Павел Полян
Жизнь и смерть в аушвицком аду
Прочесть непрочитанное: методы мультиспектральной съемки и ожившая рукопись
И все-таки – вопреки всему – они, эти касибы, однажды и случайно уцелев, начинают до нас доходить…
Впрочем, рукописи членов «зондеркоммандо» – это ведь тоже своего рода касибы, посланные нам, но не через проволоку и не по воздуху, а через землю, напитанную кровью, обожженную и сырую.
У каждой рукописи – отдельная судьба, индивидуальная и общая, и даже физически – как материальный носитель того, что в ней написано, – каждая из них своеобычна и, что особенно важно, говоряща. Разнится очень многое – и способы защиты от земной сырости, и то, на чем записан текст (бумага разного размера или блокнот), и то, чем он записан (чернила разного цвета, карандаш), и то, как этот текст расположен на бумаге (как правило, очень компактно, с уплотнением к низу страницы, но есть и исключение – размашистые строчки Наджари), и особенности почерков![462]
Н. Чер и Д. Вильямс пишут о попытках прочесть непрочитанное в рукописях членов зондеркоммандо: «В свете их неполной расшифрованностьи как бы содержтся обещание быть прочитанными и одновременно сопротивление этому; писание текстов становится чем-то еще…. Вперяя взор в начертания слов и пыаясь найти буквы, которые, будучи сведенными вместе приореаили бы какой-то смы, как и пытаться отличить знак, призведенный человеческой волей, и тот, что обяан грязи и сырости, отслеживать маршрут выбранный пером, поражаюсь сверхъестественной интуиции»[463].
Но не менее трудной и вязкой средой, сопротивлявшейся просачиванию этих грунтовых слов к читателю, оказалась погруженная в раствор времени сама человеческая память. Точнее, антипамять, чья леденящая сила, словно вечная мерзлота, на многие десятилетия сковала естественное желание человека знать и намерение помнить.
И все-таки – вопреки всему – они, эти касибы, однажды и случайно уцелев, начинают до нас доходить…
В то же время современные технологии и технические средства позволяют надеяться на ощутимое приращение прочитанного. Их грамотное и осторожное приложение к рукописям зондеркоммандовцев позволило бы впервые прочитать те места, что до сих пор не поддавались расшифровке. Или, по крайней мере, существенную их часть.
Прочтение непрочитанного в рукописях членов зондеркоммандо в Аушвице-Биркенау представляет колоссальный историко-культурный интерес. Рано или поздно преграды на этом пути будут преодолены, но чем больше времени будет упущено, тем слабее будет эффект от применения релевантных технологий.
Об этом я говорил в одной из своих радиопередач о «Свитках из пепла», и, по счастливой случайности, был не просто услышан, а услышан именно тем, кем надо! Проникшись проблемой и всей ее сложностью, ко мне обратился молодой компьютерный энтузиаст из Тулы Александр Никитяев, сумевший на домашнем «железе» решить эту труднейшую задачу и, не зная новогреческого языка, воссоздать то, что когда-то было видно и невооруженным глазом. Итогом стало многократное приращение читаемости рукописи Марселя Наджари и ее второе введение в научный оборот[464].
Из 12 листов исходных сканов 4, или каждый третий, были прочитаны вообще впервые – прирост на 100 %! Объем прочитанного текста увеличился втрое, а общая доля прочитанного – сугубо оценочно и чисто визуально – от 10–15 % возросла до 80–90 % совокупного текста. Весьма вероятно, что новое профессиональное сканирование этих страниц и привлечение специальной техники сможет повысить эту долю до 95 %.
Они позволили не только впервые уточнить текст и содержание этого одного из центральных документов Холокоста (а все тексты членов зондеркоммандо именно таковы!), но и попробовать увязать его со вторым, 1947 года, текстом Наджари. Благодаря этому мы получаем новое, куда более глубокое представление как о самом авторе, так и о судьбе греческих евреев в Холокосте на территории Греции (уцелел лишь каждый седьмой!) и их роли в жизни и смерти еврейского зондеркоммандо в Аушвице-Биркенау.
Проступил не только текст – прояснилась внутренняя композиция документа. Он начинается и завершается обращениями к будущему находчику – с просьбой передать находку в греческое посольство или консульство: оттого и фрагменты, написанные по-немецки, по-польски и по-французски. Две страницы занимает короткий рассказ о пережитом Наджари в самой Греции (чему посвящена половина книги 1947 года), а все остальное – рассказ о зондеркоммандо в Биркенау.
История публикации и переводов текстов членов «зондеркоммандо»
История первых публикаций «свитков из пепла» из Биркенау содержит как минимум два отчетливых начальных этапа. Первый (условно говоря, польский) – растянувшийся на два десятка лет, с середины 1950-х и до середины 1970-х гг. и вобравший в себя большинство текстов членов «зондеркоммандо», выходивших в Польше на идише или на польском языке, а также в переводах на другие языки, выполненных с польского перевода.
Второй этап (условно израильский) охватил период с середины 1970-х до конца 1980-х гг. и добавил в разряд опубликованного «В сердцевине ада» Градовского и внес ряд существенных корректур к опубликованному на первом этапе. Центральным изданием этого этапа стала книга Б. Марка «Свитки Аушвица», так же переведенная на многие языки.
Третий этап, начавшийся в начале 1990-х и продолжающийся до сих пор, – принципиально международный, без какой бы то ни было страны-лидера или центрального издания. Он характеризуется исправлением текстологических дефектов, порожденных на первом этапе, по крайней мере в русскоязычных изданиях, а также значительным усилением научного аппарата публикаций за счет использования в нем новых сведений, обнародованных в 1990–2000-е гг. прежде всего Г. Грайфом и А. Килианом.
Все началось с публикации в 1954 году в «Бюллетене Еврейского исторического института» текста рукописи «неизвестного автора», впоследствии идентифицированного Б. Марком и Э. Марк как Лейб Лангфус.
Самые первые публикации, как правило, выходили на польском языке. Исключениями стали только тексты З. Градовского, впервые (1977) напечатанные на идише – в Польше («Письмо из ада» – фрагментарно) и Израил «В сердцевине ада»).
Примечательно, что первые переводы – гораздо старше первоизданий: это переводы З. Градовского на русский язык, сделанные Я. Гордоном 1945, М. Карпом в 1948(?) и Миневич в 1962 гг.
Спецвыпуск «Освенцимских тетрадей», составленный из рукописей членов «зондеркоммандо» в переводе на польский язык, стал их первой сводкой (1971). К сожалению, дефекты перевода рукописей (например, Градовского) при этом не были исправлены. Затем последовали сводные переводы книги с польского на немецкий (1972) и английский (1973) языки. К сожалению, навязанные цензурой дефекты польской публикации перекочевали и в эти переводные, но опубликованные в Польше книги.
В 1975 году воспоследовало новое, несколько расширенное[465], сводное издание на польском языке, а в 1996 году – оно же, но на немецком языке (в обоих случаях атрибуции Б. Марком и Э. Марк авторства Л. Лангфуса в тексте, печатавшемся как «рукопись неизвестного автора», не были учтены). Издание 1996 года легло в основу целого ряда других изданий, например, итальянского 1999 года[466].
Публикации рукописей, найденных в биркенау
Сокращения: ЗГ – Залман Градовский (1 – <Дорога в ад>, 2 – «В сердцевине ада», 3 – <Письмо из ада>), ЛЛ – Лейб Лангфус (1 – «Выселение», 2 – «В содрогании от злодейства»), ЗЛ – Залман Левенталь (1 – <Заметки>, 2 – <Комментарий к «Лодзинской рукописи»>), МН – Марсель Наджари, ХГ – Хаим Герман.
Примечания: *Публикации, где Лангфус фигурирует как «неизвестный автор» или как «Лейб»; **Публикации, где тексты Лангфуса вышли под именем З. Левенталя.
Все эти издания в полной мере несут на себе родовой отпечаток польской цензуры 1950-х и особенно 1960-х гг. Тщательная сверка различных вариантов собственно польской версии текстов еще никем не сделана, но уже сличение польского корпуса с публикуемым здесь российским – свободным от цензуры, но зависимым от влияния сырости земной – отчетливо выявило основные параметры идеологической озабоченности варшавского (а через нее – и московского) руководства. А стало быть – и разницы текстов[467]. Понятными становятся и те «приемы», к которым прибегал цензор, дабы по возможности придать своей работе характер благообразия или хотя бы наукообразия.
Как таковой Холокост в подсоветской Польше (и в этом ее отличие от самого СССР) не замалчивался и не релятивировался – он происходил на глазах буквально у всех. Поэтому проклятия немецким палачам не убирались, и ножницы пускались в ход только тогда, когда объектом резких высказываний становились или сами поляки как обобщенное целое, или союзные державы, в число которых входил и СССР. Такие высказывания встречаются только у двоих авторов – у Залмана Градовского и у Залмана Левенталя, причем у Градовского – в оба адреса.
Так, в первой – газетной – публикации крошечного «Письма из ада» Градовского цензура сделала две ощутимые купюры. Первая: «Эта записная книжка, как и другие, лежала в ямах и напиталась кровью иногда не полностью сгоревших костей и кусков мяса. Запах можно сразу узнать». И вторая: «Несмотря на хорошие известия, которые прорываются к нам, мы видим, что мир дает варварам возможность широкой рукой уничтожить и вырвать с корнем остатки еврейского народа. Складывается впечатление, что союзные государства, победители мира, косвенно довольны нашей страшной участью. Перед нашими глазами погибают теперь десятки тысяч евреев из Чехии и Словакии. Евреи эти, наверное, могли бы дождаться свободы. Где только приближается опасность для варваров, что они должны будут уйти, там они забирают остатки еще оставшихся и привозят их в Биркенау-Аушвиц или Штутгоф около Данцига – по сведениям от людей, которые так же оттуда прибывают к нам».
Похоже, что в первом случае пуриста-цензора смутил грубый физиологизм фразы, а во втором – опасение, а не слишком ли это обидно для «союзников», среди которых и Советский Союз. При перепечатке этого текста в книжной версии первая купюра восстановлена, а из второй оставлена одна-единственная фраза, выделенная здесь полужирным курсивом. Значит, цензор и его начальство уже твердо уверились в том, что оригинальная фраза уж точно – или все еще – обидна.
Вторую политическую купюру из Градовского ни за что не найти – ее просто-напросто нет! Читателя, прежде всего польского, бережно избавили от неприятности вчитываться в следующую – и, как назло, физически хорошо сохранившуюся – «напраслину»:
«Есть три момента, облегчившие Дьяволу его задачу – триумфальное уничтожение нашего народа. Один момент общий и два частных. Общее соображение заключается в том, что мы жили среди поляков, которые в большинстве своем были буквально зоологическими антисемитами. Они только радовались, когда смотрели, как Дьявол, едва войдя в их страну, обратил свою жестокость против нас. С притворным сожалением на лице, но с радостью в сердце они выслушивали ужасные душераздирающие сообщения о новых жертвах – сотнях тысяч людей, с которыми самым жестоким образом расправился враг. Возможно, они радовались тому, что народ разбойников пришел и сделал за них работу, к которой они сами еще не способны, поскольку в них все еще есть зерно человеческой морали. Единственным, чего они определенно – и не зря – боялись, было соображение, что когда борьба с евреями закончится, когда то, что они своей жестокостью и своим варварством начертали на щите, обессмыслится, чудовищу придется искать свежую жертву, чтобы утолить свои звериные инстинкты. Они действительно боялись, и проявления этого страха были заметны. Огромное множество евреев пыталось смешаться с деревенским или городским польским населением, но всюду им отвечали страшным отказом: нет. Всюду беглецов встречали закрытые двери. Везде перед ними вырастала железная стена, они – евреи – оставались одни под открытым небом, – и враг легко мог поймать их. Ты спрашиваешь, почему евреи не подняли восстания.
И знаешь почему? Потому что они не доверяли соседям, которые предали бы их при первой возможности. Не было никого, кто бы мог оказать серьезную помощь, а в решительные моменты – взять на себя ответственность за восстание, за борьбу. Страх попасть прямо в руки врага ослаблял волю к борьбе и лишал евреев мужества».
Как же вышел из положения польский цензор?
Весьма элегантно – с помощью купюры и следующей сноски: «В первой части рукописи автор описывает переселение из гетто в Колбасинском лагере и панический настрой евреев, погруженных в вагоны, везущих их в концлагерь Аушвиц».
И все! Даже знак купюры проставлен![468] Кто же возразит против целенаправленного и концентрированного внимания на главном – на том, что происходило с евреями именно в Аушвице?!..
Однако применительно к Лангфусу и Левенталю, так же описывающим в начале своих текстов жизнь в своих гетто и атмосферу транспортировки в Аушвиц, аналогичной «редактуры» почему-то не применено.
Два фрагмента отцензурировано у Левенталя. Оба – «антипольские».
Первый: «Полный […] сам и […] лучше умереть […] который […] смерть […] это рисковать […] так говорит каждый, но поляки […] или можно […] для тех снаружи, но мы […] достаточно позволили использовать себя […] популярность […] выбираться из тёмного ада и поэтому отплатить полным антисемитизмом, который мы чувствовали на каждом шагу. Вот, например, с ними уже ушли многие десятки людей и только ни один не хотел взять с собой еврея! […] время […] со многими людьми […] глупыми надуманными отговорками […] а мы, евреи, идём и погибаем, от нас от […] ни один из нас […]».
И второй: «История Ойшвица, Биркенау как рабочего лагеря вообще, и как места уничтожения миллионов людей, в частности, я думаю, будет очень мало передана миру. Немного через штатских людей, и я думаю, что мир уже знает сейчас об этих ужасах. Остальные, может быть, кто ещё из поляков останется в живых благодаря какой бы то ни было случайности, или из лагерной элиты, которые занимают лучшие плацувки и ответственные […] может быть, благодаря им, в любом случае ответственность уже не так велика. По сравнению с процессом уничтожения в Биркенау поляков как и евреев […] те, которые уже находились в лагере […] видели, как все они погибли планомерно, сотни тысяч по приказу […] исполнение […] собственными братьями, арестантами […] были предупреждены на работе капо и бригадирами теперь […] которые […] живут […]»
Точкой отсчета «израильского» эдиционного этапа стал 1977 и 1978 гг., когда – практически одновременно – на идише вышли книга З. Градовского, подготовленная Х. Волнерманом, и книга Б. Марка «Свитки Аушвица» – как на идише, так и на иврите. Этот этап также породил волну переводов, причем перевод на иврит вышел в том же 1978 году; в 1982 году последовало французское издание, в 1985 – английское и в 1997 – испанское.
Отметим выход в 1982 и 1991 гг. публикаций записок М. Наджари и его воспоминаний на греческом языке.
Важную роль сыграло и переиздание в 1996 году сборной книги текстов «зондеркоммандовцев» на немецком языке. В 1999 году оно было переведено с немецкого на итальянский, выпустив еще один росток распространения текстов, испорченных польской цензурой в 1960-е гг.
Индивидуальные («авторские») книги выходили между тем у одного Градовского. Начиная с 1977 года вышло уже восемь таких книг: в 1988 году – издание его «Записок» на иврите, в 2001 – весь его корпус на французском, в 2002 – на итальянском, в 2008 – на голландском, в 2010–2011 – на русском и в 2012 – снова на иврите[469]. Переводчик на иврит – Авихай Цур – заново перевел всю рукопись «В сердцевине ада» с идишского оригинала, при этом обнаружилось, что во всех предыдущих изданиях, сделанных с оригинала, – и в ивритском издании 1978 года, и в российских изданиях 2013 и 2015 гг. – выпущен небольшой фрагмент – заключительная главка «В раздевалке».[470]
Русский же язык оказался последним, на который стали переводить тексты Градовского и других членов «зондеркоммандо». Но и первым, перевод на который сознательно осуществлялся заново и, по возможности, с оригиналов!
Первые публикации Градовского на русском языке (и поначалу только «Письмо потомкам»!) состоялись в январе – марте 2005 года, в связи с 50-летием освобождения Освенцима. До этого ни одной строчки на русском языке не появлялось[471], да и само имя Градовского в то время оставалось практически неизвестным даже лучшим специалистам.
Впрочем, Михаил Забочень, автор едва ли не первой русскоязычной публикации об Аушвице («Антифашистское подполье Освенцима»), вышедшей в марте 1965 года, все же упоминает Градовского. Но для него это имя одного из геройски погибших руководителей восстания, но вовсе не имя автора записок, столь существенных в контексте и его темы и уже анонсированных в 1962 году к изданию в братской Польше[472].
Первое критическое и, стало быть, свободное от цензурного влияния издание корпуса текстов З. Градовского на русском языке увидело свет в 2008 году – в трех номерах (с июля по сентябрь) выходящего в Санкт-Петербурге журнала «Звезда»[473]. Книжным дебютом Градовского на русском языке стало выпущенное в мае 2010 года первое издание книги «Посредине ада», вобравшее в себя лишь часть подготовленного составителем научного аппарата. К 27 января 2011 года увидело свет и второе издание книги Градовского, уже снабженное и этим аппаратом.
В 2012–2013 гг. в русскоязычной периодике выходили публикации текстов и других членов «зондеркоммандо», в частности Лейба Лангфуса – в «Новом мире» («В содрогании от злодейства») и «Дилетант» («Выселение»), Залмана Левенталя – в «Ab Imperio», Хайма Германа и Марселя Наджари – в «Еврейском слове» и, наконец, Аврома Левите – в «Московских новостях»[474].
В 2013 году в ростовском издательстве «Феникс», в рамках основанной мной серии «Свитки из пепла: документы о Катастрофе», поддержанной Российским Еврейским конгрессом, вышла моя книга «Свитки из пепла: Еврейская «зондеркоммандо» в Аушвице-Биркенау и ее летописцы. Рукописи, найденные в пепле у печей Освеницма (З. Градовский, Л. Лангфус, Л. Левенталь, Х. Герман, М. Наджари, А. Левите)» – первое сводное издание текстов членов зондеркоммандо на русском языке. Издание получило полтора десятка откликов[475], попало в число 25 лучших книг года (во версии «НГ-Ex libris») и стало финалистом премии «Прсветитель» за 2014 год.
В 2015 году с незначительными уточнениями книга была переиздана в издательстве «АСТ» под заглавием «Свитки из пепла: жертвы и палачи Освенцима»[476].
Настоящее издание – по сути третье, только про него уже не скажешь, что перемены в нем незначительны. Во-первых, в него впервые включен небольшой фрагмент «В раздевалке» – концовка текста З. Градовского «В сердцевие ада», а главное – в нем впервые в русском книжном формате привоится почти полный текст рукописи М. Наджари, впервые и сенсационно расшифрованный А. Никитяевым с помощью методов микроспектральной съемки[477].
Летописцы и их тексты
Залман Градовский: в сердцевине ада
И в конце тоже было слово…
…Последние евреи догорали.
Сияло небо, словно высший Зритель
Хотел полюбоваться на Конец.
И. Каценельсон. «Сказание об истребленном народе»
Холокост нельзя рассматривать ‹…› как большой погром, как случай, когда история в своем движении поскользнулась. Никуда не деться, приходится рассматривать Освенцим как конечную станцию, на которую Европа прибыла после двух тысячелетий построения этической и моральной культуры…
И. Кертес. «Из Нобелевской речи»
1
Залман (Залмен[478]) Градовский родился в 1908 или в 1909 году в польском городе Сувалки недалеко от Белостока. Его отец, Шмуэл Градовски, владелец магазина одежды на улице Лудна, обладал очень хорошим голосом и служил кантором главной городской синагоги, а также учителем талмуда. Мать, Сорэ, – скромная, гостеприимная женщина. Ее дед, раввин Авром-Эйвер Йоффе, был выдающимся знатоком и толкователем Закона (гаона) и почтенным талмудистом, автором книги «Махазе Авраам» («Видение Авраама»), а отец – Иегуда Лейб – автором другого толкования: «Эвен Лев» («Камень сердца»)[479].
Все три сына – Залман (Хаим-Залман), Авром-Эйвер и Мойше – учились в ломжинской ешиве[480]. Двое старших занимались общественной работой – они были лидерами в молодежных организациях (в частности в союзе Слава юношей Сувалок). Залман также участвовал в объединении, которое снабжало кошерной едой еврейских солдат польской армии, служивших в Сувалках. Он получил еврейское и общее образование, знал европейские языки, в частности немецкий и русский, и европейскую литературу, много читал, особенно на идише[481] и по-польски[482]. В «лагерной» части его текстов немало немецких заимствований – как в лексике, так и в синтаксисе[483].
У Градовского была явная склонность к писательству. Он обладал волевым и амбициозным характером, был физически силен и в то же время сентиментален.
Незадолго до начала Второй мировой войны Градовский женился на Соне Апфельгольд[484], портновской дочке из местечка Лунна под Гродно, с которой случайно познакомился в Лососно около Гродно. На фотографии, сделанной, видимо, вскоре после свадьбы, у обоих (но особенно у Залмана) нежное выражение лица, какое бывает только у молодоженов, еще не познавших ни счастья, ни морщин родительских чувств, но уже полностью к ним приготовившихся. Соня хорошо пела, и ее глубокий грудной голос, украшавший молитву, совершенно созрел и для колыбельных.
Когда разразилась война и Сувалки оказались под угрозой немецкой оккупации, супругам уже было не до детей. Они сочли за благо стать беженцами и перебраться к свекру – в Лунну, сулившую им безопасность. Ведь местечко находилось в 40 км к юго-востоку от Гродно и было не под немцами, а под Советами.
Лунна расположилось на удивление живописно – на берегу Немана и в окружении лесов. Оно как бы срослось в одно целое с другим местечком – Воля, отчего их иногда и воспринимали и называли как синонимы, а иногда и объединяли топонимически (Лунна-Воля)[485]. Славилось местечко своими сапожниками и портными, да еще частыми пожарами. Событиями всемирно-исторического значения летопись Лунны не перегружена: в 1812 году через нее на восток прошла армия Наполеона, а в Гражданскую войну веком позже здесь короткое время стоял со штабом Лев Троцкий.
Перед войной в Лунне насчитывалось около двух тысяч жителей, большинство – около трехсот семей – евреи. В целом местечко было из бедных, но Апфельгольды были одними из самых зажиточных: тестю Градовского, портному по основной профессии, принадлежали продуктовый магазин и лавка канцелярских товаров.
Сам Градовский работал здесь конторским служащим, но, ощущая в себе и литературное призвание, и тоску по Земле Обетованной, писал возвышенные статьи о своей любви к Сиону. Его зять – писатель-коммунист Довид Сфард[486] (кстати, единственный из всей семьи, кто, подавшись в Москву, уцелел![487]) – вспоминал позднее об идеологических спорах с Градовским и о его первых литературных опытах, которые тот приносил ему на суд[488].
Палестина была давней мечтой Градовского, туда он стремился перебраться всей семьей. Один из его шуринов, Волф, уже было согласился, но другой шурин, Сфард, все колебался и тянул с решением. На размышления он взял себе год, но никто и не подозревал, что этого года про запас ни у кого из них уже не будет…
В сентябре 1939 года на Польшу с двух сторон напали сразу оба заклятых соседа – Германия и Россия. Лунна располагалось восточнее линии Керзона и досталось Советам. Полтора года новая власть «воспитывала» польскую элиту, а заодно и миллион с лишним новообретенных евреев, но Залмана Градовского и его семьи эти репрессии не коснулись. К моменту нападения Германии на СССР ему было тридцать два или тридцать три года.
Граница была так близко, а немцы наступали так стремительно, что ни о какой эвакуации на восток и речи быть не могло. И, хотя все предчувствовали эту войну и ждали ее, но никто и подумать не мог, что Красная Армия сдаст Гродно так легко и так быстро. Тихо и без боя немцы вошли в город уже 23 июня, на второй день войны[489]!
Лунна-Воля была оккупирована 25 июня[490], и в первый же день здесь было расстреляно несколько евреев по подозрению в связях с советской разведкой. В начале июля в Лунне был создан юденрат под председательством бывшего главы общины Якова Вельбеля. Юденрат, по определению, был призван не столько защищать евреев, сколько быть инструментом оккупационной политики по отношению к ним. Эта политика заключалась в управлении жизнью евреев, в обеспечении немецких интересов рабочей силой, в получении различных сборов и контрибуций и только после этого – в их уничтожении. В числе членов юденрата был и Залман Градовский, он отвечал за санитарно-медицинские вопросы[491].
В сентябре 1941 года все евреи из Лунны-Воли были согнаны в гетто, располагавшееся в Воле[492]. За все время существования гетто каких-то чрезвычайных событий в нем не произошло, очевидцы припоминают только убийство одного еврея-сумасшедшего и «ведерную повинность» – когда замерз водопровод, каждого еврея обязали принести по три ведра воды из Немана.
В окружной столице, в Гродно, было на порядок больше евреев и на порядок больше проблем. 29 июня в Гродно прибыла Einsatzkommando № 9 и сразу же принялась «за дело»: назавтра в городе уже был сколочен юденрат во главе с директором еврейской гимназии «Тарбут» Давидом Бравером. Давид Кловский[493] писал, что поговаривали, будто бы Бравер и немецкий комендант Гродно[494] – старые приятели, когда-то вместе учились в одном университете в Германии и что, мол, благодаря этому гродненских евреев оккупационные власти первое время «не слишком притесняли»[495].
Однако это «не слишком притесняли» могло быть только самоиронией[496]: «Безвыходность, готовность снести любое унижение и обиду, это жизнь без собственного достоинства. Ходить – только по мостовой, только съежившись и только с желтыми звездами, нашитыми одна на груди, другая на спине. Они прожигали рубашку, они опаляли кожу, как жгучие клейма, как выставленные напоказ знаки ‹…› позора»[497]. 12-летнему Кловскому стало даже казаться, что он стал меньше ростом.
Дóма, среди своих, – было последним местом, где еврей хотя бы немножечко (пусть и ненадолго) еще ощущал себя человеком. Но в конце октября 1941 года для многих наступила пора попрощаться и со своими жилищами: немцы выгородили в Гродно два гетто. Первое – отмеченное сторожевыми башнями по углам, располагалось в самом центре города, в пределах улиц Переца, Виленской, Найдуса и Замковой, а второе – на Скидельской и соседних с ней улицах[498]. Всего в Гродно перед войной жило около 30 тысяч евреев – цифра немалая, хотя и не идущая ни в какое сравнение с Белостоком, Лодзью, Люблином, Вильно или Варшавой. Около двадцати тысяч было приписано к первому и еще семь-восемь тысяч ко второму гетто.
Уже в начале июля 1941 года в Гродно расстреляли первые 80 евреев – по списку из наиболее авторитетных в городе[499]. В сущности, каждый прожитый в гетто день мог оказаться для любого еврея последним – по приказу коменданта, обершарфюрера СС Курта Визе, их вешали или расстреливали за малейшую провинность. Рассказывали, что он и сам любил поупражняться в стрельбе по движущимся живым мишеням с желтыми нашивками на груди[500]. А потом выяснилось, что точно так же вели себя и Отто Стреблев и Хинцлер – коменданты второго гродненского и третьего – Колбасинского – гетто[501].
Линия фронта удалялась от Лунны и Гродно так стремительно, что уже начиная с 1 августа они попали в зону гражданского управления, став частью правительственного округа Белосток (Bezirk Bialystok) под управлением гаулейтера Восточной Пруссии Э. Коха, то есть де-факто присоединенного к Рейху[502]. Эта административная чехарда на протяжении более чем года служила проживавшим в округе евреям даже некоторой защитой: в то время как большинство восточно-польского, белорусского и украинского еврейства уже систематически расстреливалось айнзацгруппами СД – «бециркских» раскидали по гетто и долгое время почти «не трогали»[503].
Но в конце 1942 года добрались и до них. Между 2 ноября 1942 и началом марта 1943 гг. немцы проводили во всем Белостокском бецирке акцию Judenrein[504] – одну из операций по зачистке оккупированной территории. Еврейское население из 116 городов и местечек этого бецирка сгонялось в пять крупных транзитных полугетто-полулагерей, располагавшихся в Белостоке (в казармах 10-го уланского полка польской армии), Замброве, Богуше, Волковысске и Колбасине[505] – гродненском пригороде, что всего в нескольких километрах от Гродно по Белостокскому шоссе[506]. Всего через них прошло не менее 100 тысяч евреев, из них 30–35 тысяч – через Колбасино[507].
У лагеря в Колбасино – своя предыстория. С 21 июля и по ноябрь 1941 здесь велось строительство – и одновременно эксплуатация – огромного (площадью около 50 га) лагеря для военнопленных[508]. Военнопленным поначалу было еще хуже, чем евреям: в лагере содержалось до 36 тысяч человек, половина погибла непосредственно в лагере. До сентября 1942 года этот огороженный колючей проволокой барачный лагерь функционировал как дулаг, то есть транзитный лагерь исключительно для военнопленных. Но затем, ненадолго, его превратили в так называемый лагерь для военнопленных и гражданского населения. А это означало, что сюда на короткие сроки в отдельные бараки загоняли и гражданских – перед тем как отправить их куда-нибудь на работы, а если обнаружатся среди них партизаны, евреи или окруженцы – то расстрелять.
Третьей сменой этого лагеря в ноябре 1942 года и стали евреи: здесь, в бывшем дулаге, разместилось одно из пяти областных «транзитных гетто». Евреи в таких гетто задерживались совсем ненадолго: по мере заполнения бараков и поступления вагонов их обитателей систематически отправляли в Аушвиц. Однако немцы и юденрат с его полицейскими деликатно называли это «эвакуацией» и говорили об отправке евреев на какие-то работы в Германию. Начальником лагеря был обершарфюрер СС Карол Хинцлер, сильный, атлетического сложения, человек. Как и у многих эсэсовцев в схожем положении, в его натуре постепенно брал верх садист: он лично избивал и убивал узников – безо всякой причины, просто так.
Первыми в Колбасин стали свозить евреев из окрестных местечек – Индура, Сопоцкина, Скидлы и еще многих-многих других[509]. Понятно, что и евреям из чуть более отдаленной Лунны-Воли также было не миновать этой судьбы. 1549 евреев оттуда были депортированы в Колбасино 2 ноября 1942 года, среди них и Залман Градовский со своими домашними[510]. Барак, в котором разместили их и еще три сотни человек, был наполовину вкопан в землю; в сущности, это была большая землянка. Окна забиты, и внутри всегда, даже днем, стоял полумрак. Теснота, смрад, грязь – и в то же время холод и земляночная сырость пробирали насквозь, отопления и электричества не было. «Сколько же людей здесь успело перебывать! – наверняка думал каждый, кто сюда попадал. – И где они – все те, кто тут был до нас?..»
