Павел Астахов
Лёнька. Украденное детство
Моему отцу
Алексею Павловичу Астахову
посвящается…
Книга о чуде. Проза Павла Астахова
© Астахов П.А., 2025
© ООО «Издательство АСТ», 2025
Пролог
Память, или Один из пяти миллионов
Концлагерь, или концентрационный лагерь, – специальное место, предназначенное для заключения лиц следующих категорий: политические заключенные (противники диктаторского режима), военнопленные (захваченные солдаты и мирные жители)[1].
Более пяти миллионов детей в возрасте до четырнадцати лет были узниками немецких концлагерей. По данным Международного союза бывших малолетних узников фашизма, в живых остался только один из десяти…
Эта история произошла с простым русским мальчиком Алёшей, которого в детстве все звали Лёнькой. В то время ему только-только исполнилось девять лет. Незадолго до начала войны он потерял отца и стал главным мужчиной в семье. Несмотря на юный возраст, Лёнька очень серьезно относился к возложенным на его детские плечи обязанностям. Он помогал матери вести хозяйство. Заботился о семье и близких. Ухаживал за домашним скотом. Заготавливал сено и корм для коров и свиней. Колол и пилил дрова на зиму, носил воду, разводил пчел, собирал грибы и ягоды, охотился и добывал пропитание…
Он рос настоящим помощником, храбрым защитником и трудолюбивым мальчиком. Как и все дети в огромном мире, он любил играть в мяч и догонялки, гулять с друзьями по лесам и лугам, смеяться и дурачиться, купаться в речке и озере, смотреть кино и читать увлекательные книги, бросаться снежками и лепить снеговика, строить снежные крепости и лесные шалаши, уплетать домашние пироги и сладости, ловить на удочку рыбу, гонять голубей, вырезать из дерева человечков и играть в войну…
Взрослые не умеют играть в войну, они ее беспощадно ведут, неистово уничтожая друг друга. Одни войну развязывают, другие за это расплачиваются личными жизнями и слезами, которые не просыхают на так быстро состарившихся материнских ликах.
Вместо детских забав и развлечений на долю малолетнего мальчишки выпали неслыханные унижения, безжалостные истязания, нечеловеческие страдания, мучительный голод, невыносимые пытки, непередаваемая чудовищная боль…
Произошло это почти в самой середине ХХ века, в эпоху небывалого прогресса, индустриальной революции, расцвета науки и искусства, только лишь потому, что группа чрезвычайно честолюбивых политиков во главе с молодым закомплексованным австрийским художником – неудачником, не имеющим понятия о гуманизме и милосердии, – решила объявить себя «высшей человеческой расой» и на этом основании отобрать у всех остальных людей право на Родину, дом, счастье, жизнь…
Я постарался рассказать максимально полно о том, как сложилась жизнь этого мальчика, безжалостно и незаслуженно лишенного детства, невероятным чудом выжившего в фашистских лагерях смерти, вернувшегося из немецкого рабства на Родину и научившего своих троих детей быть достойными людьми, защитниками своей семьи и страны. Он прожил долгую, сложную, тяжелую, но по-настоящему интересную жизнь.
Роман основан на документальном материале, исторических фактах, и, конечно, воспоминаниях. Он был один из пяти миллионов, и с каждым из них произошла похожая история, но этот рассказ о моем любимом папе Алексее Астахове, который не только дал мне жизнь и отчество, но главное – научил любить людей…
Часть I
Лето (Война)
Глава первая
Сенокос
…Организовать немедленное скашивание созревших и несозревших зерновых культур и выкопку картофеля, свеклы и других культур по колхозам, совхозам и другим государственным организациям и передачу скошенного и обмолоченного зерна и собранного картофеля государственным организациям Смоленского областного совета депутатов трудящихся, а также воинским частям Красной армии, оставив в распоряжении каждого колхозника полтора-два гектара зерновых культур и картофеля. Посевы всех остальных несозревших культур уничтожить путем скашивания, скармливания, вытаптывания скотом и другими способами до 15.8.41 г.[2]
Жаркий июльский день уже клонился к своему исходу, но яркое летнее солнце, кажется, вовсе не собиралось уходить на покой и стояло еще очень высоко. Воздух томился сладким многотравьем и был наполнен ароматом свежескошенного сена. Он нежно щекотал ноздри и дурманил сознание. Лёнька сладко зевнул и блаженно прикрыл глаза. Высоко в небе заливался жаворонок, ему вторили на все лады скрывавшиеся в уцелевшей от покоса траве кузнечики. Назойливые мухи и оводы дополняли этот многоголосый оркестр своим монотонным жужжанием. Сенокос завершен, и пора отправляться домой, но мягкая травяная подушка не выпускала мальчишку из своих зеленых объятий.
Паренек потянулся и еще глубже зарылся в окутавшую его зеленую перину. Он не хотел возвращаться в деревню. Сегодня с мамой они не только выполнили колхозную норму, но даже успели выкосить свой участок, отведенный для подсобного хозяйства. Коровенка – кормилица, исправно дававшая ведро молока в день, тоже ждала вкусной травки. Помимо пестрых кур и большущей Хавроньи с поросятами в их дворе также заботились о пчелах. Пасеку, состоявшую из двадцати ульев, завел еще Лёнькин отец, Павел Степанович, бóльшую часть жизни проводивший в своей лесной сторожке. Он много лет исправно служил охотоведом и тщательно, с любовью передавал Лёньке практические знания о лесных жителях и братьях наших меньших. Дед Павлик, как ласково звали его в деревне, научил сына не только выслеживать и добывать зверя, но и выживать в лесу, ухаживать за пчелами и даже качать мед. Он обучил его всем премудростям деревенского быта, которыми должен владеть настоящий мужик. Срубить дом, выкопать колодец, устроить погреб с ледником, управляться с косой и серпом Лёнька умел с тех пор, как пошел в школу.
Да и в школу нужно было добираться за десять верст в соседнее село. Туда да обратно – почти двадцать верст через лес, да вдоль озера с загадочным названием Бездон. В деревне верили, что оно и впрямь было бездонным, за что и получило такое необычное название. Невесело было бежать в мороз или в сумерках по лесу из школы вдоль этого таинственного места, но другие дороги были намного длиннее. Специально школу для детей в их деревне никто не строил. Да и ребятишек школьного возраста было всего с десяток. Все многодетные хозяйства, как правило, крепкие и зажиточные, были разорены, хозяева их выселены и сосланы еще в лихую годину коллективизации. Сохранившиеся же семьи ни усадьбами, ни огородами, ни детьми богаты не были.
Спозаранку, держась друг за друга, мальчишки и девчонки бежали в школу. Обратно в деревню старались возвращаться тоже вместе, спеша выбраться из леса до сумерек. Тяжелее всего было с поздней осени до ранней весны, когда день заканчивался чуть ли не едва начавшись. Бывало, что в ягодное или грибное время по дороге набирали заодно и природных лакомств. А чтоб прогуливать занятия – таких мыслей и в помине не было. Хоть и манила гладь Бездона карасиными всплесками да щучьими кругами, мальчишки закусывали губы и бежали учиться.
И не столько совесть их грызла, сколько побаивались они материнских, а кому повезло – и отцовских кулаков. «Повезло» – потому что в деревне мужиков было совсем немного. Тех, кого в Гражданскую не поубивало да не сослали «за излишки», неукротимо тянуло в город. Хоть и боролся однорукий инвалид председатель колхоза Яков Ефимович с беглецами, все-таки умудрялись они у него, кто за бутыль самогона, кто за бочонок меда, а кто и за мешок зерна нужную справку и паспорт выправить да и сбежать в ближайший городишко, а то и в столицу. Тех, кто не сбежал и кого не выслали, с началом войны мобилизовали и отправили на фронт. Ну, а уж матери, и за себя, и за мужей ни кулаков, ни детских спин, затылков и шей не жалели.
Лёнькина мама, немногословная Акулина Даниловна, потерявшая два года назад мужа – свою главную опору – Павла Степановича, то ли от нахлынувшего горя, то ли решив взять мужское воспитание в свои руки, не тратила понапрасну слов, когда речь шла о каком-либо внушении сыну. Он был у нее единственным, а потому все материнские надежды и чаяния возлагались на Лёньку через воспитание прутом, вожжами, ухватом, поленом, ремнем, в общем, всем, что попадалось под горячую материнскую руку. Мальчишка очень быстро усвоил и прочувствовал эту науку воспитания и старался не выпрашивать лишнюю порцию тумаков. А когда этого не удавалось, задача состояла в том, чтобы вовремя увернуться или спрятаться от мамкиного гнева. Тем более что заботы о хозяйстве быстро переключали материнское внимание с сына на насущные проблемы. Бывало, только схватит хворостину и замахнется, а с улицы орет соседка, тетка Фроська:
– Акулька! Чтоб ты лопнула! Опять твоя телуха буряки топчет! А ну, сгинь, нечистая, отсель!
И тут уже мать отбросит узловатый прут в сторону и строго мотнет головой Лёньке:
– А-ну, гони ее до дому!
Парень и рад, что мамка отвлеклась. Да и не била б она его, если б и сама не выросла битой-перебитой. Как ее растили, не глядя на то, что она девка, так и она Лёньку учила уму-разуму. А он от раза к разу становился и крепче, и терпеливее, и взрослее. Получит свою порцию оплеух, покряхтит, потрет припухшие места и снова пулей летит в поле с парнями гнезда перепелиные «ворошить». Время их детства всегда было голодное, и любая добыча – лесная, озерная, полевая – мальчишками проглатывалась моментально, на лету.
* * *
Сегодня Лёньке повезло. Его не ругали и не били, потому что мамка была довольна тем, как он скоро и чисто выкосил свой участок, да еще и ей помог. Она, скупая на похвалы, от усталости или же и впрямь одобряя его усердие, даже кивнула:
– Молодец! Иди повечерь.
Улыбаться она вовсе не умела. От происходящих бед, нескончаемых проблем и лишений пережитой тяжелой жизни она напрочь забыла, как это – быть счастливой, улыбаться, смеяться и радоваться. Поэтому и сейчас протянула ему кусок грубого хлеба и полкрынки молока, которое на жаре уже готовилось преобразиться в простоквашу. Уговаривать молодой растущий организм было делом пустым. Он моментально проглотил и краюшку, и кисловатую жидкость. Побежал к стогу, который только что сметали соседские тетки из просохшей травы. Оттуда оглянулся и крикнул:
– Мааам, я чуток здесь полежу! Иди домой без меня!
Акулина утерла кончиком платка мокрое от работы и жары лицо, подобрала свои скромные пожитки и крикнула сыну:
– Косы сам принеси! В сарай схорони. Да чтоб не затемно!
Вместе с остальными косарями – женщинами и немногочисленными оставшимися в деревне мужичками – она поплелась в сторону дома. Из мальчишек в этот день на покосе были только Лёнька да мелкий Петюня Бацуев, что пришел с матерью из соседних Всходов помочь родственникам, ее сестре с семнадцатилетним сыном Иваном. Ему мамка не разрешила остаться. Но вдруг от удалявшихся с луга людей отделилась худенькая фигурка, в ней узнавалась Танька Полевая. Она спешила к стогу, в котором блаженствовал Лёнька.
* * *
Голубое небо плавилось от невыносимо яркого солнца, и казалось еще немного – и оно прольется своей безупречной синевой и затопит всю землю божественной благодатью и нескончаемым блаженством. Лёнька с наслаждением грыз сладкую сочную травинку в том месте, где обычно у самого корешка собирается весь сладкий нектар, и упоительно мечтал.
«Вот выучусь – уйду в город. Наймусь там на фабрику. Заработаю денег, справлю пиджак двубортный, сапоги хромовые, фуражку с лаковым козырьком. А еще накуплю конфет сахарных да пряников печатных. Мамке привезу и тетке Паньке. А еще, говорят, в городе есть сладость необыкновенная, ледяная, что во рту тает и после нее сладко и вкусно во рту, а по шее холодок бежит иголочками…» В этот мечтательный момент его сладкие дремы были прерваны самым безжалостным образом:
– Лёнь, а Лё-о-онь! Ты чо разлегся?
Он нахмурил брови, стиснул зубы и кулаки.
– Те чо надо? Мышь Полевая? – угрожающе мотнул в ее сторону вихрастой головой, словно хотел ее боднуть. Танька отскочила, вскрикнув, и обиженно надулась:
– Дурак какой-то. Я ж специально осталась… чтоб с тобой побыть.
Танька была старше Лёньки на два года, но внешне из-за необычной крепости коренастого мальчишки и ее худобы они смотрелись как ровесники.
Он действительно рос и развивался очень быстро, был мускулист, вынослив и смышлен. Жизнь без отца заставляла становиться сильным. Из-за его развитости и отсутствия в деревне парней их возраста девочки даже постарше нет-нет да и заглядывались на милого паренька с открытым ясным взглядом и залихватским, выгоревшем на солнце казацким чубом. Танька, увидав, что парень отстал от всех косарей и забрался в стог сена, не смогла упустить такой удобный момент. Она сбежала к нему, придумав какую-то отговорку для матери, и теперь явно рассчитывала на мальчишеское внимание.
Но Лёньке сегодня было не до девок, он мечтал. Строил планы на жизнь и никого в свой мир фантазий не впускал. Танька, конечно, девчонка симпатичная, даже, наверное, если б не худоба ее, красивой могла бы считаться, но сейчас после работы на лугу, под палящим зноем, Лёнька не хотел ни ее благосклонности, ни ее глупых расспросов. Правда, и обижать ее тоже не хотелось. Она ведь к нему относилась хорошо и даже частенько угощала то яблоком, то куском пирога, припасенного за праздничным столом. К тому же и в школе иногда подсказывала. Хоть и училась на класс старше. Она неплохо знала школьные предметы и всегда предлагала Лёньке свою помощь. Особенно когда выпадало вместе возвращаться из школы.
– Ладно, не журись! Устал я просто, – снисходительно улыбнулся Лёнька.
– А я тебе пол-яблока дам. Хочешь? – пошла на мировую Танюшка. Она протянула ему аккуратно обгрызенное яблоко, от которого действительно осталась почти половина. Уговаривать мальчишку не было нужды и уже через мгновение зеленый бок фрукта захрустел у него меж зубов. Танька удовлетворенно хихикнула и рукой поправила растрепавшуюся косичку. Все же ей удалось вновь завоевать его внимание.
– Лёнь, а можно я тебя спрошу о чем-то?.. – Ее бледные, почти не тронутые летним загаром щечки вдруг залились ярким румянцем.
– О чем? – сглотнув, удивился парень.
– Леня, а ты на мне женишься, когда вырастешь? – Теперь и все лицо ее сделалось пунцовым.
– Ух ты, какая шустрая! Я ж еще не выучился, профессию не получил, – важно ответил Лёнька, сменив гнев на милость. Он сейчас действительно мечтал о своей будущей взрослой жизни. Мальчикам его возраста всегда свойственно мечтать. Он слышал рассказы мужиков и старших парней, собиравшихся на конюшне у хромого конюха Прохора, о дальних морских походах, больших и красивых городах, высоких горных перевалах, южных республиках с пальмами и верблюдами и северных бескрайних ледяных пустынях. Он любил вечером, накормив скотину, загнав коров и кур в хлев, сделав уроки, в одиночку забраться под крышу конюшни и, закопавшись в сено, подолгу слушать пьяную болтовню деревенских мужиков, пока мама не начнет звать его от калитки. В три прыжка он соскакивал со своего уютного «насеста» и, проскользнув сквозь обветшалый плетень, оказывался в доме, позади матери. Еще через мгновение он уже возникал в окошке:
– Мам! Я здесь, дома. Ты чего?
– Ух, шельмец! Я тебе… – Она беззлобно грозила сухим костлявым кулачком. Всегда была готова потрепать и поколотить если не за проделки, то для профилактики. Однако убедившись, что парень переделал все вечерние дела по хозяйству, доверенные ему, успокаивалась и сменяла свой родительский гнев на материнскую милость. Акулина не знала, что такое нежность, ласка, поцелуи, и поэтому максимум, на что была способна, – потрепать Лёньку за непослушные вихры и почти нежно толкнуть в спину. Мальчишка тоже не понимал, что такое любовь. Отец не успел согреть его сердце и зародить в сыне ответное чувство, так как умер слишком рано. А нечто новое и особенное, не похожее на обиды за побои и наказания, появилось впервые, когда Акулина вдруг тяжело заболела. Вместе с навернувшимися слезами где-то глубоко возникало необъяснимое щекотание и дрожь, от которых хотелось разрыдаться в голос и прижаться к единственной маме. И не отпускать. Пусть лупит. Пусть дерет. Пусть! Пусть! Только бы быть с ней. Только бы не бросила. Только бы она не оставила его в жизни одного…
* * *
С девчонками Лёнька держался нарочито серьезно и холодно. Запомнил подслушанный когда-то на конюшне рассказ Петьки-боцмана, деревенского ухаря и гуляки, который был так прозван за некогда недолгую службу на речном буксире. Он любил громогласно порассуждать надтреснутым простуженным баритоном:
– С бабами завсегда надо строго! Хочешь, чтоб прикипела навсегда, – не замечай ее. Ну, делай вид, что не нужна она тебе сто лет. А коли сама заглядывается и заигрывает – гони от себя. Но не до конца. В самый отчаянный для нее момент – удиви ее! Раз, и цапни ее за плечи, сгреби в охапку и целуй…
Дальше Лёнька не расслышал, так как мужики-слушатели загоготали и шумно перебили рассказчика, да и мамка уже дважды позвала его от калитки. Так и не узнав, что же надо делать после поцелуев, он убежал домой.
Следуя нехитрой Петькиной науке, Лёнька так поступал и сейчас с прилипшей к нему востроносенькой, но симпатичной Танькой. Блаженные минуты отдыха и мечтаний он не хотел расходовать на глупые Танькины расспросы о свадьбе-женитьбе.
– Тань, я, может, путешественником стану. Поеду в Сибирь пушнину бить. Мне батя рассказывал, как там в тайге живут соболи да куницы вот такие… – Он развел широко руки, показывая размер чудесных зверюг.
– А ты своего Павлика помнишь?
Танька имела в виду отца Лёньки, охотоведа, служившего по лесной и охотничьей части, которого все в деревне очень любили за добрый нрав и небывалую щедрость. Она спросила об отце, потому что очень скучала по своему батьке Андрее Васильевиче Полевом, который служил на пограничной заставе и от него не было вестей уже больше двух месяцев. Отец же Лёньки, Павел Степанович, умерший два года назад, большей частью жил в лесу в своей сторожке-заимке, промышлял зверя и часто принимал заезжих охотников. Он никогда никому не отказывал ни в помощи, ни в ночлеге, ни в еде. За открытость души и отзывчивость, добрый нрав и щедрость все в округе – и стар и млад – звали его ласково Павликом.
Денег в семье почти не водилось, а вот кабанье сало, лосиная тушенка, мёд с собственной пасеки, соленые грибы в бочках да квашеная брусника, клюква и капуста почти не переводились. Всеми добытыми, бережно собранными дарами земли и леса Павлик охотно делился с родичами, соседями и теми, кто нуждался больше. Нередко через деревню проходили обозы с ссыльными и выселенными «враждебными элементами», которые смотрели на собиравшихся вдоль дороги «поглазеть на лишенцев» крестьян затравленно и жалобно. О таких этапах Павлика предупреждали заранее, так как он всегда был вооружен и, находясь на службе, был обязан помогать обеспечивать порядок. Охотовед и лесничий в одном лице, Павел Степанович строго выполнял поручения начальства, но обязательно подготавливал к таким дням два-три мешочка с салом, сушеной черникой, берестовым туеском засахаренного меда и травяным лесным лечебным сбором.
– Им, лишенцам, пригодится в дороге. Кто знает, какая судьбина их ждет?! А от матушки-природы не убудет. Еще попросим. Она добрая, кормилица, – приговаривал Павлик в ответ на укоряющий взгляд жены Акулины. Ей не было жалко этих припасов, она просто боялась за своего кормильца-мужа, что могут на него донести «доброхоты» и в лучшем случае отправят их таким же этапом. Но она не смела перечить мужу. Не было такой привычки и даже мысли. Всё же он – хозяин, глава, кормилец, муж. Оттого все свои невысказанные обиды, как и другие, вымещала женщина на сыне, считая, что тот только крепче и живучее станет от наказаний, тычков и подзатыльников.
* * *
Чужие люди в деревне появлялись редко и были в диковинку, так что не только Лёнька с другими ребятами, но и взрослые любили поглазеть на эти скорбные караваны. Особенно много в прошлом году везли прибалтийцев: латышей и литовцев. После присоединения новых западных территорий два года назад советские органы продолжали наводить порядок. Также взялись за тех, кто жил вблизи границы, а до нее было всего шесть часов на поезде. Приграничные хутора, ранее заселенные латышами, поляками, литовцами, за тот год практически опустели. Очередная такая колонна шла через деревню прошлой осенью и состояла почему-то из одних женщин. Причем всех возрастов – от старух до юных девушек.
Отца Лёньки уже не было в живых, но дома лежало несколько мешков, приготовленных Павлом Степановичем незадолго до своей гибели, однако так никому и не отданных. Акулина вспомнила о них, стоя у края дороги и глядя на большую не то латышскую, не то литовскую семью, состоявшую из двух пожилых женщин с тремя девушками примерно от восемнадцати до тридцати лет. Мужчин на этой телеге не было. Видимо, арестовали, или того хуже… Взглянув на изможденных выселенных прибалтийцев, глядя в их бездонные впалые глаза, увидев сбившихся в кучку девушек, их лица, полные страха и тоски, даже строгая суровая Лёнькина мать не выдержала:
– А ну-ка, мигом в погреб и неси батькины «тормозки этапные».
Так Павлик называл собранные пайки для изгоняемых людей, названных по каким-то причинам «врагами народа». У него всегда они были наготове, чтоб поделиться с очередным бедолагой своими небогатыми запасами даров природы.
Мальчишка без лишних разговоров помчался к дому. Спустился в погреб, но неаккуратно открыл дверь, которая в самый важный момент поиска мешочков вдруг захлопнулась. Пока в темноте шарил да ударялся о бочки с грибами, капустой и брусникой, отыскивая мешки, времени прошло слишком много. Поэтому, наконец выбежав перемазанный землей, паутиной и пылью, с одним найденным мешком в руках, на центральную улицу, он увидал лишь мелькнувшую за поворотом телегу. Лёнька готов был разреветься от досады на предательскую дверь, холодный грязный погреб, конвоиров, что так быстро прогнали подводы с «высланными», однако собрал остатки своего детского, но уже вполне мужского характера и, надвинув поглубже кепку, помчался изо всех сил за колонной, поднимая за собой столбики пыли. Нагнав ту самую телегу с тетками, он с размаху втолкнул мешок самой старшей. Та от неожиданности вздрогнула и даже закрылась рукой, как будто ждала удара или пощечины.
Лёнька отскочил в сторону от налетевшего молниеносно и махнувшего в его сторону плетью молоденького, давно не бритого солдата на худом гнедом жеребце:
– А ну, пацан, ща-а-ас врежу!
Но не тут-то было, пацан ловко – пригодился опыт мамкиных уроков – уклонился от просвистевшей возле щеки кожаной казацкой двухвостки-плетенки и, показав язык конвоиру, остановился:
– У-у-у! Мазила! Тоже мне, стрелок Ворошиловский.
Конвоир звучно сплюнул, зевнул и лениво потрусил вперед колонны, командуя коню:
– Ну, пшел! Но-о-о!
В тот же момент тетка, заглянув в мешок и обнаружив там еду, вместо ожидаемого подвоха резко обернулась на Лёнькин голос:
– Благодарю тебя, мальчик! Как имя тебе?
– Лёнька, – удивившись странному выговору, ответил он и продолжил брести за телегой по дороге.
Тетка глянула на удалявшегося конвойного и что-то быстро сняла с шеи. Лёнька остановился. А она приложила ко лбу то, что сняла, поцеловала и, снова повернувшись к мальчишке, метнула этот крохотный предмет на ниточке в его сторону:
– Прийми! Теперь защита будет тебе! Ты добрый, малец.
Брошенный предмет мягко нырнул в густую пыль возле его ног и исчез в ней. Лёнька от удивления и неожиданной благодарности замер. Но уже через миг, как только подвода скрылась за очередным лесным поворотом, он, встав на четвереньки, зашарил дрожащими руками в дорожной пыли. Еще мгновение, и пальцы зацепились за тонкую, но прочную ниточку. Такой нитью, называемой «суровой», батя учил его подшивать валенки и вязать заячьи капканы-силки. Нитка была связана двойным узелком, а посреди висел кружочек размером с трехкопеечную монетку сочно-желтого, просто медового цвета.
Продув ее от пыли и налипших сухих травинок, мальчишка разглядел на нем лицо женщины. Да не просто какой-то тетки, а прямо сказать, сказочной дамы, возможно царицы. К тому же она изображалась еще с ребеночком в руках. Вокруг головы малыша и матери были нарисованы, а вернее выдавлены или чем-то вырезаны круги и какие-то странные буквы. Что-то похожее он видел в городе, когда с мамкой ездили продавать молоко на рынок, а потом зашел в храм. В деревне своего церковного прихода не было, да и директор школы все время строго предупреждал, чтоб никто из учеников в церковь не совал даже носа. И грозил не принять в пионеры, если узнает, что кто-то из детей ослушался. А в пионерах было здорово и весело. Они с барабаном ходили, с горном и в галстуках…
И все же, тайком, приезжая с матерью в райцентр, Лёнька пару раз в церковь заглядывал. Видел там массивные золотые люстры, блестящие подставки, а на них много горящих и вкусно пахнущих восковых свечей. Его завораживали и одновременно пугали картины на стенах и потолке и много удивительных сказочных и печальных икон. На одной из них он точно видел такую же тетеньку с малышом на руках.
Мальчишка быстро спрятал свою добычу в потайной карманчик внутри штанов и поспешил к дому. Мамка могла рассердиться, и тогда весь вечер пойдет насмарку. Вместо похода на чердак конюшни и подслушивания разговоров пьяных мужичков пришлось бы получать щедрые материнские оплеухи да колотухи. А потом сидеть взаперти. Подумав об этом, Лёнька припустил еще быстрее.
Акулина, на его счастье, еще не успела хватиться сбежавшего сына и загоняла пришедшую с пастбища корову. Лёнька подскочил к упирающейся буренке, что-то задумавшей подъесть на ходу. Схватил ее за рог и потянул в нужном направлении – курсом на хлев, лихо командуя:
– А-ну, рогатая, пошла, пошла!
Мать одобрительно кивнула и пошла в хату. Загнав корову в стойло, Лёнька хорошенько разглядел подарок ехавшей в телеге тетки и перепрятал его в глубокую щель меж бревнами у самого пола в углу хлева. Сперва хотел поближе в доме запрятать, но испугался, что мамка может найти при уборке. Поэтому решил схоронить его подальше от материнских глаз. Там мать точно не найдет. Его подмывало похвалиться таким удивительным подарком перед ребятами и даже перед мамой, но мальчишеский опыт подсказывал ему не спешить и никому не показывать загадочный медальончик. Он даже Таньке как-то хотел его показать, а может быть, даже подарить. Но тут же быстро передумал. Тем более что Танька дружила с ним просто так, без приманок и подарков. Да еще и делилась всегда чем-нибудь вкусненьким. То яблоко даст, то сливу сушеную, а то и кусочек петушка леденцового, что на рынке в городе продают. Вот и сегодня хоть половинкой яблока, но все ж поделилась. Не хотел он ее обижать, но и настроения рассказывать о своих мечтах не было. Он вздохнул, вспомнив об отце, о котором девчонка хотела его расспросить, и, не ответив, скомандовал:
– Слышь, невеста, пошли до хаты. Скоро солнце садиться начнет. Мамки рассердятся. – Он встал и отряхнулся, дернул девчонку за руку. Та послушно поднялась, влюбленно глядя на Лёньку.
Спрыгнув вместе с невысокого пока стожка сена, дети побежали в сторону дома. Солнце плавно снижалось, завершая свой дневной путь.