Павел Астахов
Лёнька. Украденное детство
* * *
Ровно в шесть часов вечера хата Акулины и Лёньки наполнилась топотом, смехом, гомоном и даже музыкой, издаваемой небольшой группой немцев, приглашенных рыжим ефрейтором – музыкантом Генрихом Лейбнером на дегустацию похлебки из петуха, расстрелянного им собственноручно этим утром. Все с нетерпением ждали ужина, ароматно дразнившего всех входящих с самого порога дома. Надо отдать должное кулинарному опыту бесславно изгнанного мадьярского капрала, так неосмотрительно пожертвовавшего весь стратегический запас красного перца, который сыграл роль мощного вкусового детонатора. Именно этот неожиданно привнесенный ингредиент взорвал наваристую структуру горячего блюда изнутри, превратив его в кулинарный шедевр, так же как кумулятивный снаряд вскрывает наглухо задраенный бронированный танк, превращая его в биомассу, еще мгновение до этого бывшую экипажем из четырех человек.
Скорее всего, именно такое объяснение необычного вкусового многоголосья – острого, пряного, наваристого, жирного, кисло-сладкого главного блюда – было бы понятно собравшимся немцам, поскольку половина из них служила в бронетанковых подразделениях СС, временно разместившихся в этой дальней части Смоленской области. Полковой врач Герман фон Денгофф из старинного рода прусских рыцарей мог бы охарактеризовать этот необычный вкус по-своему, но он был убежденный вегетарианец и лишь довольствовался отваренной картошкой, усыпанной словно первым снежком крупной солью.
Шесть офицеров расположились за столом, и два солдата взвода охраны заняли пост на крыльце дома. Охранники болтали о новостях из дома, сводках с проходящего невдалеке фронта, прислушивались к шумной веселой болтовне офицеров внутри хаты и, коротая караульные часы, курили вонючие сигаретки Roth Händle в ярко-красной упаковке с торговой маркой в виде протянутой руки, которую они меж собой звали «рука курящего – руке просящего». Эти похожие на нацистские флаги пачки сигарет входили в обязательный «табачный паек» каждого военнослужащего вермахта. Так фюрер заботился о досуге и здоровье своих солдат.
За столом шло настоящее веселье. Горячий наваристый суп запивали выставленным по этому случаю шнапсом. Всем солдатам вермахта выдавали по одной бутылке на троих каждое воскресенье и во внеочередном порядке перед наступлением. Офицеры старались употреблять коньяк и даже французские вина, которые в избытке поставляли квартирьеры и тыловики. Но 38-градусный шнапс все же чаще гостил на столах во время застолий.
– Мой друг Генрих, ты обещал роскошный вечер, изысканные напитки и чарующую музыку, – сквозь смех говорил здоровенный лейтенант-эсэсовец с нашивкой, свидетельствующей о его ранении.
– Отто, суп на столе, шнапс тоже, а концерт, как любую музыку, надо слушать исключительно на сытый желудок! Угощайся, мой друг! – парировал Лейбнер, разливая по хрустальным стопочкам немецкую водку. Единственный праздничный семейный набор Акулины для горячительных напитков был также мобилизован для этой вражеской попойки.
– Э-э-э, господин ефрейтор, вы хотите отделаться шнапсом?! Так не пойдет! После французской кампании мы с Людвигом избалованы «Шато Марго» и дорогущим арманьяком пятидесятилетней выдержки. Вот это я называю настоящей товарищеской вечеринкой и хваленой баварской щедростью! Гаа-га-га! – его поддержали хохотом участвовавшие в ужине и гулянке офицеры.
– Дорогой Отто! Позволь мне заступиться за милого Генриха. Он все же сегодня обеспечил нас прекрасным Eintopf[31]. Я хоть и не ем убитых животных, но поверь мне, глотаю слюнки и аплодирую герру Лейбнеру. Здесь в этой русской глуши лучшего der Hühnersuppe[32] и не придумать. А что касается напитков, то…
– Achtung![33] – Полковой доктор с видом заправского фокусника извлек из своего полевого несессера с потертым красным крестом на кожаном рыжем боку бутылку настоящего французского коньяка. Под аплодисменты и всеобщий гул одобрения водрузил ее в центр стола: – Op-la![34]
– О-ля-ля, герр доктор. Вы – не только потомок рыцарей, но и великолепный иллюзионист. Вилли, вскрывайте этого французишку! Отсеките ему его лягушачью голову! Ха-ха-ха!!!
Обершарфюрер Вильгельм Хайнзе ловким движением отсек круглую, запечатанную суругчом головку бутылки и расплескал янтарную жидкость по рюмкам. Все дружно поднялись и под крики «За победу немецкого оружия!» и «Хайль Гитлер!» выпили до дна старинный французский напиток и с размаху расколотили об пол все до единой хрустальной рюмочки из Акулининого набора, приберегаемого для праздников и больших важных событий.
За безудержным разгулом германцев помимо двух пар глаз часовых внимательно следили еще две пары: Лёньки и его матери. Их прогнали с кухни, где расположились разухабистые гуляки, и они схоронились на печке, отгородившись сатиновой шторкой в мелкий голубенький цветочек. Акулина, напуганная днем ворвавшимися мадьярами, прижимала своего маленького заступника и прикрывала ему рот морщинистой, жесткой от постоянной тяжелой работы ладонью. Она смертельно боялась, что мальчишка может ненароком помешать захватчикам пьянствовать и поплатится за это. Чего-то хорошего от непрошеных гостей ждать было бессмысленно. Они уже показали свою немецкую воспитанность и европейскую образованность, выгнав старую Фроську из дома, избив конюха Прохора, не отдававшего лошадь, и застрелив ни в чем не повинного петуха в их дворе, которого теперь с наслаждением пожирали, напиваясь все сильнее и сильнее. От них веяло опасностью, злобой и смертью.
Казалось, они уже наелись и очень прилично нагрузились спиртным, когда из-за стола вышел тот самый рыжий мотоциклист, что прикончил горлапана Петьку, и достал из кармана мундира, брошенного в середине обильной пирушки на лавку, небольшой кожаный футляр. Из него появился на свет некий блестящий предмет прямоугольной формы. Яркие искры серебряного блеска, рассыпавшиеся вокруг от каждого движения, необычная ровная и правильная форма этого инструмента пленили Лёньку, и он, потеряв бдительность, отстранил мамкину руку и тихонько выглянул из-под занавески.
– Мои любимые друзья, братья по оружию и крови, сегодня я исполню для вас несколько музыкальных произведений в честь моей дорогой матушки Гретхен Марты Лейбнер, заставившей меня любить музыку и ненавидеть моих учителей! – торжественно объявил рыжий музыкант и, дождавшись аплодисментов, самозабвенно загудел в свою губную гармошку.
Такого диковинного инструмента Лёнька прежде не видел и не знал о его существовании. От удивления он высунулся еще сильнее и, широко раскрыв рот и глаза, слушал веселую и очень приятную мелодию. Он не понимал, как этот злой человек, враг и захватчик, может исполнять такую красивую мелодию. Это совершенно не сочеталось в Лёнькином сознании. Выпускник Мюнхенской государственной академии музыки виртуозно владел своим инструментом, и все его гости притихли и следили за каждым движением музыканта.
Внезапно долговязый Отто бросил взгляд на торчащую из-под печной занавески вихрастую голову мальчишки. Офицер тут же вскочил словно ошпаренный из-за стола и заорал:
– Halt! Halt! Das ist eine Rache! Das ist ein Engel des Todes![35]
– Стреляйте! Убейте его! – запоздалым дуэтом отозвался обершарфюрер и выхватил свой массивный и мощный семизарядный Kongsberg[36]. Все семь зарядов влепились в кирпич, разметав по всей кухне красные глиняные осколки. В диком хаосе стрельбы, воплей, криков и поднявшейся кирпично-штукатурной пыли раздался повелительный окрик доктора Германа фон Денгофа:
– Стоп! Прекратить стрельбу! Стоп! Отставить!
Вбежавшие на шум и выстрелы охранники пожирали глазами просторную горницу в поисках врага, готовые расстрелять любого, кто проявит неповиновение. В это время врач уже выволок из-за занавески перепуганного и слегка контуженного разорвавшимися возле его головы одиннадцатимиллиметровыми пулями Лёньку. Мальчишка ошалело взвыл и, вырвавшись от растерявшегося немца, нырнул под стол в дальний угол горницы.
– Это всего лишь мальчишка! Отто! Герман! Прекратите стрельбу! Что случилось? В чем дело? Посмотрите на меня! – Врач пытался докричаться до эсэсовца, пребывавшего в странном состоянии.
Тот как будто находился в сильнейшей стадии опьянения или наркотического дурмана. Расширенные до предела зрачки не реагировали на манипуляции врача, который уже бросил мальчика, понимая, что тот не опасен для шестерых вооруженных мужчин, и пытался привести в чувство впавшего в ступор здоровяка Отто. Он усадил его на лавку, предварительно отобрав пистолет у Германа, который выглядел ничуть не лучше. Но по причине не столь могучего телосложения и роста тот просто рухнул на пол и бился в конвульсиях. Доктор оставил Отто и разжимал стиснутые зубы шарфюрера.
– Что смотрите, болваны?! – заорал он на опешивших часовых, замерших на пороге и не понимавших, кого хватать и убивать. – Воды! Дайте воды.
Охранники наперегонки подхватили ведро, стоявшее в сенях, и подтащили к врачу. Он стал поливать лицо шарфюрера, черпая пригоршней холодную прозрачную колодезную жидкость.
В этот же момент остальные гости, включая прекратившего музицировать ефрейтора Генриха, повалились кто под стол, кто на стол, а сам музыкант осел, как сбитый острой косой стебелек василька, на пол подле печи. Полковой лекарь метался от одного к другому внезапно отключившемуся гостю, резко и кратко отдавая указания растерянным часовым. Наконец удалось уложить всех пятерых в ряд и убедиться, что языки не завалились, дыхание восстановилось и жизни на первый взгляд ничто не угрожает. Доктор оттер пот со лба, крупными каплями стекавшего по его напряженному лицу, и уже спокойно, но также жестко скомандовал:
– Часовой! Обыскать дом и всех арестовать.
– Прошу прощения, герр майор, всех? И господ офицеров тоже?
– Du bist ein Idiot![37] – устало выдохнул врач. – Всех, кого обнаружите в доме посторонних. Наших не трогать! Теперь ясно?
– Jawohl![38]– вытянулись солдаты и через минуту волокли сидевшую до этого на печке Акулину. Лёнька так и продолжал прятаться под столом.
– Aufstehen! Schmutziges russisches Schwein![39] – скомандовал врач и железной хваткой вцепился в горло женщины: – Was hast du meinen Freunden gegeben? Sprich sofort![40]
Акулина не понимала по-немецки и вообще слабо соображала, что же произошло сейчас на их с Лёнькой глазах. Она была напугана, контужена и дезориентирована.
На шум, стрельбу и крики уже собирались со всех сторон немцы. Первыми по тревоге примчались каратели комендантского взвода. С ними вместе пришел взъерошенный Георг Берг. Его привел адъютант шарфюрера, днем распоряжавшийся по поводу приготовления стола для господ офицеров и фактически, не желая того, спасший Акулину и Лёньку от расправы наглых мадьяр. Он тут же принял на себя функцию переводчика. Староста Яков Бубнов с вечера уехал в свое село, а кроме него больше никто и не мог объясниться с немцами и помочь с переводом.
– Что здесь произошло? – обратился Берг к Акулине.
Та лишь растерянно пожимала плечами и мотала головой. В ушах не проходил звон, а объяснить, что же случилось, она не могла, так как и не видела толком, почему эти германцы попадали как подкошенные. Ее саму трясло от всего, что произошло, и еще больше от того, что она боялась представить себе последствия такого чрезвычайного происшествия.
– Вы ей переведите, что она должна ответить за то, что отравила наших офицеров. За такие недружественные действия ей грозит полевой суд и расстрел. Завтра же ее дело рассмотрит господин комендант и она будет казнена. Прилюдно. Показательно.
Георгий Берг все обстоятельно перевел. Акулина закрыла лицо руками и молчала. У нее не было ответов на эти страшные и непонятные вопросы.
И тут из-под стола вынырнул Лёнька:
– Дяденька! Дяденька, скажите, что мамка не виновата! Это не она, не она…
– Не она? – эхом вопросил Берг и перевел речь мальчишки.
– Не она? – также повторил доктор фон Денгоф. – А кто же? Кто?!! Я тебя спрашиваю, русская скотина! – вдруг заорал спокойный до этого врач. Видимо, накопившаяся злость вырвалась наружу.
Лёнька задрожал, и по его щекам предательски потекли слезы. Он собрал все свои силы и выдавил:
– Вон того в очках круглых спросите. – Мальчик кивнул на адъютанта и закричал сквозь всхлип: – Он днем приходил и видел тех, которые в суп что-то подмешали. Спросите его, спросите!
Врач внимательно выслушал перевод и задумчиво ткнул длинным холеным пальцем в адъютанта:
– Ты! Рассказывай, что тут было днем?
Растерянный адъютант пересказал как мог и насколько помнил все, что происходило во время готовки супа из петуха, опустив на всякий случай инцидент с попыткой насилия над хозяйкой. Он подтвердил несколько раз в ответ на заданный неоднократно вопрос, что лично видел, как мадьярский капрал что-то всыпал в котел (он не знал, как правильно называется чугунок) с варевом и вроде бы потом высказывал свое явное недовольство от того, что им не дают забрать этот суп.
Доктор подошел к столу и внимательно исследовал содержимое мисок, оставшееся несъеденным. Выловил кусочек куриного мяса и, взяв двумя пальцами, принюхался. Затем поморщился и бросил кусок обратно, обдав брызгами стол.
Он почесывал переносицу и напряженно раздумывал, размышляя вслух:
– Отравились все, кто ел этот суп. Значит, именно в нем дело. Этот не шнапс, не коньяк. Я не ел суп, но пил и не почувствовал никакого недомогания. А мои друзья чуть не погибли. Вопрос: кто и что сюда подмешал?
Врач присел на лавку и задумчиво потер виски. Все молчали и ждали его решения. Сейчас он был старшим по званию и фактически главным криминалистом в сложившейся ситуации. Из задумчивого состояния его вывел очнувшийся Генрих Лейбнер:
– Доктор, что произошло?
– Генрих! Как я рад, что ты жив, мой мальчик! Все в порядке. Присядь. Надо сделать промывание желудка и лечь спать.
Он кивнул солдатам:
– Помогите господину ефрейтору.
Те тут же подбежали и подхватив его с двух сторон, вывели на крыльцо. Оттуда донеслись вполне понятные каждому звуки, которые раздаются, когда человека выворачивает наизнанку рвущаяся наружу из желудка и пищевода недавно потребленная пища, не согласная с предназначенным ей естественным путем пищеварения и восстающая против этого порядка.
Врач решительно встал и скомандовал:
– Итак, всех пострадавших офицеров аккуратно проводить или перенести по домам согласно распределению. Эту бабу и ее сынка под арест в сарай. Пусть два часовых посменно их охраняют. Утром решим, что с ними делать. Немедленно отправьте двух бойцов комендантского взвода на поиски тех самых мадьяр, что ошивались здесь днем. Доставить живыми и невредимыми к коменданту для допроса.
Акулину и Лёньку вытолкали из дома и под грозные окрики, подкрепляемые тычками острого и холодного, как ледяные сосульки, ствола винтовки, впихнули в мрачную тишину сарая. Дверь захлопнулась. Было слышно, как, ворча и переругиваясь, охранники подпирают ее досками и палками. Только сейчас Лёнька почувствовал себя в безопасности. Этот сарай для него был родным, и он знал все его секреты. Уже в который раз им повезло в этот день. Они остались живы. И это было главной наградой за все пройденные унижения и мучения. К тому же Лёнька обзавелся трофеем. Ничего не говоря и не показывая матери, он тихонько прокрался в дальний угол сарая и между бревен схоронил прихваченную по дороге из дома губную гармонику, которую потерявший сознание музыкант выронил, падая на пол.
«А не будет мамкин суп из нашего Петьки жрать, гад!» – подумал мальчишка и заснул, положив голову на колени матери. Сегодня он вышел победителем в неравной схватке с напавшими на них с мамкой мадьярами, гуляющими и стреляющими в них немцами, злобным полковым врачом и со своей незадачливой судьбой, которая готовила все новые ловушки для него и матери. Более того, он захватил отличный дорогой трофей, который, возможно, еще не раз пригодится в жизни.
Глава пятая
Палач
«Наши задачи в России: разбить вооруженные силы, уничтожить государство… Речь идет о борьбе на уничтожение. Война будет резко отличаться от войны на Западе. На Востоке жестокость является благом на будущее. Командиры должны пойти на жертвы и преодолеть свои колебания…»
Адольф Гитлер, из выступления на совещании 30.03.1941 г.[41]
Едва первый яркий луч утреннего солнца, пробившись сквозь щель между бревенчатой притолокой и низкой дверью, упал на лицо Лёньки, он вздрогнул и открыл глаза. Вчерашние события показались ему кошмарным сном, навеянным духотой, жарой и урчащим пустым желудком. Он поднял голову и увидел мамку, сидящую подле него и задумчиво, не моргая глядящую на закрытую дверь. Разглядев мать, парень понял, что скандал, случившийся накануне вечером, происходил на самом деле, что и стало причиной их временного ареста. И хотя их пока не расстреляли, вероятность такого исхода «рассмотрения» их с матерью дела была более чем реальной.
– Мам! А мам? – прошептал Лёнька.
– Что тебе? – глухо и отрешенно отозвалась мать.
– Давай сбежим?
– Куда ты сбежишь-то? – обреченно вздохнула Акулина.
– Ну к тетке Натахе. Я вчера был у них. Так там спокойно. Немцы прошли через деревню и не остались, – резонно заметил паренек.
– Ну а далее-то что? Там не спрячешься. У них детей полон дом. Места мало. Нас с тобой не спрячут. Раньше надо было думать о побеге-то. Сиди уже тихо. Может, забудут про нас, – безо всякой надежды и веры мрачно резюмировала арестованная женщина.
* * *
Но о том, что их никто не собирался забывать, стало ясно уже через десять минут, когда, несмотря на ранний час, дверь вдруг заскрипела и отворилась. На пороге стояли два конвойных и офицер в грозной и пугающей эсэсовской форме с ощерившимися черепами в петлицах. Позади маячила фигура старосты-председателя-предателя Якова Бубнова. Видимо, его тоже подняли ни свет ни заря и привезли в Холмишки. «Неужто по нашу душу?» – подумала Акулина. Такое усиленно внимательное отношение к ней с сыном не сулило ничего доброго. Да и что можно было ждать от этих врагов, уничтожающих петухов, скотину, людей, дома, города, страны. Тот же Яков Ефимыч, пока не стал старостой, а еще был председателем колхоза, привозил из города после какого-то совещания или схода партийного рассказ о том, как чуть не всю Европу эти фашисты уже завоевали. Правда, говорил так убедительно, что нашу страну они не тронут, так как есть, мол, у нас с ними акт какой-то о ненападении друг на друга. Ну и мы-то на них и не нападали. А вот почему они теперь хозяйничают у нас дома и никто их не остановит и не погонит прочь, Ефимыч теперь уже не объяснял, а, наоборот, прислуживал им. Никак не укладывался в голове и сознании такой вот переворот людей в природе. Был бы жив ее защитник, мудрый и рассудительный Павел Степанович, он бы нашел правильный ответ и объяснил бы ей, неграмотной темной бабе, что же это в мире происходит и чем это кончится…
Взявшись за руки, они с Лёнькой вышли под конвоем и, подталкиваемые в спину и бока стволами винтовок, дошли до крыльца дома. Возле него стояла вынесенная из хаты большая лавка, на которой восседали комендант, врач, агитатор Берг и обершарфюрер СС Вильгельм Хайнзе. Последний был неестественно бледен и тер виски руками, затянутыми в кожаные перчатки.
– Господин Берг, переводите! Вот и наши злоумышленники, – хищно оглядев приведенных мать с сыном, начал комендант Алоис Хоффман.
Он прибыл рано утром в деревню, чтобы до завтрака принять решение по факту вчерашнего отравления пятерых немецких офицеров во время ужина. По докладу полкового врача майора Германа фон Денгоффа выходило, что хотя тетка, бесконтрольно готовившая ужин, и была главной подозреваемой, в процесс приготовления вмешались неизвестно откуда взявшиеся мадьяры. Допрошенный фельдфебель – адъютант обершарфюрера Хейнзе – также показал, что мадьярский капрал и ефрейтор не только пытались что-то сделать с едой, предназначавшейся господам офицерам, но и избили эту русскую бабу и ее сына.
Ко всему прочему, розыски этих венгерских прохиндеев не дали никакого результата. Они исчезли, словно в воду канули. Что на самом деле было сущей правдой, так как по дороге в соседнее село после неудачной попытки захвата куриного супа и нападения на тетку, его варившую, оба мадьяра попытались получить реванш, но, как видно, тот день был совсем не их…
На хуторе, где жили женщины семьи кузнеца Воронова, ушедшего на фронт, во время попытки изъять козу и изнасиловать старшую дочь оба искателя приключений получили по очереди кузнецовской кувалдой травмы, не совместимые с жизнью, и под покровом короткой июльской ночной темноты их трупы были вывезены в лес, на озеро Бездон. Там они и нашли свой последний приют. По иронии судьбы оба венгра родились и прожили бóльшую часть жизни на прекрасном венгерском озере Балатон, а упокоились на дне русского со схожим названием.
По этой причине поиски, организованные с восходом солнца, не дали результатов. Дезертирство из венгерской королевской армии не было новостью и редкостью, однако оно происходило чаще всего во время нахождения войск в Европе, где офицеры и солдаты могли загулять с легкомысленными девицами из французских варьете и кабаре, напрочь позабыв о присяге и долге. Бежать же из армии в дикой России за тысячи километров от дома и ближайшего увеселительного заведения было странным безрассудством.
За неимением точных сведений о местонахождении прикомандированных мадьярских союзников приходилось принимать версию, высказанную ранее и подтвержденную свидетелями. Был большой соблазн свалить их исчезновение на подозреваемую тетку, но эта версия не выдерживала критики. Комендант уже решил, что за исчезновение мадьяр поплатятся жители соседнего села, в котором их и видели последний раз и где они были расквартированы. Тетку же с сыном после недолгого допроса было решено выпороть прилюдно и выгнать из дома. Место происшествия должно быть конфисковано, как и все имущество столь негостеприимных хозяев.
Допросив коротко через переводчика Берга тетку и ее сынка, комендант решил пощадить едва державшегося на ногах после отравления обершарфюрера Вильгельма Хайнзе и быстро вынес вердикт о форме и размере наказания. Несмотря на полное отсутствие доказательств умышленного отравления немецких солдат, Акулину признали виновной в «преступной невнимательности и халатном отношении, а также в необеспечении безопасности при приготовлении пищи для офицеров вермахта», за что назначили двенадцать ударов плетью, с учетом «отсутствия ранее сделанных каких-либо замечаний и привлечения к ответственности за действия против оккупационных властей». Про мальчишку комендант и вовсе позабыл, стараясь поскорее закончить процесс и экзекуцию, чтобы вернуться к своему кофе.
* * *
Перед согнанными к бывшему дому Акулины деревенскими жителями был прочитан краткий приговор и сделано общее внушение, что впредь за любое посягательство на жизнь и здоровье военнослужащих армии великого фюрера их ждет казнь. Наступила пора экзекуции… Как ни странно, но выпороть беззащитную женщину никто не вызвался. Даже новоиспеченные полицаи Горелый с Троценко отказались и теперь лишь морщились и сплевывали сквозь стиснутые зубы, поочередно прикуривая одну за другой немецкие сигаретки «Экштайн № 5»[42], доставая их из плоской зеленой пачки. После минутной паузы протянутую «судьей» плетку, найденную при обыске в доме обвиняемой на самом видном месте – на стене возле входной двери, подхватил единственной рукой староста Бубнов. Он подошел к Акулине, лежавшей ниц на лавке, вынесенной с кухни, на которой еще накануне вечером пировали и резвились гости ефрейтора Лейбнера, так неудачно закончившие свою пирушку. Он наклонился к ней, делая вид, что крепче затягивает веревки, а в действительности лишь для того, чтобы шепнуть:
– Слышь, Акулька, я буду по бокам бить, а ты кричи громче, чтоб кровь их германская у них стыла. Иначе твоя польется рекой. Поняла?! Не терпи, дура, ори что есть мочи. Чисто как разродиться не могёшь! Ну, с Богом!
Он встал, оглядел столпившихся вокруг перепуганных людей и с силой размахнулся…
С пронзительным свистом, рассекающая воздух, словно пущенная невидимым лучником стрела, плетеная косица орудия расправы взлетела к солнцу и опустилась на цветастую рубаху женщины. Она не плакала, потому что очень давно этого не делала, да и раньше это с ней случалось чрезвычайно редко. Не кричала, ведь привыкла так поступать, только ругаясь на сына или гоняя домашнюю скотину. Не просила, так как не знала о чем и кого. Не умоляла о пощаде и прощении из-за чувства вины, но не перед немцами, а перед сыном, который спас ее от мадьяров-насильников и едва не попал под пули взбешенных немцев. Вопреки наставлениям бывшего председателя, а ныне пособника оккупантов старосты Ефимыча, она так и не проронила ни звука.
Обершарфюрер Хайнзе не смог дождаться конца порки и, пошатываясь, отошел за угол дома, где уже, наверное, в сотый раз опорожнил и без того пустой желудок. Его мутило, тошнило и качало из стороны в сторону от духоты, отравления и острого стойкого запаха пота от давно не мытого мужицкого тела старосты, который, едва справляясь с плетью, обрушивал и обрушивал ее на провинившуюся женщину. Усердие и сила ударов, наносимых Бубновым, была заметна всем наблюдавшим, однако от их внимания ускользал тот важный момент, когда он чуть подавался вперед вслед за опускающейся на своем излете плетеной части орудия наказания и основной удар наносил ее толстой частью, ближе к древку и месту их соединения. Таким образом, угрожающе свистящая ее тонкая часть, завершая свой хищный полет, опускалась на лавку и землю, взбивая столбы пыли, которая еще лучше маскировала хитрые маневры палача и безопасность его жертвы.
– Десять, одиннадцать, двенадцать, – тихо вздыхала толпа, ахая от каждого визгливого взлета и стремительной атаки плети добровольца-палача…
Всю сцену унижения, осуждения и наказания матери Лёнька видел издалека. Его не пустили к маме, а держала тетка Фроська, уже испытавшая на себе всю беспощадность и жестокость внимания «новых властей», как немцев, выгнавших ее из дома, так и полицаев, обокравших ее и разбивших ей лицо. Она крепко обхватила мальчишку и старалась закрыть ему глаза своими морщинистыми натруженными руками, которые пахли въевшимся навозом и молоком. Сквозь тоненькие щелки меж пальцев старушки он видел только взмахи, как ему показалось, непомерно длинной и сильной руки инвалида Бубнова.
«Убью его, гада! Убью сам!» – звучало в голове мальчишки в такт взмывавшей вверх и падающей на спину матери плети. Его маленькая аккуратная одностволка двадцать восьмого калибра, когда-то подаренная отцом, и патроны к ней были надежно припрятаны между стропилами и досками крыши их сарая. Нужно было лишь добраться до него, зарядить оружие и дождаться темноты… Это было не сложнее, чем всю ночь выслеживать лисицу, повадившуюся воровать кур и цыплят. Теперь такой лисой, а точнее лисом, ему представлялся однорукий предатель Бубнов, расправлявшийся с его родной мамой на глазах у всей деревни. Прощения за это унижение и истязания быть не может. Приговор Лёнька вынес окончательный и теперь обдумывал, как половчее привести его в исполнение, а подспудно припоминал свою засаду на куриного вора – рыжего лиса…
Он вспомнил, как уже на вторую ночь его терпеливость и скрытность была сполна вознаграждена. Здоровенный рыжий ворюга лис, чья шкура позже была аккуратно снята и выделана по отцовскому рецепту, стал отличным разменом на две новеньких отбитые и наточенные косы да казацкую плеть, которой сейчас и пороли его маму Акулину… Получалось, что орудие казни он сам, Лёнька, и принес в дом. От этих воспоминаний у мальчишки брызнули слезы, намочив руку тетки Фроськи. Она крепче прижала его к себе и тоже заплакала. От беспомощности, обиды и безысходности. Она, прожившая долгую трудную жизнь, потеряв всю семью, отчетливо понимала, что их страдания только начинаются.
