Патрик Уайт
Какаду
– А может быть, это ограниченность?
Ивлин взглянула на него. Оттого что он был в нее влюблен, у него это прозвучало чуть ли не как добродетель. И она успокоилась.
– Меня осудили, – мягко сказала она и опустила глаза на тарелку с жирным фасолевым супом.
Ивлин Фезэкерли была тоненькая. Она любила носить белое. В задумчивой полутьме старого особняка Бердов, в этом ленивом, дышащем жаркими испарениями краю, она чувствовала себя духом прохлады. Только вот были бы руки не так тонки да не так заметны поры на безукоризненно гладкой коже.
Но ее могущество позволяло забыть о подобных мелочах. Ее изумляла, даже коробила страсть, которую она, видно, будила в муже в эти душные летние месяцы.
– К тому времени, когда настает октябрь, я совсем разбита, я прямо александрийская блудница, – говорила, бывало, Уин Берд.
Уин, разумеется, была экстравагантна во всех отношениях. Могла себе это позволить.
Однажды летом, когда они были еще сравнительно молоды, Берды предоставили чете Фезэкерли дом в Дельте, захотели, чтобы те получили неделю передышки. Ивлин это больше не радовало: опять будет все то же – манговые деревья, темные комнаты, запах и, еще того хуже, вкус примуса, египтянки в черном плывут по каналам и смеются, а над чем, никогда ей не узнать, только и перемен что Мухаммеда заменили Мустафой, а Мустафу Османом.
Более того, с грустью размышляла Ивлин, они живут в доме Бердов только летом, в самую жару и духоту.
До отъезда в Дельту оставалось две ночи. Она задумалась и не сразу заметила, как в комнату вошел Хэролд.
– Помнишь, был на «Непале» такой Даусон, корабельный механик? Я еще учился с ним в школе. В общем, он в Александрии, Ивлин. Хворал. Только что вышел из больницы.
Вечер был нестерпимо жаркий, влажный, совсем уж непотребный. Да еще изволь вспоминать какого-то механика, прямо зло берет.
– Я сперва приняла его за шотландца, – сказала Ивлин. – Но он оказался не шотландец.
Хэролд был сейчас сама доброта. И доброта протягивала во все стороны свои чуткие усики.
– Мне кажется, ему некуда себя девать. Малость одиноко ему, пожалуй. До отправки на корабль у него еще десять свободных дней. Я ему сказал, пускай лучше поедет с нами в Кафр-эз-Зайят.
– Ох, милый! Ведь это мне придется еще массу всякого накупить! Ты поступаешь иногда ужасно неразумно.
– Позвонишь утром в «Нильский холодильник», только и всего, – сказал Хэролд.
Она рассмеялась чуть ли не весело. На ней был едко-зеленый тюрбан.
– Ты опять меня изобличил, милый, – сказала она. – И почти всегда ты совершенно прав.
Подобные минуты и делали их отношения такими неповторимыми.
Хэролд поцеловал ее. Он выпил, но не больше, чем принято. Это лишь прибавляло ему мужественности.
– У Даусона есть друг, – сказал он.
– Друг? Тогда почему же он одинок?
Хэролд замялся:
– Ну, то есть… В некотором роде. И этот друг – грек. Это ведь не свой брат.
– Грек? Никогда не была знакома с греком.
– Пожалуй, будет интересно. Он только что с археологических раскопок где-то в Верхнем Египте.
– Ты что же хочешь сказать… – продолжать Ивлин была не в силах.
– Некуда было податься. Он приезжий и друг Даусона. Пришлось его пригласить.
– Пришлось! Сидишь, выпиваешь где-то в баре, и оглянуться не успел – уже пригласил весь тамошний сброд! Нет, милый, надо все-таки думать, в какое ты нас ставишь положение. Мало нам этого зануды механика. Он по крайней мере честный, хоть и неотесанный. Но грек. В доме Уин и Дадли.
– Уин и Дадли приглашали армян, сама знаешь, и что-то я не слыхал, чтоб они потом недосчитались серебряных ложечек.
– Это совсем другое дело. Берды сами за себя отвечают.
Обед прошел в молчании, Ивлин только и сказала:
– Esh, Khalil. Gawam![2]
Сухость воздуха всегда была для нее мученьем, а тут стало уж так сухо – даже удивительно, откуда взялось столько слез, что хлынули, когда они с Хэролдом пили кофе.
– Ох, милый! Какая я глупая! Какая глупая! – И от этих слов все стало еще глупей.
Когда Хэролд подошел и сел рядом, знакомые очертания его тела, которое она ощутила сквозь помятую рубашку, лишили ее остатков сдержанности. Заливаясь слезами, Ивлин целовала руки мужа. И оба они таяли в аромате жасмина и влажных цветочных клумб.
И наутро, после того как Ивлин позвонила в «Нильский холодильник», Хэролд обещал позвонить Даусону. Здравый смысл решил не в пользу грека. Ивлин сказала, Даусон такой простодушный, его нетрудно будет уговорить. Хэролд сказал – надеюсь.
Утром в день отъезда, как раз когда Ивлин заметила, что «Нильский холодильник» забыл прислать pâté[3], а полиция зверски избивает на улице нищего, она увидела, к дому направляется грузный, неуклюжий человек – тот самый механик Даусон. И следом еще кто-то. Ивлин была вся в испарине, а тут вмиг похолодела. Неужто грек? У каждого в руках чемоданчик.
Даусон уж чересчур крепко пожал руку. Грек – это был он – представился. Ивлин и слушать не хотела, но услышала – имя его взорвалось фейерверком.
Тогда, не то чтобы собравшись с духом, в приступе головокружительного и столь же взрывчатого вдохновенья она начала свою партию:
– Ох, но какая неловкая, какая ужасно огорчительная ошибка! Ох, но мистер Даусон, ведь Хэролд конечно же?.. Или это еще один фокус чудовищных александрийских телефонов? Видно, Хэролду не удалось толком объяснить. Мы бы и рады, но мы ведь, в сущности, здесь не хозяева, нам только на время уступают этот дом. Сэр Дадли и леди Берд так любезно разрешают нам приглашать еще и наших друзей, – тут она с подчеркнутой благосклонностью повернулась к механику, – но идти дальше значило бы злоупотребить их добротой. Быть может, мистер Даусон объяснит? – Она воззвала к Хэролду: – Яснее? Своему другу?
Утро и так выдалось достаточно безжалостное, тут не до намеков и околичностей. Вот Ивлин и отгородилась от создавшейся неловкости, точно стеною, надежной громадиной – Даусоном.
Она улыбалась. Все улыбались. Хэролд кряхтел, будто его колотили по ребрам. Шире всех улыбался грек. Был он маленький, во всех отношениях неприметный человечек. Галстук, который он, похоже, обычно завязывал ниже положенного, а сейчас старался поправить, был мятый, прямо какой-то жеваный.
Ивлин, исполнив свою партию, отвернулась, но разок глянула через плечо. Даусон отступил с другом к живой изгороди, усыпанной пепельно-голубыми цветами, к тому месту, где ее разрезал проход. Они стояли рядом в белой пыли. Рука Даусона опустилась на плечо грека.
– Мы поступили мерзко, – говорил Хэролд. – Я думаю, мы обидели обоих.
– Глупости, – сказала она. – Люди вовсе не такие тонкокожие, как тебе кажется.
А все же она решила те несколько дней, что Даусон проведет в Дельте, быть с ним особенно милой.
Она начала уже по дороге. Хэролд вел машину, а она то и дело поворачивалась к Даусону, который сидел на краешке заднего сиденья, крепко ухватясь за спинку переднего. Получалось этакое задушевное трио. Он на редкость простодушен, конечно же, он ее простил. И однако она чувствовала, лицо у нее вспыхивает – от света и ветра, а быть может, и от воспоминания о недавней, пусть незначительной «сцене».
Однако можно бы уставиться и в слепящее египетское марево, по крайней мере ничего не увидишь, пожалуй, и Даусон ничего не увидел бы. Но всякий раз, обращаясь к гостю, она чуть опускала веки – уловке этой ее научило зеркало. Самоуверенность позволяла ей говорить, позволяла поворачиваться к нему лицом.
Она вела обычную легкую беседу, какой привыкла занимать заезжих гостей: про буйволов, про ибисов, перемежая свои рассказы жаргонными словечками и цифрами, которых наслушалась от специалистов.
Как вдруг против воли заметила:
– Я, право, надеюсь, ваш друг не обиделся из-за нелепой ошибки Хэролда… из-за нашей общей ошибки.
Даусон улыбнулся своей зыбкой улыбкой:
– Он не из тех, кто ждет от жизни хорошего.
Такого Ивлин не ждала.
– Мне всегда говорили, греки – я имею в виду нынешние греки, а не те, настоящие, – они, в сущности, азиаты, – сказала она.
– Протосингелопулос из настоящих, – возразил Даусон.
Обнаженное ветром солнце воспламенило его бескровное лицо.
– Вам виднее, – сказала Ивлин. – Он ваш друг. Вы давно знакомы?
– Три… да, три с половиной дня.
– Ох, но, право… вы всегда так уверены?
– Всегда, – ответил Даусон.
Теперь она поняла, что сидит он, подавшись вперед и ухватясь за спинку их сиденья, не для того, чтобы им всем быть поближе, а чтобы надежней укрыть свою скрытную душу. Какая отвратная у него тыльная сторона пальцев с этими пучками красноватых волос! Ивлин отвернулась, уставилась на длинную, прямую, наводящую скуку дорогу.
Как ни странно, в доме Бердов Даусон явно почувствовал себя в своей стихии. Если он не слушал Хэролда или не разъезжал с ним, комнаты с толстыми стенами окружали его тишиной, что было под стать его внутренней тишине; их грубые пропорции словно нарочно предназначены были для его топорной фигуры. Когда он бродил по окрестностям, все вокруг словно не замечало чужака, хотя он, казалось, об этом не подозревал, знай топал куда глаза глядят, ведомый лишь собственными мыслями.
Ивлин должна была признать: этот новый Даусон раздражал ее, и она искала в нем какую-нибудь слабость, которая вознаградила бы ее за то, что он не желает быть таким, каким она хотела его видеть. Как у многих заезжих гостей из других стран, его одежда совсем не подходила для здешнего климата. Когда Даусон расстался с пиджаком из синего сержа и стал ходить в несуразной рубашке и сержевых брюках, это не просто насмешило Ивлин. Она обрадовалась, увидав, до чего он здесь неуместен, а значит, уязвим.
Иногда, шагая по извилистым тропинкам в манговой роще или мимо клумб с гвоздиками, он держал под мышкой книгу. Случалось, Ивлин заставала его, некое средоточие полумрака, в комнате с плотно закрытыми ставнями, где он если и не читал, то сидел с открытой книгой.
Наконец, уже не в силах устоять, она взяла у него книгу. Удовлетворить свое любопытство.
– Читая при таком слабом свете, вы погубите глаза, – сказала она почти мягко.
Это был перевод с греческого. Стихи Кавафиса.
– Но вы же не интеллектуал! – Ивлин улыбнулась, словно в утешение.
– В общем, нет, – сказал Даусон.
– Хэролд иной раз воображает, будто он интеллектуал. Нет-нет, я его не принижаю. Он куда умней меня. Я всего лишь легкомысленная женщина.
Она подождала, не возразит ли Даусон, но он промолчал.
– Какие трудные, чтоб не сказать странные, стихи! – Она отдала то, с чем еще предстояло освоиться. – Если вы понимаете эти стихи, значит, вы ужасающий интеллектуал, и мне следует относиться к вам по-иному.
Даусон сидел потирая руки, словно разминал табак для трубки. Голову на могучих плечах повернул так, что Ивлин пришлось смотреть на его кое-как выточенный профиль. Да, в характере Даусона она ошиблась, приятно, что с виду он все равно грубый и от его рубашки попахивает потом.
– А понимать необязательно, – услышала Ивлин, – понимать все, каждое слово. Я и не претендую на это. Это профессор мне дал, – прибавил Даусон.
– Какой профессор?
– Протосингелопулос.
– Этот человечек – профессор? Вот удивительно! Хотя чего, собственно, удивляться? Ведь жизнь полна неожиданностей.
От их разговора Ивлин и сама почувствовала себя чуть ли не интеллектуалкой. Но Даусон, казалось, не заметил этого либо занят был лишь собственными мыслями и ощущениями.
– Может, вам хлопотно, что я живу здесь? – вдруг спросил он.
– С чего вы взяли? Я только боюсь, вам скучно. Мне кажется, я понимаю, что значит для деятельного человека вынужденная праздность. Сегодня, по крайней мере, Хэролд поедет в эль-Мансуру посмотреть какие-то интересующие его посевы. Вы можете поехать с ним. И потолковать обо всем, что интересно вам обоим.
– О чем же? – неожиданно спросил Даусон и засмеялся, пытаясь смягчить странность вопроса.
Уж не хитрец ли он?
– Если бы я знала, вы больше бы мне доверяли.
В эту самую минуту Хэролд распахнул дверь и сказал:
– Болван араб только теперь объявил мне, что вчера испортился насос, мы остались без воды. Теперь придется ехать за де Буазэ. Хочешь со мной, Клем? Только не скажу, что поездка интересная.
– Нет, не хочу, Хэролд, – ответил Даусон. – Я погляжу, что с насосом. Возможно, там как раз что-нибудь по моей части. Тогда не к чему тебе отказываться от поездки в Мансуру.
Ивлин видела: человек дела, он явно обрадовался, что может быть полезен. Легкость, с какой они с Хэролдом называли друг друга просто по имени, порождала в ней лишь презренье. То, что должно было сделать их сильнее, казалось ей слабостью.
Когда Хэролд уехал, а Даусон занялся насосом, стало ясно: утро нечем заполнить, разве что душными испарениями Дельты. Ивлин села и принялась просматривать книжку стихов, которую читал Даусон, и перед нею начали возникать разрозненные мерцающие образы. Сперва то одно, то другое слово, потом целая строчка, оживая, приводили в смятение. Любовь здесь была такая, о какой Ивлин знала лишь понаслышке, теперь же, в смутном свете поэзии, чувство это стало чересчур ощутимо плотским, удушливо благоуханным. Вспомнилось, как рассказывали об одной англичанке, которую в парке изнасиловал араб. Ивлин отложила книжку. Нет, если не хочешь, никто тебя не изнасилует.
Но все преследовал аромат пышных слов, испарины и темно-красных роз, распустившихся на нильском иле по ту сторону закрытых ставней.
Пришел Даусон, ему понадобились тряпки. Он казался таким довольным, ничуть не скованным.
– Вы ужасно перемазали рубашку, – сказала она, впрочем, вполне равнодушно.
– Потом постираю, – сказал он.
– Ох, нет! – возразила Ивлин. – Без вас постирают.
Роясь в кладовой леди Берд в поисках подходящей тряпки, она с удовольствием почувствовала, что вновь стала самой собой. Вернулась она со старым шелковым лоскутом.
– А тряпка не слишком хороша? – спросил Даусон.
– Да нет, не думаю, – засмеялась Ивлин. – А если и так, плакать по ней не станут.
Кто-кто, а Уин не заплачет. Приглашенная к кому-то на свадьбу, она авиапочтой выписала из Парижа шляпу, тут же отослала ее авиапочтой обратно и выписала другую.
– А как насос? – спросила Ивлин.
– Починим, – уверил Даусон.
Но ответа Ивлин не услышала. Она завороженно глядела на шелковый лоскут, свисающий с обнаженной руки Даусона, на кожу этих обнаженных рук, забрызганную машинным маслом и перепачканную сероватым жиром.
Они лишь ненадолго встретились за вторым завтраком. Улегшись отдохнуть, Ивлин слышала прерывистый стук металла о металл, жестяно-легкий по сравнению с давящим бременем жары. Даусон только что был болен, как бы его не хватил солнечный удар, но разве отговоришь человека, если ему чего-то хочется. Хорошо, что она вышла за Хэролда – если он чего и захочет, его легче переубедить. Как это она нашла Хэролда и в каком сне найдет его опять?
Но вот она набрела на него, нет, на Даусона, тот сидел за круглым железным скособоченным столом. И набивал рот дешевым засохшим сыром, какой кладут в мышеловку. Но почему надо так есть! – спросила Ивлин. – Потому, – пробормотал он с набитым ртом, – вы ведь не помираете с голоду, миссис Фезэкерли? – Ее передернуло, когда она услышала свое имя, и не меньше покоробил вид падающих крошек.
Проснувшись, Ивлин заметила, что отлежала щеку. И обозлилась, но потом искупалась, напудрилась и уже могла бы пожалеть любого, кто в этом нуждался. Все еще преследовали мелодии старых танго и запах палубы лайнера в ночи. Вполне естественно. У стольких австралийцев полжизни проходит в море, в пути куда-нибудь, подумалось ей.
И когда встретила Даусона, спросила, блеснув ярчайшей помадой:
– Мой Хэролд не вернулся?
– Нет, – сказал Даусон.
В свежей рубашке и в тех же синих сержевых брюках – других, очевидно, с собой не взял, – он был точно карикатура на самого себя.
– Вот тоска! – сказала Ивлин. – Обед будет ужасен. Да все равно он был бы ужасен.
Налив Даусону виски, она спросила:
– Вы рады, что вы австралиец?
– Забыл и думать об этом.
– А я рада, – сказала Ивлин. Не все ли равно, верит он или не верит.
Но она и правда рада – такой полнокровной, здоровой была ее юность в Австралии. И спасибо тому яблоку, что вкусила она и сумасбродно отбросила.
– Как по-вашему, не мог Хэролд попасть в аварию? – спросила она.
– Нет. Почему? – сказал Даусон. – Никаких оснований опасаться. Люди обычно возвращаются, даже когда думаешь, что они не вернутся.
Наверно, это джин виноват в ее мрачных мыслях. Обычно такое в голову не приходит, есть чем отвлечься.
– Вы не понимаете, что для меня Хэролд, – сказала она. – Хотя вы-то можете разговаривать с ним или не разговаривать и все равно додуматься до чего-то, в чем мне вовек не разобраться.
У Даусона вид был озадаченный, бестолковый.
– Как так? – сказал он.
Ивлин предложила пройтись. Это здоровее, чем сидеть и пить и вынашивать мрачные мысли об автомобильных авариях и о браке.
– Да мы ведь о браке не говорили, – заметил Даусон.
Вот такой он был человек.
Ну и пошли они шагать во тьме. Волшебный слайд нильской дельты уже убран, но запах ее остался – пахло увядшим клевером и тлеющим навозом. Когда Ивлин только приехала в Египет, ей объяснили, что жгут навоз, это тоже ее возмутило, как многое другое. Но при постоянном кочевье, каким была и остается жизнь любого иностранца в Египте, постепенно стало даже утешать. Сегодня вечером и звезды светят – вначале она часто смотрела на них, а потом привыкла, что здесь они всегда видны.
– Разве мы не говорили о браке? – продолжала Ивлин и в темноте обо что-то споткнулась. – Мне казалось, мы, в сущности, все время об этом говорим.
В первую минуту лодыжку пронзила боль, Ивлин намеренно захромала, но Даусон не пытался ее поддержать.
– Я этого не понял, миссис Фезэкерли, – сказал он, – хотя, полагаю, эти мысли изрядно вас донимают.
– Значит, вы не были женаты! – выпалила Ивлин.
– Не был, – согласился он.
Интересно, скроет ли тьма, как искривились ее губы, подумала она.
– Говорят, если мужчина к тридцати годам не женат, он либо завзятый эгоист, либо завзятый распутник. Интересно, из каких вы!
По крайней мере стало ясно, что хромать незачем.
– Женатые ли, одинокие ли, почти все мужчины в меру эгоистичны и в меру распутны, – сказал Даусон.
– Но вы не хотите понять! – воскликнула Ивлин. – Я же говорю о холостяках, они не знают меры.
– Не понимаю, почему это вас так занимает, миссис Фезэкерли, – был ответ. – Ведь у вас есть то, что вам надо.
– Ох, знаю! Знаю!
В темноте она ударилась лицом о манговое дерево. И ее захлестнули листья и собственные возгласы досады.
– Но мы ведь разговариваем, чтобы поднять настроение, разве нет? – упорствовала она. – И чтобы понять друг друга. Почему я вас не понимаю?
– На это я не могу ответить. Если нам суждено понять человека, мы его поймем.
В ярком свете звезд Ивлин неплохо различала лицо Даусона, но ничего не могла по нему прочесть. И это было страшно.
– Мне кажется, вы ничего не страшитесь, – сказала она. – Это само по себе устрашает любого, кому страшно.
– Что же вам страшно? – спросил он.
– Почти все. Жить в этой стране. – Мысли ее закружились в беспорядке. – Произношение англичан. Скорпионы! – Она ухватилась за скорпионов. – Даже сейчас, после стольких лет в Египте, я дрожу – вдруг забудусь и, не глядя, суну ногу в туфлю, а там скорпион.
Неожиданно для себя она уцепилась за мускулистую руку Даусона. И показалось – впервые в жизни она коснулась мужчины, ее потянуло к нему, повлекло, ближе, ближе, к более глубинному ощущению ночи и ужаса. Страшные и пугающие сами по себе, скорпионы оказались необходимы для начала Так же, как топорное, неуклюжее тело Даусона могло служить свидетельством некоего унижения, к которому в трезвые мгновенья она будет мысленно возвращаться во хмелю угрызений совести.
Они вышли на край плантации, где в зеленовато-серебряном свете текла черная вода и громкие голоса арабов рассекали кубы деревенских домов. Только Даусон оставался неподатливым.
– И обнаружили вы хоть одного? – спросил он.
– Кого? – выдохнула Ивлин.
– Скорпиона.
Он засмеялся как мальчишка. Свободной рукой он обхватил ствол молодого мангового дерева.
– Нет, – сказала она. – Но ждать этого все равно страшно.
Хотя за долгие световые годы их странствия она в согласии с правилами, которые каким-то образом узнала, прильнула к нему, прилепилась, оба, как ни странно, словно оставались бесплотными. Не ощути Ивлин в этом неподатливом теле едва уловимую дрожь, можно бы подумать, что душа его с ним рассталась.
– Еще даже не надев туфлю, вы ожидаете смерти, верно? – продолжал болтать Даусон. – Нет, бросьте об этом думать. Не то и жить не под силу.
– Ну да, я глупая, знаю! Такая моя судьба, надо, чтоб мне вечно об этом напоминали!
Судорожно подавляя трепет пробудившейся плоти, она сдавала позиции.
– Знаю! – задыхаясь, повторяла она.
В зеленой египетской ночи она стояла подле Даусона и плакала. Сейчас, когда от вожделения, да и не вожделение это было, остался лишь беспокойный отзвук в памяти, будто покалывал жесткий волос, она жаждала одного – хоть бы Даусон поверил, есть в ней что-то, не совсем она пустоцвет.
– Простите. – Она слушала себя из далекого далека. – Я сама не своя от горя. Из-за нашего малыша. Вы ведь знаете, мы потеряли ребенка.
– Нет! – воскликнул Даусон, безмерно пораженный.
И с такой печалью он теперь смотрел на нее.
– Упал в канал. – Она уже беспомощно всхлипывала. – Вот оно как, мистер Даусон. Вы ведь поймете?
Ее по-прежнему захлестывало желание обнять большую щетинистую голову младенца. Младенца, который для нее потерян.
– Сколько лет было малышу?
Она чуть не расхохоталась, спасибо, с самого начала взяла такой серьезно-торжественный тон. В полных сочувствия глазах Даусона мерцали зеленые отсветы.
– Пять, – подсчитала Ивлин.
Но он не заметил, что вытянул это из нее, и на миг она завладела его тупыми потными пальцами, хоть они уже не так ей были и нужны, даже противны стали, и сама себе она стала противна.
– Смотрите никогда ни слова об этом Хэролду, – сказала она, припоминая, как надо командовать. – Он в таком горе, не передать, – торопливо продолжала она. – Мы никогда об этом не говорим.
Чудак Даусон все еще испуганно таращил глаза, а ее все еще мучила собственная лживость.
Вскоре на длинной прямой дороге сверкнули приближающиеся фары.
– Ивлин, милая, прости, – сказал Хэролд. – Нет у меня никаких оправданий. Просто опоздал.
Она даже не почувствовала обиды.
– Мы уже начали беспокоиться, – сказал Даусон.
– Почему? – спросил Хэролд.
Никто не нашелся что ответить.
– Не беда, – сказала Ивлин. – Вот только обед. Ну, я за него не в ответе.
Смахнув с волос паука, она пошла в дом привести в порядок лицо.
Утром Хэролд подошел к Ивлин и сказал:
– Даусон решил вернуться в Александрию. Хочет заказать машину. Но я сказал, что сам его отвезу.
– Вот как? – сказала она. – Странный человек! У него же остается несколько свободных дней.
– Возможно, он еще хочет побыть со своим другом, прежде чем отправиться в Порт-Саид, на корабль.
Когда Ивлин вышла к машине, Даусон старался заново запереть один из замков своего чемодана.
– Мне ужасно жаль, что вам надо так спешить, – начала она. – Но я понимаю, вам хочется до отъезда побыть еще немного с профессором Прото. Мне всегда будет казаться, у него против меня зуб, оттого что нельзя было пригласить и его тоже.
Когда тебя это уже ни к чему не обязывает, легче говорить искренне.
Даусона, верно, озадачило, что замок его дешевого чемодана явно сломан. Он все мудрил над заржавевшей защелкой.
– Побыть с Протосингелопулосом? – сказал он. – Я думаю, он уже уехал в Грецию.
– Но Хэролд сказал…
Хэролд звал араба, чтобы тот протер ветровое стекло машины. Он стоял к ним спиной. Кто знает, уловил ли он обрывок разговора между нею и другом. Вечно он поглощен уходом за машиной. Или хлопком. Или, надо признать, тут она ощутила укол совести, женой.
А Даусон ничуть не озадачен, поняла она. Смотрит в сторону, скрывая то, что понял, и уедет, увозя с собой ее тайну. К счастью, он слишком туп или слишком честен, чтобы тайной воспользоваться.
– До свидания, мистер Даусон, – сказала она. – Надеюсь, вы скоро совсем окрепнете.
Он странно засмеялся и, глядя на свои ножищи, ответил:
– Я вовсе не чувствовал себя больным. Ничего такого не замечал. Просто мне сказали, что я болен.
Потом Хэролд повез своего друга, свою обузу, прочь. Даусон помахал или просто поднял короткопалую руку. Хэролд тоже помахал в знак, что скоро они будут вместе и одни, без помех; а она смотрела на Хэролда. Ей случалось ловить себя на мысли – вот бы Хэролд серьезно заболел, тогда можно будет доказать свою преданность ему, скрытую за ее манерой держаться. Представлялось – он лежит под противомоскитной сеткой, в приглушенном свете виден его изможденный, восковой профиль. И она оттягивает, вбирает в себя его жар.
Но болезни одолевали не Хэролда, а ее, пустяковые, досадные. Это было унизительно.
В свои шестьдесят Ивлин недурно сохранилась. Хотя в молодости она казалась тощей, к шестидесяти, можно было счесть, у нее стройная фигурка, и она еще подчеркивала это впечатление шляпами. По счастью, у нее хороший вкус, в этом ее уверило зеркало. Это подтверждали и окна, окна автобусов, когда во время движения она, покачиваясь, позволяла себе прислониться к плечу мужа, ведь, оказавшись на пенсии, он почти всегда был рядом.
Порой она задумывалась, в какой мере мужчина, истинный мужчина, вроде Хэролда, сознает ту роль, какую играет в его жизни нежность женщины. Задумалась об этом и в послеполуденный час, когда автобус увозил их от того побережья. На ней было пальто с воротником из чернобурки, не столько модной, сколько неустаревающей, как наряды вдовствующей королевы.
– Взять хоть глажку, – говорил Хэролд. – Непростая задача. Правда, можно заплатить какой-нибудь женщине. Наверно, Клем так и обходится. Да еще покупки. Видеть не могу мужчину с сеткой.
– Ты меня удивляешь, – сказала Ивлин. – И не скучно тебе думать про этого скучнейшего Даусона.
– Клем мне невероятно интересен.
– Ну, о вкусах не спорят. Что за книги ты покупаешь! В русском романе я и имена-то никак не удержу в памяти от страницы к странице.
Она засмеялась, но снисходительно. Стоило Хэролду пожелать, и она нередко занималась отчаянной скучищей.
– Ох уж этот Даусон. Помню, увидала его с книгой в руках, – заново начала она, полузакрыв глаза. – А только сомневаюсь, вправду ли он способен читать.
– Думаю, ему это необязательно.
– Ну, знаешь, милый!
Свет, в котором Хэролд видел своего друга, заставил ее вовсе закрыть глаза.
– Мне кажется, Клем так же ни в ком и ни в чем не нуждается, как что-нибудь цельное, скажем… – он с трудом подыскивал сравнение, – глыба стекла.
Ивлин открыла глаза. Хэролд даже вспотел от напряжения.
– Да кто он такой? – спросила она. – Был всего-навсего корабельным механиком. С тем и вышел на пенсию. Торчит один в глуши на австралийском побережье. И что? И больше ничего!
– Возможно, сам он прожил жизнь ничем не интересную. Но он поглощает… и отражает… опыт.
Хэролд чуть не поперхнулся своими словами. Под конец он достал трубку.
Ивлин не на шутку встревожилась.
– А чем он болел? – спросила она. – Когда его в Египте ссадили с корабля?
– По-моему, у него был нервный срыв.
Ивлин облизнула пересохшие губы.
– Ты никогда мне не говорил, – сказала она.
– Не говорил? Наверно, я вообще не все говорю. А ты все?
– Стараюсь, – сказала она.
Автобус въезжал в город. Сейчас, вновь глядя на город, каждый смутно недоумевал, неужели они сами захотели тут поселиться.
– Больше всего меня восхищает в Даусоне его способность поступать, как решит, – резко сказал Хэролд Фезэкерли.
– А разве мы, в сущности, не всегда поступаем, как решили? – сонно, покачиваясь на сиденье, пробормотала Ивлин.
Но вдруг повернулась к мужу и спросила с величайшей серьезностью, что было несвойственно ей, даже в самые серьезные ее минуты:
– Хэролд, ты думаешь, Даусон гомик?
– С чего ты взяла?
– Не знаю. – Ивлин пожала плечами. – Говорят, это от моряцкой жизни.
– Он же не в военно-морском флоте служил. На пассажирском пароходе женщины не очень-то оставляют им такую возможность.
– Да уж!
Ивлин хихикнула. Ей нравилось, как он рассуждает. Хорошо, что она вышла за Хэролда, стоит дать ему повод для эдакого пикантного разговора, и он не упустит случая. Он уважал в ней утонченность, которую многие мужчины, едва распознав, постарались бы придушить.
Скоро они уже были затворены в лифте своего многоквартирного дома. Пыль осела на веточках с железными розами, на стеблях некогда позолоченных лилий, на двери, которую подчас заедало. Этаж за этажом скользили вниз навстречу медленно поднимавшемуся лифту коричневые полосы сосновых панелей – одинаковые лестничные площадки. Супруги Фезэкерли старались считать лифт одним из выпавших на их долю благ. Но Ивлин всегда держалась поодаль от его зарослей металлических цветов, боялась прикоснуться к их пыльной шерстке, к жирной росе.
В этот вечер, когда они только ввалились в холл, которому так и не нашли применения, она сказала со вздохом, не стесняясь банальности:
– Что может быть лучше своего дома?
По крайней мере, немалое облегчение – облегчиться. Хэролд боком пристроился в узком стойле уборной и стоял, точно конь, припавший на колени. Снизу, из шахты лифта, уже доносилась взрывами невнятица ночи. Для Хэролда Фезэкерли, справляющего малую нужду, железные вены в стене новотюдорского дома стали артериями жизни.
– Я думаю, даже Даусон привязался к своему шаткому домишку там, на отшибе, – сказала Ивлин, как часто бывало, заключая разговор, в который Хэролд так и не вступил.
Ивлин, его жена, что-то там делает с волосами. Она уже позаботилась о самом первостепенном – подкрасила губы. Они источают малиновый свет и цвет. Без Ивлин он бы, разумеется, обойтись не мог. На последней из оставшихся от Египта наволочек ему представилась ее посмертная маска, и пришлось включить радио.
Актеры разыгрывали какую-то пьесу, но муж с женой не слушали, потому что, принеся херес, который оба они не очень-то и любили, Ивлин повернулась к мужу и, щурясь, начала:
– Меня осенила блестящая идея… как бы ты к ней ни отнесся.
– Ну так говори, – сказал он, потягивая «Амонтильядо». Ивлин опять прищурилась.
– Знаешь, – сказала она, – у меня нет охоты соваться не в свое дело. Но я вдруг подумала о Несте Сосен… ну, в связи с… только не смейся… с этим Даусоном.
И она сделала именно то, что не велела делать ему: откинула голову и рассмеялась, теребя еще уцелевшее жемчужное ожерелье.
– Несту Сосен? Боже милостивый! Что это ты? Неста Сосен!
В отличие от Ивлин ему было совсем не смешно.
– Ну вот! – самодовольно сказала она. – Так я и знала, тебе это покажется престранным, а я готова доказать тебе, что тут есть смысл.
