-восемь тысяч франков; затем стол из черного дерева с вырезными украшениями, секретер с тысячей ящичков, с арабесками из слоновой кости, из Венеции, и разная чудная мебель в готическом стиле. В гостиной была масса картин и статуэток и всякие редкости, которые собрал для нее один из ее друзей, художник. Продавцы этих ценных редкостей в 1815 году не подозревали еще о той высокой цене, которой стали со временем оцениваться такие сокровища. На столах стояли чудные японские вазы с причудливыми узорами. На полу лежал персидский ковер, контрабандой провезенный через дюны. Спальня ее во вкусе Людовика XV и стиль соблюден до мелочей. Кровать деревянная, с резными украшениями, окрашена в белый цвет; оба заголовка дугообразной формы и заканчиваются амурами, перебрасывающимися цветами; они обиты шелковой материей, затканной цветами; балдахин над кроватью украшен четырьмя султанами из перьев; стены комнаты обиты персидской материей, подхваченной шелковыми бантами и шнурами. Камин выложен раковинами; на нем стоят часы из толченого золота между двумя большими севрскими вазами небесно-голубого цвета с украшениями из позолоченной бронзы. Зеркало заключено в рамку того же стиля, как и вся комната, здесь же стоит и туалет Помпадур, весь в кружевах, с зеркалом. Остальная мебель состоит из всевозможных изогнутых кресел, из качалок, из маленького жесткого диванчика; тут же грелка с обитой спинкой, лакированные ширмы, шелковые портьеры из той же материи, что и мебельная обивка, с розовой атласной подкладкой, задрапированные шнурами; повсюду разбросаны ковры и разные элегантные, богатые и изящные вещицы, которые служили декорацией для красавиц XVIII века, занимавшихся любовными делами. В рабочем кабинете обстановка современная, совершенно не похожая на прихотливую мебель века Людовика XY. Комната обставлена мебелью красного дерева; библиотека заставлена книгами; кабинет похож скорее на будуар, потому что в нем стоит диван. Повсюду разбросаны изящные пустячки, которые так любят женщины и все они современного изделья: тут и книги с секретными замками, и ящички для платков и перчаток, и фарфоровые абажуры с рисунками, и статуэтки, тут и китайские безделушки, и письменные приборы, несколько альбомов, разные пресс-папье и тому подобные модные вещицы. С невольным удивлением замечаешь здесь пистолеты, кальян, хлыстик, гамак, трубку, охотничье ружье, блузу, табак и солдатский мешок – весь этот причудливый сбор вещей дает представление о том, какова была Фелиситэ.
Из окна открывается своеобразно-красивый вид на бесконечные саванны, начинающиеся за парком, которым оканчивается растительность этого кусочка материка. Дальше идут печальные водяные солоноватые лужицы, а между ними маленькие, белые тропинки, по которым двигаются рабочие, одетые все в белое; они сравнивают и собирают соль в кучки. Место это совершенно лишено растительности и, благодаря соляным испарениям, даже птицы избегают пролетать вблизи него; а на песках кое-где растет жесткая, маленькая травка с розоватыми цветочками и дикая гвоздика; далее озеро морской воды, с песками дюн, а вдалеке Круазиг, который представляет из себя в миниатюре город, окруженный, как Венеция, отовсюду открытым морем; а еще дальше – безбрежный океан, волны которого разбиваются о гранитные рифы и, оставляя после себя пенистый след, делают еще более рельефными причудливые формы скал. Общий вид этой картины действует на душу облагораживающим образом, но вызывает чувство грусти, как и все прекрасное, он пробуждает сожаление о чем-то неведомом, о чем-то безгранично-высоком, доступном только избранным душам. Поэтому дикая прелесть этого места могла нравиться только людям, обладающим высоким умом или испытавшим большое несчастье. Эта пустыня, где солнце отражается в воде и в песках и белым светом заливает местечко Батц и наводняет снопом лучей Круазиг, поглощала целыми днями внимание Камиль. Она редко оборачивалась в сторону очаровательно-зеленого пейзажа, в сторону рощ и цветущих изгородей Геранды, которая стоит, точно невеста, вся в цветах, в лентах, в вуали и полном наряде. Всякий раз при этом Фелиситэ испытывала чувство щемящей, неведомой ей раньше боли.
Калист, едва завидев флюгеры ее дома из-за терновника и изогнутых верхушек сосен, почувствовал сразу, что ему точно стало легче дышать. Геранда была для него тюрьмой, вся жизнь его сосредоточилась в Туше. Кто не поймет, какой магнит привлекал сюда этого молодого, чистого юношу? Любовь, похожая на любовь херувима, заставлявшая его пасть к ногам той, которая была для него недосягаемо-высоким существом еще раньше, чем стала для него женщиной, любовь эта была настолько сильна в нем, что не слабела, несмотря на непонятный отказ Фелиситэ. Чувство это, скорее потребность любить, чем любовь, вероятно, не избегло беспощадного анализа Камиль Мопен, и в этом крылась причина ее упорства. Калист, конечно, не подозревал этого благородного движения ее души. Кроме того, здесь повсюду блестели чудеса современной цивилизации тем более ярко, что они представляли полный контраст с Герандой, где казалась роскошью даже бедность дю Геников. Здесь перед восхищенными взорами молодого невежды, знакомого только с бретонскими лошадьми да с вересками Вандеи, открылась вся парижская утонченность нового для него мира; здесь он впервые услыхал неведомый, звучный язык. Калист услыхал здесь поэтические аккорды чудной, удивительной музыки XIX столетия, где мелодия и гармония одинаково хороши, где пение и инструментовка достигли необыкновенного совершенства. Он познакомился с произведениями богатейшей живописи французской школы, заместительницы итальянских, испанских и фландрских школ: талантливые произведения стали встречаться так часто, что все глаза, все сердца, утомленные лицезрением только талантов, громко требуют гениального творения. Он прочел богатые содержанием, глубокие сочинения современной литературы и они произвели большое впечатление на его юное сердце. Весь великий XIX век открылся перед ним во всем своем блеске, со своими богатыми вкладами в критику, со своими новыми идеями, с гениальными начинаниями, достойными гиганта, который, спеленав юный век в знамена, укачивал его под звуки военного гимна, под пушечный аккомпанемент. Калист, посвященный Фелиситэ в значение этих великих событий, которые нередко проходят незаметно для самих действующих в них героях, нашел в Туше полное удовлетворение непреодолимому влечению ко всему чудесному, которым всегда отличается его возраст. Здесь испытал он впервые преклонение перед прекрасным, испытал первую юношескую любовь, которая не переносит никакой критики. Ведь так естественно, что легкий огонек быстро разрастается в сильное пламя! Он здесь прислушивался к легкой парижской иронии, к изящному, насмешливому разговору, который составляет особенность французской нации; в нем здесь стали пробуждаться тысячи мыслей, дремавших в нем раньше благодаря полусонной домашней обстановке. Для его ума мадемуазель де Туш была настоящей матерью, которую он мог любить, не совершая преступления. Она была так добра к нему: ведь женщина, которую любит мужчина, всегда кажется ему очаровательной, хотя бы она и не платила ему взаимностью. В данное время Фелиситэ давала ему уроки музыки. Ему казалось, что и эти большие комнаты нижнего этажа, казавшиеся еще больше от соседства с расстилавшимися вокруг лугами и деревьями парка, и эта лестница, заставленная разными произведениями кропотливых итальянских мастеров, со своими резными, деревянными украшениями, с венецианской и флорентийской мозаикой, с барельефами из слоновой кости, мрамора, со всеми редкостями, точно созданными по заказу волшебниц средних веков, – что все это уютное, кокетливое, утонченно-художественное помещение было одухотворено каким-то странным сверхъестественным, неуловимым светом и дышало разлитым здесь особенным воздухом, атмосферой ума. Новый, современный мир со всей своей поэзией составлял резкий контраст со скучным патриархальным миром Геранды. Калист мысленно сопоставил их: с одной стороны, тысячи произведений искусства; с другой – однообразие невежественной Бретани.
Всякому понятно теперь, почему этот бедный ребенок, которому, как и его матери, надоели тонкости игры в мушку, почему он с радостным трепетом входил в этот дом, радостно звонил, радостно шел по двору. Надо заметить, что такой сердечный трепет и разные предчувствия совершенно перестают волновать людей уже сложившихся, закаленных жизненными неудачами, людей, которые ничему уже более не удивляются и ничего не ждут. Отворив дверь, Калист услыхал звуки фортепиано и подумал, что Камиль Мопен в гостиной, но когда он вошел в биллиардную, звуки рояля перестали доноситься до него. Вероятно, Камиль играла на маленьком прямом рояле, который ей привез из Англии Конти и который стоял в гостиной наверху. Поднимаясь по лестнице неслышными шагами, благодаря мягкому ковру, Калист шел все тише и тише. Ему почудилось в этой музыке что-то особенное. Фелиситэ играла сама для себя, беседовала сама с собой. Не желая входить, молодой человек сел на готическую скамью, обитую зеленым бархатом, стоявшую на площадке под окном, артистически украшенным резными работами, лакированным под орех. Импровизация Камиль дышала какой-то таинственной меланхолией: точно будто из глубины могилы чья-нибудь душа взывала к Богу с песнью Dе profundis. Молодой влюбленный услыхал в этих звуках мольбу безнадежной любви, нежную, покорную жалобу и стенания сдерживаемого горя. Камиль разработала, изменила и варьировала вступление к каватине «Сжалься над собой, сжалься надо мной», которая проходит почти во всем четвертом акте «Роберта-Дьявола». Она вдруг запела это место с выражением глубокого отчаяния – и сразу замолкла. Калист вошел и понял причину внезапно наступившего молчания. Бедная Камиль Мопен, красавица Фелиситэ, без всякого кокетства показала Калисту свое мокрое от слез лицо, взяла платок, отерла слезы и сказала совершенно простым тоном:
– Здравствуйте!
Она была очаровательна в утреннем туалете. На голове у нее была надета сеточка из красного бархата, бывшая тогда в большой моде; из-под нее выбивались блестящие пряди ее черных волос. Короткий сюртук несколько походил на греческую тунику и из-под него виднелись батистовые панталоны с вышитой оборкой на конце; на ногах были прелестные турецкие туфли, красные с золотом.
– Что с вами? – спросил Калист.
– Он не возвратился еще, – сказала она, став у окна и устремив взгляд на пески, болота и морской рукав.
Эти слова объясняли ее туалет. Камиль, по-видимому, ждала Клода Виньона и беспокоилась, что его нет, точно женщина, видящая, что старания ее пропали даром. Калист только заметил, что Камиль страдает.
– Вы беспокоитесь? – спросил он.
– Да, – отвечала она с меланхолией, в которой трудно было разобраться атому ребенку.
Калист быстро поднялся.
– Куда вы?
– За ним, – отвечал он.
– Дорогое дитя мое! – сказала она, взяв его за руку, и, удерживая ее в своей руке, она подарила его влажным взглядом, лучшей наградой для юного сердца. – Вы с ума сошли? Где вы его найдете на этом берегу?
– Я найду его.
– Ваша мать будет страшно беспокоиться. Оставайтесь, ну же, я хочу, чтобы вы остались, – сказала она, усаживая его на диван. – Не проникайтесь таким сожалением ко мне. Эти слезы нравятся нам, женщинам. Мы имеем особенную способность, которой нет у мужчин, способность отдаваться нашей нервности и всячески раздувать наши чувства. Воображая себе разные случайности и рисуя их себе, мы часто доводим себя до слез, а иногда и до более серьезных последствий, до ненормальности. Для нас фантазия игра не ума, а сердца. Вы пришли очень кстати, мне вредно оставаться в одиночестве. Я не поддалась на ловушку, расставленную им под предлогом посещения Круазига, Батца и соляных болот. Я знала, что он употребит на это не один день, а несколько. Ему хотелось нас оставить вдвоем: он ревнует, или, скорее, играет в ревность. Вы молоды, красивы.
– Так что же вы мне не говорили этого? Мне не надо больше бывать у вас? – спросил Калист, не в силах сдержать слез, которые растрогали Фелиситэ.
– Вы ангел! – воскликнула она.
Затем она весело запела «Останься» Матильды из «Вильгельма Теля», чтобы отнять от ответа принцессы ее подданному всякий оттенок серьезности.
– Он хотел таким поведением, – продолжала она, – заставить меня поверить, что он чувствует ко мне более сильное чувство, чем оно есть в действительности. Он знает, что я ему желаю только добра, – сказала она, – пристально смотря на Калиста. – Но его гордость страдает от сознания, что в этом отношении он уступает мне. А может быть, у него зародились подозрения на ваш счет и он хочет нас застать врасплох.
Но если бы даже вся вина его была в том, что он пожелал насладиться прелестью этой прогулки без меня, что он не принял меня себе в спутники в этой экскурсии, не разделял со мной мыслей, которые зародились у него при виде этих красот, что он заставляет меня смертельно беспокоиться, – разве всего этого мало? Меня так же мало любит этот мыслитель, как и музыкант, как и великий остроумец, как и офицер. Стерн прав: имена имеют свое значение, а мое – это грубая насмешка. Я умру, не найдя ни в одном мужчине ответа на любовь, которой полно мое сердце, на ту поэзию, которой дышит моя душа.
Она замолкла, бессильно опустив руки, голова ее откинулась на подушку, глаза сделались бессмысленными; погрузившись в задумчивость, она пристально смотрела на цветок ковра. Горе великих людей имеет в себе что-то грандиозное, внушающее уважение: перед зрителем точно открываются тайники их души, великой и безгранично могучей. Горе великих людей похоже на горе царственных особ, которое отражается в сердцах всех и заставляет страдать целый народ.
– Зачем вы меня?… – сказал Калист и не докончил.
Красивая горячая рука Камиль Мопен коснулась его руки и прервала его.
– Природа изменила для меня свои законы и дала мне еще пять, шесть лет молодости. Я отвергла вас из эгоизма. Рано ли, поздно ли, разница в возрасте принудила бы нас расстаться. Мне и так на тринадцать лет больше, чем ему: и этого довольно.
– Вы и в шестьдесят лет будете прекрасны! – геройски воскликнул Калист.
– Дай Бог! – с улыбкой отвечала она, – к тому же, дорогое дитя мое, я хочу любить его. Несмотря на его холодность, на отсутствие всякой творческой фантазии, на его трусливую беззаботность и зависть, мучащую его, я убеждена, что под этими лохмотьями скрывается величие духа, я надеюсь, что смогу наэлектризовать его, спасти его от самого себя и привязать ко мне. Увы! У меня здравый ум, но слепое сердце.
Она до ужаса ясно видела свой внутренний мир. Она страдала и анализировала свое страдание, вроде того, как Кювье и Дюпюнтрен объясняли своим друзьям роковой ход своих болезней и постепенное приближение смерти. Камиль Мопен так же хорошо знала чувство любви, как двое ученых – анатомию.
– Я приехала сюда, чтобы хорошенько изучить его: он уже стал скучать. Ему не хватает Парижа, я говорила ему это: у него болезненная потребность критиковать кого-нибудь; а тут нельзя ни отделать автора, ни осудить какую-нибудь систему, ни повергнуть в отчаянье поэта; к тому же здесь он не смеет предаться разгулу, который освободил бы его от тяжелого наплыва мыслей. Увы! Может быть, и моя любовь к нему недостаточно искренна, чтобы заставить его отрешиться от умственной жизни. Я недостаточно заставляю его терять голову! Напейтесь оба с ним сегодня вечером, а я скажусь больной и не выйду из своей комнаты: тогда я и узнаю, права я, или нет.
Калист покраснел, как вишня, от подбородка до волос, даже уши его загорелись.
– Боже мой! – воскликнула она, – ведь я нисколько не подумала о том, что развращаю тебя, ведь ты невинен, как молодая девушка. Прости меня, Калист! Когда ты полюбишь, то узнаешь, что можно даже взяться зажечь Сену, только бы доставить хотя небольшое удовольствие своему предмету, как любят выражаться ворожеи на картах.
Она на минуту замолчала.
– Бывают на свете люди с гордым и строго последовательным характером, которые в известном возрасте говорят: «Если бы мне пришлось начать жизнь сызнова, то я поступил бы точно так же!» А я хотя и не считаю себя малодушной, говорю: «Я хотела бы быть такой женщиной, как ваша мать, Калист!» Иметь такого Калиста, какое это счастье! Будь мой муж величайшим глупцом, я все-таки была бы ему покорной и смиренной женой. А между тем я не знаю за собой никакой вины по отношению к обществу: в жизни я вредила только сама себе. Увы! дорогое дитя мое, женщина не может прожить одна в обществе.
«Привязанности, которые не находятся в полной гармонии с социальными и естественными законами, привязанности необязательные – не прочны. Страдать, чтобы страдать – нет, лучше хоть кому-нибудь быть полезной. Что мне за дело до моих кузин Фокомб, которые уже перестали быть Фокомбами, которых я не видела в течение двадцати лет и которые вдобавок вышли замуж за негоциантов! Вы для меня сын, не доставивший мне неприятных обязанностей материнства, я оставлю вам свое состояние, и вы будете счастливы, по крайней мере, в этом отношении благодаря мне, вы, дорогое воплощение красоты и прелести, которого не должна коснуться никакая перемена, никакая порча.
Сказав это прочувствованным тоном, она опустила свои длинные ресницы, чтобы он не мог ничего прочесть в ее глазах.
– Вы ничего не захотели от меня, – сказал Калист, – и я отдам ваше состояние вашим наследникам.
– Дитя! – сказала Камиль низким голосом и по щекам ее потекли слезы. – Неужели ничто не спасет меня от меня самой!
– Вы хотели мне рассказать одну историю и письмо… – сказал великодушный юноша, желая отвлечь ее от охватившей ее грусти.
Но он не докончил, она прервала его речь.
– Вы правы, прежде всего, надо быть честной женщиной. Вчера уже было слишком поздно, ну, а сегодня, по-видимому, много есть свободного времени впереди, – с горькой иронией заметила она. – Чтобы исполнить мое обещание, я сяду таким образом, чтобы видеть далеко вдаль по берегу.
Калист повернул ей большое готическое кресло и открыл окно. Камиль Мопен, разделявшая восточные вкусы знаменитой писательницы, взяла великолепный персидский кальян, подаренный ей посланником. Она положила пачули в жаровню, вычистила мундштук, надушила перышко, которое она употребляла только один раз, подожгла желтые листья, поставила сосуд с длинным, покрытым синей эмалью и золотом, горлышком, составлявший главную часть этого красивого, созданного для наслаждения изобретения и, позвонив, велела подать чаю.
– Может быть, вы выкурите папиросу? Ах! Я все забываю, что вы не курите. Ведь так можно редко встречать такого чистого юношу! Чтобы коснуться атласного пушка, покрывающего ваши щеки, по-моему, нужно руку Евы, только что вышедшей из рук Бога.
Калист покраснел и сел на табурет, не заметив глубокого смущения, от которого Камиль вся покраснела.
– Особа, от которой я получила вчера это письмо, и которая, может быть, завтра приедет, маркиза де Рошефильд, – начала Фелиситэ. – Выдав свою старшую дочь за знатного португальского вельможу, навсегда поселившегося во Франции, старый Рошефильд, который уступает вам в древности рода, пожелал через сына породниться со старинным дворянством, чтобы доставить сыну пэрство, которое не удалось ему получить самому. Графиня де Монткорне указала ему в департаменте Орна на мадемуазель Беатрису-Максимилиенну-Розу де Кастеран, младшую дочь маркиза де Кастеран, который не хотел давать приданого за своими двумя дочерьми, чтобы оставить все состояние своему сыну, графу де Кастеран. Кастераны, по-видимому, доводят свою родословную до Адама. Беатрисе, которая родилась и выросла в замке Кастеранов, было тогда – брак этот состоялся в 1828 году – лет двадцать. Она отличалась тем свойством, которое вы, провинциалы, называете оригинальностью, но которое только доказывает возвышенность воззрений, некоторую восторженность, любовь ко всему изящному и художественному. Поверьте опытности женщины, которая сама была на этом скользком пути – для женщины нет ничего опаснее таких вкусов: удовлетворяя им, можно дойти до того состояния, в каком нахожусь теперь я и до чего дошла маркиза… до падения в пропасть. Одни мужчины всегда имеют при себе палку, с помощью которой они удерживаются на краю пропасти, у них есть сила, которой у нас нет, и которая делает из нас чудовищ, если она у нас только есть. Старая бабушка ее, вдовствующая де Кастеран, была очень довольна, что она вышла за человека, которого она превосходила по благородству и по своим воззрениям. Рошефильды повели себя прекрасно по отношению к ней, и Беатриса могла только хвалить их. Точно так же и Рошефильды были вполне довольны Кастеранами, так как те, благодаря своему родству с Вернелями, с д’Эгриньонами и Труавилями, доставили пэрство своему зятю во время щедрой раздачи пэрства Карлом X, которая была признана недействительной во время июльской революции. Рошефильд довольно глуп, но, тем не менее, он начал с того, что заполучил себе сына и так как он слишком скоро успел надоесть своей жене, то она скоро отдалилась от него. Первые дни брачной жизни часто составляют камень преткновения, как для неумных людей, так и сильной любви. Будучи очень недалек, Рошефильд неопытность жены в сердечных делах принял за холодность и поставил Беатрису в разряд лимфатических и холодных. Она блондинка – на этом основании он счел себя вполне в безопасности и стал вести холостую жизнь, вполне полагаясь на воображаемую холодность маркизы, на ее гордость и на открытую жизнь, которая создает тысячу преград для парижанки. Вы поймете, о чем я говорю, когда побываете в этом городе. Те, кто хотел извлечь выгоду из его беззаботного спокойствия, говорили ему: Как вы счастливы, у вас такая холодная жена, что она неспособна влюбиться, она вполне довольствуется тем, что блистает в свете, все ее прихоти чисто артистические, все ее желания и ревность удовлетворены будут, если она себе создаст салон, где будут собираться остроумные люди, она готова устроить шабаш музыки, целую оргию литературы». А муж был в восторге от этих шуточек, которыми в Париже одурачивают глупцов.