Павел Парфин
Сопротивление бесполезно!
Кровь – Млечный Путь ваших желаний.
Поляриз
* * *
В окно кухни заглянуло пышущее здоровьем банановощекое солнце. Эх, не вовремя заглянуло! Застигло Людку Гриценко врасплох. Взяв нож, чтобы накрошить репчатого лука, та вдруг порезала палец на левой руке. «Ой!!» – взвизгнула она.
За полминуты до этого несчастья Серега Гриценко, сидя в соседней комнате, сапожным ножом вырезал из полиуретана набойки для туфель жены. Высунув язык, приговаривал: «Сопротивление бесполезно… Сопротивление… твою мать… бесполезно…» Полиуретан был твердючим, как камень. И вдруг за стеной на кухне: «Ой!! Черт бы побрал этот нож!» От неожиданности Серега вздрогнул и полоснул ножом по левой руке – точно по безымянному пальцу.
– Шо ж ты, мать твою, так орешь!! – в сердцах рявкнул он и выбежал из дома. В траве возле подъезда нашел покрытые пылью листья подорожника. Поплевав на них, прижал к кровоточащей ране. Приложил рану к уху, будто к чему-то прислушиваясь: нет, не слыхать тока крови… Потом, спеша, поднялся в дом – на пороге стояла Людка с красными от слез глазами. Марлевая повязка на ее раненом пальце сочно набухла от крови.
– Кто ж так кровь останавливает?.. – начал было воспитывать Гриценко, но Людка, махнув на него рукой, мол, у каждого свои секреты, жалостливо разрыдалась:
– Дурак ты, Сережка, вместо того чтобы пожалеть…
– Эх ты, горе мое луковое, – Серега виновато улыбнулся и, легко подняв на руки жену, понес в спальню. – Я тебе сейчас песню спою.
– Такую, как в детстве Машке пел? – спросила жена, быстро успокоившись в мужниных крепких руках.
– Нет, другую – от которой ничего не болит.
1
…Серегу Гриценко вчера уволили с завода. Кому сказать – не поверят! Ведь Гриценко – кузнец от Бога!.. Люди о Сереге так говорят, да и сам он не прочь похвалить себя: мол, блоху, может, и не подкую, но иголку в рубль перекую запросто.
И вот нежданно-негаданно остался Гриценко без работы. Сидел сейчас на скамье у подъезда пятиэтажного панельного дома, в который впервые вошел почти двадцать лет назад. Сверху нещадно жарило августовское солнце, будто силилось докричать до Сереги с высоких небес: «Ату его, ату!!» – да сердобольная абрикоса, растопырив пятерни листьев, как могла, спасала мужика от прямого солнечного удара. Ох и жара!
Тыльной стороной ладони Гриценко вытер пот со лба, а другой рукой поднес к губам бутылочку пива. Отпил и вместе с теплым пивом проглотил очередную порцию горьковатых на вкус воспоминаний. Ну и жара! Ну и говно же мастер Приходько!..
…Три дня назад к Гриценко, внимательно изучавшему технологическую карту нового заказа, подошел мастер. Сереге неизвестно было, разменял ли Приходько полтинник, но выглядел Борис Савелии молодцом. Чуть ниже среднего роста, плотный, подтянутый, с едва-едва наметившимся животиком, но по-прежнему живыми, можно сказать, блудливыми глазами, слащавым фейсом и прямо-таки актерским носом, мастер «подобався» половине завода. Разумеется, половина эта была бабьей. Гриценко чувствовал: нравился Савелии и его, Серегиной, жене Людке.
Так вот, подошел мастер и, не глядя Гриценко в глаза, негромко сказал:
– Надо, Сергей Иванович, срочно сделать. Здесь их, – показал взглядом на контейнер с заготовками, – тысяча семьсот штук. Это под фланцы.
– Сам вижу, – кивнул Гриценко.
– Надо к вечеру наковать. За внеурочные плачу по двойной ставке.
Гриценко рад стараться: деньги-то нужны каждому… Ковал всю первую смену, остался на вторую. Благо кузнец, который должен был сменить его на второй смене, сговорчивым оказался: согласился поработать на молоте, пустовавшем на соседнем участке.
Короче, наковал Гриценко, как и договорились, в аккурат к десяти вечера. Спецовка на Сереге насквозь от пота промокла, лицо горело от шестнадцатичасового кузнечного солнца, даже руки немного дрожали, что никогда за ним не водилось. «Устал малость», – вздохнул Серега, стоя нагишом под заводским душем.
А поутру, явившись как огурчик на первую смену, услышал от мастера такое, за что чудом не дал ему в морду.
На этот раз, нагло глядя в глаза Гриценко, Приходько огорошил:
– Вижу, постарался, слово свое сдержал. Только… Я вчера, Серега, пошутил, что за срочность отдельно заплачу. Просто хотел проверить тебя, а ты и в самом деле… Тебе ж скоро на пятый разряд сдавать… Нет у меня денег за внеурочные!
– Так какого ты хрена?!.. – начал закипать Гриценко.
– А ты остынь. Хочешь, я за тебя слово скажу начцеха?.. Может, премию когда получишь, – мастер ухмыльнулся с издевочкой, не отводя взгляда от явно офонаревшего кузнеца.
В тот момент Серега стерпел обиду. Но потом, часа через два, пошел в комнату мастера, где сидела крашенная под жгучую южную ночь Верочка-припевочка – секретарша Приходько. Любопытства ради пошел, а не из-за жадности: чтобы у стервозной Верки узнать, сколько денег на самом деле закрыл ему мастер. Может, Савелии пошутил, что он… пошутил?
Но мастер, скотина, Сереге не то что внеурочные не учел – он ему вообще только первую смену закрыл! Паршивых 850 фланцев!
Смяв пышногрудое сопротивление Верочки, с восьми до пяти стоявшей горой за любимого начальника, Гриценко с шумом ворвался в кабинет Приходько. Ворвался и встал молчком, не зная, то ли нос разбить мастеру, то ли просто плюнуть в его холеную харю. Но Савелии предупредил:
– Не рыпайся. Сопротивление бесполезно! А попытаешься стучать на меня, немедленно подниму на совещании у начцеха вопрос о твоей профпригодности и дисциплине труда. Надеюсь, не забыл свой недавний грешок?
Гриценко поморщился. Еще бы, разве такое забудешь!.. Месяца два назад Серега пил с сотоварищем, работавшим рядом на гидромеханическом прессе. Пили, как говорится, не отходя от пресса. Отмечали вполне безобидную дату – день рождения племянника сотоварища. И выпили-то всего по полторы бутылки «розового»… То, что потом выкинул Гриценко, ему самому, наверное, и в страшном сне не привидится. Вскарабкавшись по стене на второй этаж, Серега проник через окно в стеклянную будку – кабинет начцеха (в тот час Егор Палыч, кажись, в горсовете депутатствовал). Ничего не взял с роскошного, под красное дерево стола – прихватил лишь дорогущую, тысячи на полторы, модель «Нокиа», которую начцеха презентовали во время последней зарубежной поездки. Спрашивается, на хрена кузнецу мобила?.. Вот то-то и оно.
Конечно, Серега не вел счет тому, сколько раз он опустил молот на несчастный телефон. Но та лепешка, которая осталась после «Нокиа», ужаснула всех на участке. Кроме мастера. Приходько с интересом повертел в руках Серегин «шедевр», даже цокнул языком. Затем долго-долго глядел на поникшего, будто проштрафившийся школьник, Гриценко.
– Силен, мужик. На такую ударную нагрузку финны вряд ли рассчитывали… Ладно, на первый раз отмажу тебя.
Позже Гриценко узнал, что мастер, явившись к начцеха с безобразной лепешкой, доложил, что, по всей видимости, Егор Палыч обронил телефон во дворе завода, а потом по «Нокиа» груженый «КрАЗ» проехался. Причем не один раз. Может, пять-шесть… Тогда Сереге, слава Богу и спасибо Савеличу, сошло с рук. Но сейчас Гриценко упрямо отказывался, чтоб сошло с рук мастеру.
– Ну, что стал как столб? Пошел вон! – неожиданно грубо выставил кузнеца Приходько. Ну Гриценко и пошел… прямиком в кладовую, куда со всего участка свозится готовая продукция.
Кладовщице Марье Николаевне Гриценко нежно навесил лапши на уши:
– Марья Николаевна, дорогая, выручай! Я там фланцы тебе сдал…
– Как же, помню, – не отрывая глаз от вязания, подтвердила пожилая кладовщица. Спицы быстро плели из серой шерсти рисунок – такой же незатейливый, как жизнь кладовщицы.
– Вот, сдать-то сдал, а заусенцы с фланцев не снял. Мне за это мастер голову оторвет.
– Не оторвет, – не поверила Марья Николаевна.
– Правильно. Но премии лишит.
– Лишит, – сухо согласилась кладовщица. – Чего тебе нужно? – подняла взгляд поверх очков в дешевой оправе.
– Забрать хочу фланцы. Чтобы заусенцы, значит, того…
– Как-то ты косноязычно выражаешься, Сергей Иванович. Бери, но не все. Все не дам, а то Приходько часто заглядывает, хватиться может. Половину бери. И чтоб мигом заусенцы свои снял!
Эх, добрая душа Марья Николаевна и… неграмотная. Тридцать лет на заводе работает и не знает, что заусенцы всякие должен токарь Бойко снять, но никак не кузнец Гриценко.
Серега старательно отсчитал 850 фланцев, погрузил на тележку, но повез не к молоту своему, а к пятидесятитысячетонному прессу. Подвалил к сотоварищу, чесавшему язык с симпатичной девчонкой-технологом, наврал ему, что жена его звонит, что трубка ждет в кабинете мастера… А сам, пока сотоварищ бегал рыкнуть на жену, чтоб от работы не отрывала, вывалил на пресс все до единого 850 внеурочных фланцев да одним махом, в один присест могучего пресса превратил их в стальную лепешку. Гораздо больше, чем та, что из финской «Нокиа» вышла. Проделал этот акт вандализма прямо на глазах молодой технологши, но та, вместо того чтобы сексуально побледнеть и справедливо возмутиться, вдруг заметила: «Да вы, Сергей Иванович, нигилист!»
Приходько, позже познакомившись с Серегиным безобразием, жутко психанул и в тот же день наклепал гневную докладную на имя начцеха: мол, уважаемый Егор Палыч, должен сообщить вам, что кузнец Гриценко С.И. – злостный вредитель, нанес непоправимый урон родному заводу, поэтому гнать надо Гриценко в три шеи, чтоб духу его не было на заводе и прочее и прочее. А скользкий и лысый, как подшипник скольжения, заммастера Фомич при этом мерзко подгавкивал…
Вот и погнали Гриценко с завода, на котором он отбарабанил неполных 12 лет… Ну и шут с ним! Не с заводом, конечно (к заводу Гриценко всей душой привязался), – шут с мастером Приходько!
Правда, такую, прямо сказать, пацифистскую позицию в отношении воинствующего мастера Серега занимал недолго, а если точно – 18 часов. И не мудрено: в среду в три часа пополудни Серегу с треском уволили, а уже на следующий день в девять утра от него ушла жена – Людмила Гриценко. И к кому? По злой иронии судьбы или, чего еще хуже, по большому обоюдному согласию Людка досталась… все тому же Приходько!
Смылась вертихвостка, а пятнадцатилетнюю Машку как ни в чем не бывало бросила. Перед тем как хлопнуть дверью, сказала Гриценко: «Ведь в ней твоя кровь, не моя. Ты с ней лучше ладишь. Вот и воспитывай! А я Борису, даст Бог, еще рожу». И ушла. А что Сереге – до дочери ли сейчас?
Пиво в его руках пенилось слабо, зато душа клокотала, как густой кипяток, угрожая того и гляди хватить через край и ошпарить отчаянием вперемежку с сердечной яростью. Самого Серегу и ошпарить…
Над ним, будто мим в неудобной позе, застыла кривая абрикоса, продолжая безропотно защищать его макушку от палящих солнечных лучей. В ту минуту Серега чувствовал себя таким обиженным, таким обделенным, так ему было себя жалко, что он не в состоянии был воспринять ни чужую любовь к себе, ни чужую жалость. Ну разве что чужое горе могло отвлечь его от невеселых мыслей о себе…
2
«Ладно, чего там, пойду напьюсь», – просто, как, наверное, любой бы в его ситуации, решил Гриценко и отправился на завод. Не доходя 30 метров до проходной, свернул влево в проулок, под сень старых лип, мирно пахнущих пылью и необлетевшим липовым цветом. Ноги привычно несли Гриценко в пролетарское кафе «Поричка», расположенное на первом этаже одного из панельных домов. Стеклянные двери, поставленные еще в советские времена, отбрасывали на тротуар щедрую россыпь солнечных зайчиков, путавшихся под ногами прохожих. Нащупав в заднем кармане брюк небрежно сложенные десять гривен, Гриценко подмигнул своему отражению в кафешной двери и вошел внутрь.
Кафе «Поричка» в народе беззлобно называли «парной». Здесь всегда было душно, накурено, наполнено хмельным гомоном, вскриками, покрякиванием, звоном бутылок, шелестом полиэтиленовых пакетов, треском пластиковых стаканчиков, вонью липких луж под ногами… – даже тогда, когда во всем кафе пила лишь одна продавщица за стойкой.
Сегодня в «парной» было людно. Гриценко многих узнал, вежливо кивнул с безопасного расстояния. Вслед за одобрительными возгласами вроде: «Молоток, Серега, забил х… на их брудни гроши!» или «Гриц, ты б еще под пресс мастера яйца засунул, шоб меньше пялился на наших баб!» – с разных сторон посыпались полупьяные приглашения выпить. Но на Серегу что-то нашло, пока еще смутное и без имени, что так же не просто сразу уловить и назвать, как идущую ночью на город грозу.
Недолго выстояв в очереди, доверительно пахнущей табаком, машинным маслом и отчего-то домашним борщом, Гриценко взял полулитровый полиэтиленовый стакан «Черниговского» и встал за столик… напротив мастера Приходько. За столиком, кроме них, – ни души.
Увидев такое, народ в «парной» притих. Растерялся, видать, и мастер, потому как заговорил первым, несмело глядя поверх Серегиного левого уха:
– А ты здесь никак герой, Сергей Иваныч. Вот наш человек-то какой: подавай ему в герои исключительно пьяниц и вредителей! Что скажешь, Иваныч?
Серега молча пил, удивляясь своему поступку: и на хрена он раздавил те фланцы? Ведь не стоит, не стоит того этот жалкий человечишка!
– Хм, считаешь теперь ниже своего достоинства вести со мной беседу? – насупился мастер. Затем, вдруг резко перегнувшись через стол к Гриценко, забрызжал слюной, зашипел зло, как гусь: – Да мне твоя жена знаешь до какого места?! Она… Как материальная и моральная компенсация урона, который ты мне, козел, нанес! Я из-за тебя, мудака, четыре тысячи потерял! А ты мне про свою жену…
В следующую секунду мастер Приходько потерял свой актерский нос. Ну, почти потерял. Врезал Гриценко мастеру так, что Савелич взлетел, будто от прыжка на батуте, и спиной рухнул на соседний стол – тот под мастером и сложился. Чем не кино!
Но Гриценко даже бровью не повел. Равнодушно вытер о штанину руку, испачканную Приходьковской кровью, допил не спеша пиво. Потом, правда, заметил:
– Вчера ты, Борис Савелич, пытался меня стращать. «Сопротивление бесполезно», – говорил. Как видишь, не бесполезно. Я за себя всегда смогу постоять, а вот тебе посоветую… Поверь, без злобы посоветую. Хотя, ты знаешь, мне есть за что с тобой поквитаться. Я… я даже не советую, а прошу: не попадайся больше на моем пути, а то… А то придет мой черед сказать тебе: сопротивление бесполезно!
Последние слова Гриценко были адресованы кому угодно, но только не мастеру. Приходько помогли подняться и, поддерживая под руки, вывели из кафе. Мастер вышел, не обернувшись. «Ну и черт с тобой! – плюнул под ноги Гриценко. – То же мне фрайер – от одного удара раскис!»
В тот вечер раскис и Серега. От пива он перешел к портвейну… А вот чем угощали его знакомые слесари из 16-го цеха, могла рассказать разве что грязная, бомжарского вида луна, с завистью заглядывавшая в окно «парной».
Но Гриценко в упор не видел никакой луны. Он вообще мало что разбирал на своем пути, возвращаясь домой. Говорят, у пьяного вдруг просыпается шестое чувство, которое, связавшись невидимой нитью со звездами, безошибочно выводит гуляку, точно опытного лоцмана, к нужной цели. Да, много о чем говорят.
В ту ночь Гриценко лишь слышал крики и проклятия над своей головой и терпел нестерпимую боль. Шестое чувство нежданно-негаданно подвело Гриценко, вывело его, поймавшего хмельную нирвану, черт знает куда и к кому – в лапы четырех парней – оголтелых, безжалостных, будто сорвавшиеся с цепи псы, налетчиков. Звезды мигом бросились врассыпную, луна перекинулась на сторону врага, влупив фару дальнего света… А Серегу били…
Чем его только не били! Били даже такой штуковиной, назначение которой ему было неизвестно. Гриценко запомнил, так же чудом запомнил, как выжил в ту ночь: один из налетчиков замахнулся на него металлической клюкой или клюшкой. Серега едва успел разглядеть загнутый конец у той железной палки, зловеще блеснувшей в лунном свете, как в следующую секунду получил сокрушительный удар в голову. Вот так, ни с того ни с сего металлической клюшкой – и точно в левый висок…
Еще Сереге врезался в память один эпизод. Глубоко врезался, хоть и пьянючим был Серега и били его в ту ночь – били быстро и с четырех сторон. Поди запомни среди такой котовасии!.. А Гриценко, гляди-ка, выжил и запомнил, как кто-то крикнул ему… Нет, язык не поворачивается повторить те слова…
На следующий день, придя в себя после побоев, он решил найти место бесславного своего падения. Не давала ему покоя та фразочка, причем очень знакомая, отпечатавшаяся в памяти одновременно с ударом в висок. Однажды он ее уже слышал… от мастера Приходько. Хуже трехэтажного мата показалась Гриценко та обидная фразочка. Пулей пробила хмельные заслоны Серегиного сознания и точно в яблочко поразила не тронутый алкоголем умишко. Вот почему она так возмутила его: он уловил ее смысл с невиданной для пьяного трезвостью. «Сопротивление бесполезно!!» – заорал парень, внезапно выскочивший со стороны луны-перебежчицы, продолжавшей лить мертвенный свет. Крикнул – и ударил Серегу металлической палкой с загнутым концом. Как в блядском голливудском боевике!
Тот удар Гриценко перенес, устояв на ногах. Так, пошатнулся чуток. И тут же пропустил второй удар, третий… пятый!.. Гриценко, здоровый рослый мужик – кузнец ведь, черт побери! – правда, немного сутулящийся, со слегка покатыми плечами, в те минуты был похож на загнанного медведя, которого обложила свора гончих… Это сравнение впоследствии возникало у Сереги еще не раз.
А четверка была как на подбор – все красавцы и звери. Даже в тусклом лунном свете было заметно, что ребята ни в чем себе не отказывают да к тому же привыкли, что им тоже ни в чем не отказывают. Одним словом, лихие парни били Серегу Гриценко!
Поначалу он разглядел более-менее только одного из них – того, что безжалостно крикнул ему в лицо: «Сопротивление бесполезно!» Ругань и крики остальных нападавших слились в сплошной непереводимый гул. Серега не смог разобрать ни одного их слова, ни одного проклятия. Как не в силах был разглядеть их мельтешащие лица – от них у Гриценко зарябило в глазах…
Сейчас Серега стоял в том самом месте – в узком проходе между двумя кирпичными пятиэтажками, – где этой ночью произошло его посрамление. Гриценко стоял, облокотившись о холодную, еще не нагретую солнцем кирпичную стену, напрягал память, пытаясь вспомнить лица тех гадов…
Сначала припомнились лишь смутные серые пятна… потом огромные черные, будто нарисованные углем, глаза (Гриценко вспомнил: как у жертвы-мстителя из фильма «Ворон») и… разные, совсем разные волосы. У того, что больше других запомнился, – черное каре; у толстяка (ага, значит, среди них был толстый!) – совершенно голый череп; у третьего (кажется, он невысокого роста) – волосы цвета светлой соломы и прилизанные, точно смоченные водой; у четвертого…
Серега вспомнил бейсболку на голове четвертого, надетую козырьком назад. Как же он сумел надеть ее на такие пышные кудри?! Все!! Довольно! Сил больше нет вспоминать!..
…Серега отбивался неловко, не отбивался даже, а отмахивался, будто жалел нападавших.
Лишь однажды, скорее всего по случайности, чем намеренно, он поймал ту металлическую клюшку. Поймал и машинально дернул на себя – и тут же близко-близко, на расстоянии согнутой в локте руки, перед ним выросло искаженное злобой и яростью молодое лицо.
Серега почувствовал, как от ступней к голеням и выше – от коленей по бедрам, позвоночнику – к голове – покатилась ледяная волна, не обещавшая ничего хорошего ни самому Гриценко, ни тому парню, упрямо вцепившемуся в металлическую клюшку. А лицо у парня было, как у молодого Дидье Маруани – музыканта из старинной группы «Спейс». И волосы такие же – черные, прямые, постриженные каре. Надо же – такое сходство!
– Ну, шо ты там щас лепетал? У?! – мягко рыкнул Серега и вырвал-таки металлическую клюшку. Вырвал и хотел было выкинуть прочь, да хулиган «Маруани» опередил – со всей дури ударил головой Серегу в лицо. У Сереги аж искры из глаз посыпались, из носа хлынула кровь. Гриценко невольно отпрянул и тут же получил удар сзади. Удар был такой силы, что немедленно свалил Серегу с ног.
Потом его просто били ногами. Линялая луна меркла, меркла в Серегиных залитых кровью глазах, пока не погасла…
Гриценко в который уж раз обошел куцый клочок земли между двумя домами (кстати, в них до сих пор живут люди, которые не пришли ему на помощь). Той земли едва-едва хватило бы Сереге на могилу.
Он в сердцах плюнул… и в тот же миг нашел металлическую клюшку. Как будто, не отдавая себе в том отчета, он все это время только и делал, что искал ту чертову клюшку!
Она валялась в затоптанном, местами забрызганном черной кровью подорожнике. Клюшка оказалась нетяжелой, довольно аккуратной, приятного серебристого цвета – можно сказать, фирма. Серега поднес клюшку к глазам: «Шо-то там нацарапано… На английском: „Маде ин…“ Гарненька клюшечка, ничего не скажешь, но почему мала така? Ан нет, хорошо, что мала! А то забили б меня, как мамонта!..» Гриценко никак не мог взять в толк, для каких она предназначена целей. «Хм, может, ею лилипуты гоняют в хоккей?.. Или Спинов все ж таки прав, шо клюшка для этого… как его… гольфа? – гадал Серега. – Ладно, прихвачу домой. Дочка наверняка шо-нибудь дельное скажет. Спинов, конечно, голова, но Машка, хоть и мала еще, иногда как выдаст шо-нибудь, так только держись! Спинов тогда говорит: „Ну, Маруся, у тебя не голова, а „Пэнтиум“!“ А шо цэ за шткука така – „Пэнтиум“ – не объясняет…»
Проблема клюшки сразу же была забыта, стоило лишь Гриценко увидеть зареванное дочкино лицо.
– Ну, не ночевал одну ночь… – попытался оправдаться Гриценко.
– Папа… меня… чуть не изнасиловали, – сдерживая рыдания, прошептала Маша и вновь разревелась.
– Изнасиловали? – опешил Гриценко.
– Чуть… не… – всхлипывала дочь.
– Чуть… Кто?! – наконец дошло до Сереги, и он, швырнув на пол клятую клюшку, схватил в охапку содрогающееся от рыданий родное тельце. – Когда все это случилось?
– Этой ночью. Они будто знали, что тебя нет дома. Ну почему тебя не было со мной, папа?!
– Я… меня… Будь проклята эта ночь!
