Павел Сергеевич Иевлев
Хранители Мультиверсума. Книга пятая: Те, кто жив
Историограф. «Историю пишут победители»
– Время гашения?
– Восемнадцать минут!
Комгруппы прижал к лицу вскрытый индпакет – осколком стекла шлема ему отхватило кончик носа. Кровь смешивалась со слезами, заливая бороду – больно, наверное. Внешность это ему не испортит – он и так чуть краше обезьяны, – но всё равно обидно.
Щитовой валяется, где упал. Заняться им некому – все увлечённо палят, укрывшись за обломками стен и переводя боезапас на гильзовую россыпь. Все, кроме меня. Мне положено сидеть как мышь под метлой и не отсвечивать. Чтобы не было соблазна повоевать, из оружия дают только пистолет. Из него мне полагается, в случае чего, героически застрелиться. Я честно предупредил, что не собираюсь заниматься такими глупостями, но пистолет взял. Раз висит кобура – не огурец же в ней носить?
Я – м-оператор. То есть, ценное оборудование и дефицитный ресурс. За потерю драгоценного меня комгруппы не то, что нос, – вообще всё выступающее оторвут. Он выразительно смотрит поверх промокшего от крови и слёз комка марли на лице – то на меня, то на щитового.
Часы на запястье пискнули. Семнадцать минут. Я пополз, собирая броником пыль, каменную крошку и стреляные гильзы. Бездна изящества. Над невысоким куском обрушенной взрывом стены, издавая резкие звуки рвущегося полотна, простригли воздух скорострелки. Вжался в плиты пола, сожалея о своей трёхмерности. Сверху меня осыпало взвесью дроблёного камня.
Щит валяется в стороне, на бойце остался нагрудник-зацеп и пропитавшийся кровью броник. Чтобы его снять, тушку надо перевернуть, а он тот ещё кабан. В щитовые берут самых здоровых – штурмовой щит весит полцентнера, плюс тяжёлый бронежилет на пятнадцать кило. Человек-танк. И всё равно навертели дырок. Наверное, за меня приняли. Меня раньше никто не хотел так целенаправленно, упорно и адресно убить. Подумать только, а когда-то я грустил о своей невостребованности!
Будьте осторожны в желаниях.
Пи-и-ип! Шестнадцать минут. Я ещё жив. Слава баллистике, скорострелки не дают рикошетов. Уперся ногами и плечом, напрягся – и кое-как перевалил раненого на бок. Стараясь не поднимать голову выше камней, распряг ремни, стащил подвесную и броник, расстегнул камуфляж.
– Куда тебя?
– Не понял… – прохрипел он. – Щит…
– Факинг щит! – согласился я.
– Я хотел…
Я так и не понял, чего хотел боец, потому что началась атака, и всё перекрыл грохот стрельбы. Борух, укрывшись за обломком стены, пытался прижать нападающих из ручного пулемёта. Ухнул подствольник, ударили автоматы. Люди занялись любимейшим из человеческих занятий – азартным взаимоистреблением. А вот раненого перевязать, кроме меня, некому.
Распластавшись на камнях, как раздавленная колесом лягушка, полил бойца водой из фляги. Смыв кровь, обнаружил два входных – в правую грудную мышцу и чуть ниже, в область живота. Первая рана пускала пузыри, вторая обильно кровила тёмной кровью. Наверное, это плохо. Ранения оказались сквозные. С одной стороны, лишнего металла в организме не осталось, с другой – дырок в два раза больше.
Пятнадцать минут. Наложив на раны марлевые подушки, приклеил их, как сумел, полосами пластыря. Кровь течь почти перестала. Не факт, что его это спасёт, но я больше ничего сделать не могу, а отрядный медик с волшебной аптечкой лежит мёртвый на открытом простреливаемом пространстве. С тем же успехом аптечка могла быть на Луне. Если в этом срезе, конечно, есть Луна. Плотность огня такая, что мёртвое тело дёргается от попаданий, как живое.
Отполз обратно. Волочь щитового за собой не стал – во-первых, он потерял сознание и ему всё равно, где лежать, а во-вторых, – не утащу.
– Спасибо, – сказал невнятно полуносый комгруппы.
– Обращайтесь, – кивнул я тяжёлым шлемом.
Стрельба стихла. Атакующие откатились для перегруппировки. Оставалось четырнадцать минут до отката репера.
– Блоп-блоп-блоп, – серия глухих влажных разрывов. Командир атакующих активировал подрыв «смерть-пакетов». Тела на поле подпрыгнули, окутавшись красными облачками кровавого аэрозоля. Если кто-то из них был только ранен – ему не повезло. Вот почему у нас до сих пор ни одного пленного. Это я должен, если что, гордо застрелиться сам – а их никто не спрашивает. Их чешуйчатые кирасы отлично держат пулю, но на ремнях электронный замок, ключ от которого у командира звена. Попробуешь снять сам – подрыв. Разрежешь ремень – подрыв. Удалился от командира слишком далеко – подрыв. Убили командира – подрыв всего звена, поэтому их командиры в атаку не ходят. Сидят, гады, в овражке, смотрят на нас через камеры висящего высоко над лесом дрона. Уже третьего – двух наш снайпер сбил, и этот не приближается.
Тринадцать минут. Затишье. Собираются с силами. Моральный дух у них уже не тот, что в начале. Пообломались. Думаю, система самоподрыва не способствует позитивному мышлению. Хотя, может быть, они, наоборот, гордятся привязанной к пузу гранатой? Может, они все поголовно буси-самураи-камикадзе?
«Вышло солнце из-за Фудзи,
По реке поплыли буси…»1
А я не самурай, стреляться не собираюсь. Что я такого важного выдам, попав в плен? Фасон Ольгиных трусов? Нападающие и так знают, кто мы такие и где находимся. В этом их преимущество.
Двенадцать минут.
– Отобьёмся, Борь? – спросил я привалившегося рядом майора.
– Сейчас или вообще? – он не отрывался от оптики своего «Барсука»2.
– И так и этак.
– Сейчас они попробуют нас выбить всеми наличными силами, и получат сюрприз, который либо сработает, либо нет. Если нет, то будет весело.
– А вообще?
– А вообще… О, зашевелились вроде!
– Движение на десять часов! – подтвердил наблюдатель сверху.
– Артиллерия, готовность? – прогундел комгруппы.
Я удивлённо обернулся – в углу полуразрушенной комнаты двое военных быстро изготавливали к стрельбе «Галл»3. Один щурился глазом в прицельное устройство, второй держал в руках похожий на оперённую булаву миномётный выстрел. Вот, значит, какой у нас «сюрприз». Ого.
– Есть готовность! – отрапортовал тот, что с прицелом.
Никогда не мог понять, как они вообще куда-то попадают из таких штук – оно же вверх стреляет!
– Ждём команды, пусть втянутся в атаку!
Одиннадцать минут. Самой атаки я не видел – Борух шарахнул меня кулаком по шлему, чтобы не высовывался. Было не больно, но обидно. Треск скорострелок смешался с грохотом не такого продвинутого, но ничуть не менее смертоносного огнестрела, на меня посыпалась пыль и горячие гильзы. Пришлось отползать.
– Ждите, ждите, ждите… – Пора!
Миномёт захлопал удивительно тихо, как в ладоши – оператор кидал в ствол гранату, пригибался – пух! И тут же следующая. После шестой стрельба наступающих внезапно прекратилась. Секунда тишины, горестный, исполненный безнадёжной тоски вскрик и – блоп-блоп-блоп-блоп – длинная серия подрывов.
– Есть накрытие! – доложил наблюдатель. – Вижу дым над командным пунктом!
Я посмотрел на таймер – оставалось ещё пять минут до гашения. Быстро мы…
– Вот и всё, – констатировал Борух. – Накрыли командиров, и пошли самоподрывы… Если кто и выжил, теперь им не до нас.
Инженеры головы сломали, пытаясь заглушить сигналы самоподрыва или, наоборот, подобрать инициирующую команду, а военные раз – и обошлись без этих хитростей. Против лома нет приёма.
– Так ты считаешь, отобьёмся? Вообще?
– Они уже не те, что раньше, – сказал задумчиво майор. – И кадры похуже пошли, и оружие… Раньше скорострелки были у всех, а сегодня – только у каждого десятого. Остальные со старыми «калашами», как лохи. В первой высадке любой из них был в полном композитном бронекомплекте, а сейчас – одна кираса. Понимаешь, что это значит?
– Их ресурсы тоже не бесконечны.
– В общем, не ссы, писатель, прорвёмся.
– Я не писатель, – запротестовал я. – Я официальный историограф Коммуны!
– Тем более, – серьёзно сказал Борух. – Историю, сам знаешь, пишут победители!
Коммунары. Катастрофа
– Значит, откроется здесь? – молодой, поразительно блёклой внешности человек в штатском заинтересованно осматривал обвитую толстыми кабелями металлическую арку.
– Если откроется… – буркнул недовольно Матвеев.
– Ну, Игорь Иванович! – профессор Воронцов возмущённо вскочил со стула. – Мы же сто раз обсуждали…
– Мы не обсуждали, – желчно ответил худой и нервный учёный, одетый в потасканный и не очень чистый лабораторный халат, – вы вещали, заткнувши уши…
– При всём уважении… – у профессора Воронцова халат был идеально бел, выглажен и накрахмален, а внешность настолько академическая, что так и просилась портретом в школьный кабинет физики, между Ньютоном и Кюри. – При всём уважении, товарищ Матвеев, но ваша позиция кажется мне недостаточно аргументированной. Пораженческой мне кажется ваша позиция!
– Товарищи, товарищи! – примирительно сказал директор ИТИ Лебедев, крупный широкоплечий мужчина с чёрной пиратской повязкой через левый глаз. – Все имели возможность выступить на совещании вчера, давайте не будем повторяться… Решение принято, правда, товарищ Куратор?
Человек в штатском внимательно посмотрел на учёных, помолчал, а потом уверенно кивнул.
– Принято, – сказал он жёстко. – Партия и правительство ждут от вас результата, товарищи учёные. В вашу установку вложены огромные народные средства, и пора уже показать, что вложены они не зря.
«Какой он всё-таки неприятный, – подумала Ольга, – вот всё вроде правильно говорит, а ощущение гадкое, как будто врёт».
Временно приставленная к Куратору сопровождающей от института, девушка откровенно тяготилась этой обязанностью. В первом отделе, где она работала помощницей, накопилась куча бумаг, требующих разбора, – к режиму секретности в Институте относились более чем серьёзно, – но прибывший из столицы слишком молодой для такого высокого поста функционер не отпускал её от себя целыми днями. В её положении это было утомительно физически и тяжело морально. Особенно после вчерашней безобразной сцены…
– Итак, – утверждающе сказал Куратор, – проход открывается здесь, в него пойдёт товарищ Курценко…
Все посмотрели на высокого блондина, одетого, как турист, – в сапогах, с рюкзаком, в полевой форме без знаков различия. На груди у него висела новенькая фотокамера «Ленинград», а за плечами – потёртый карабин Симонова. Среди белых халатов он выглядел вызывающе.
– Вы готовы, Андрей?
– Всегда готов! – отдал шутливый салют «турист».
– Почему он? – спросил у Ольги шёпотом Мигель, жгучий брюнет, дитя испанской революции, один из немногих допущенных к Установке мэнээсов. Вообще-то, его звали Хулио Мигель, но он, по понятным причинам, предпочитал представляться вторым именем.
– Почему этот непонятный Андрей? – настойчиво повторил испанец. – Чем я, например, хуже? Откуда он вообще взялся, этот Курценко?
– Куратор с собой привёз, – ответила девушка нехотя.
– Ну вот, мы работаем-работаем, а как первый шаг в неведомое – так привозят какого-то… – недовольно шептал Мигель. – Вся слава ему…
– Какая слава? – осадила его Ольга. – При нашем-то режиме секретности…
– Всем, кроме товарища Курценко, покинуть рабочий зал! – провозгласил Лебедев торжественно. – Давайте, давайте, товарищи, соблюдайте технику безопасности!
– Эх, я бы… – продолжал страдать по романтике странствий Мигель, глядя на зал установки через толстое бронестекло аппаратной. Перед аркой переминался с ноги на ногу, ожидая команды, Андрей, и испанец ему люто завидовал. – Это как, не знаю… Как в космос полететь!
– Помолчите, товарищ Эквимоса, – недовольно сказал ему Воронцов. – Займите своё место у пульта, мы начинаем.
Вскоре у обзорного стекла остались только Куратор и Ольга, у которых в аппаратной никаких функций не было.
– Вы подумали над моими словами, Ольга? – тихо спросил молодой человек, глядя мимо.
– Подумала, – решительно, но так же тихо ответила девушка, – и решила, что ваше поведение недостойно коммуниста и честного человека.
– Напрасно, напрасно… – сказал тот рассеянно, как будто в пространство, – теперь ведь всё изменится…
– Готовность!
– Есть готовность! – перекликивались в зале.
– Реактор?
– Шестьдесят от максимума!
– Напряжённость?
– Растёт по графику! Пятьдесят, пятьдесят пять, семьдесят, восемьдесят пять… Восемьдесят семь, восемьдесят семь… – остановка динамики! Нет роста поля!
– Реактор на семьдесят! Поднимайте мощность!
– Девяносто, девяносто два… Медленно растём!
– Реактор на семьдесят пять!
– Мало!
– Опасно работаете, – громко сказал Матвеев. – Реактор в конце ресурсного цикла, не стоит выше трёх четвертей мощность поднимать.
– Риск небольшой, – не согласился Воронцов. – Даже если паропроводы опять засифонят, ничего страшного. Плановая остановка вот-вот, заодно и заменим.
Матвеев молча пожал плечами.
– Реактор восемьдесят, поле сто! Установка в режиме!
– Отсчёт!
– Десять, девять, восемь…
«Великий момент, торжество советской науки, – подумала Ольга, – а я о каких-то глупостях думаю. Испортил настроение Куратор этот…»
– Три, два один… Разряд!
Все напряженно уставились в обзорное окно. Лампы в помещении пригасли и тревожно загудели, больше ничего не происходило. Стоящий перед аркой Курценко недоуменно повернулся и развел руки в вопросительном жесте. Мол: «И что?».
– Добавьте энергии! – нервно вскрикнул Воронцов. – Мало!
– И так пятьдесят мегаватт качаем, – ответил ему Матвеев. – Куда ещё?
– Добавьте!
– Реактор восемьдесят пять! Давление первого контура в красной зоне! Давит из-под уплотнителей! Поле сто десять!
– Да гасите уже, рванёт! – зло сказал Матвеев.
– Есть реакция поля! Есть! – закричал от своего пульта Мигель, показывая пальцем на стрелку большого квадратного прибора. – Сейчас откроется!
– Неужели? – подскочил Воронцов.
– Отключайте! – неожиданно закричал Матвеев. – Отключайте, не тот вектор! Вы что, не видите?
– Опять вы, това… – начал директор.
Свет моргнул, пол дрогнул, по герметичной аппаратной как будто пронёсся холодный сквозняк. Гул оборудования резко затих, лампы снова загорелись в полный накал. В тишине стало слышно, как стрекочет фиксирующий ход эксперимента киноаппарат. Перед аркой растерянно стоял Курценко.
– Не работает ваша установка, – констатировал Куратор. Голос его был спокоен, но стоявшая рядом Ольга видела, что он в бешенстве. Еще бы – такое крушение планов…
– Ответите вы за свой саботаж, товарищи учёные… – сказал молодой человек зловеще, но его никто не слушал.
– Автоматика отрубила по превышению поля, – сказал Мигель. – Был какой-то пик…
– Что-то определённо было… – засуетился Воронцов. – Дайте мне ленту самописца… Да, вот же, скачок! Установка сработала! Но почему…
На стене аппаратной громко зазуммерил телефон внутренней связи.
– Да, я, у аппарата… – ответил Лебедев. – Что?
– Что исчезло? – голос его стал изумлённым. – Вы что, шутите так? Вы там что, пьяные?
Держа в руке эбонитовую трубку, директор повернулся к коллегам. Лицо его было растерянным, единственный глаз глупо моргал.
– Говорят, там солнце исчезло…
Историограф. «Феномен очевидца»
На «боевые» меня теперь дёргали редко. Безумие первых дней осады, когда приходилось спать, не раздеваясь, в обнимку с планшетом, схлынуло. Наладился график работы операторов, пошла ротация на блокпостах, организовался отдых. Да и сами штурмовки стали куда реже – отбившись от первого внезапного натиска, Коммуна устояла, удержала ключевые реперы, перевела конфликт в позиционную фазу. Постепенно и до меня дошла старая солдатская мудрость: война – это много скуки между приступами паники.
Коммуна жила почти обычной жизнью – прорывов больше не было, и о боевых действиях напоминали только блокпосты у реперов да обязательные тренировки ополчения: полковник Карасов пытался сделать из него что-то хотя бы условно боеспособное. Получалось, со слов Боруха, так себе: солдаты из коммунаров – как из говна пуля. Задачу им, впрочем, нарезали несложную – в случае чего продержаться хотя бы пять минут, пока не примчится ближайшая ГБР4. То есть – погибнуть, подав сигнал о вторжении.
Затянувшаяся война шла «малой кровью на чужой территории», но заметно высасывала ресурсы, прежде всего, кадровые – охрана реперов в ключевых срезах оттягивала на себя немало людей, да и потери случались. Проблемы малочисленности населения ещё более обострились, и на блокпостах стояли, в основном, подростки, почти дети. С серьёзными лицами, преисполненные чувства ответственности, они дежурили днём и ночью, держа наизготовку старые карабины и новые ПП5. Мне от этого было не по себе. По инерции из прошлой жизни казалось странным доверять детям такую ответственную и опасную задачу, но в Коммуне отношение к ним совсем другое. Проще, с большим прагматизмом и меньшей сентиментальностью. Да и дети сильно отличаются от тех, что я помнил по материнскому срезу – ни намёка на унылую инфантильность молодежи информационной эпохи. Здешние двенадцатилетки серьёзнее, чем мои земляки, достигшие возраста алкогольной свободы. И сильно отличаются от старшего поколения. Их лица напоминают фотографии времён войны, с которых недетскими глазами смотрят стоящие на снарядных ящиках у станков подростки. Мне это совсем не нравилось, но во внутреннюю политику Коммуны я, разумеется, не лез.
На моих занятиях теперь частенько засыпали. Я ничуть не расстраивался, и запретил остальным их будить. Детскому организму сон приносит определённо больше пользы, чем лекции. Особенно мои.
Я читал два курса. В первую голову – теорию, условно говоря, вычислительных систем. В самом общем разрезе, без технической ерундистики. Рассказывал о том, что такое компьютеры, как устроены, какую роль они играют в разных сферах человеческой жизни, что могут, чего не могут и почему. Типа курса информатики для средних школ. Современным подросткам моего среза было бы скучно до зевоты – они окружены умной электроникой с детства и воспринимают её как нечто естественное. Но здешние слушали как научную фантастику.
Второй курс – микс из новейшей истории, философии и социологии материнского среза. Рассказы о том, «как там люди живут». Его было бы небесполезно послушать и моим бывшим юным землякам, но кто ж им даст? В тех школах запрещено рассказывать детям о том, как устроен мир. Только бумажная жвачка насмерть выхолощенных учебников. В Коммуне же, к моему удивлению, никому и в голову не приходило контролировать мои лекции. Во всяком случае, никто ни разу не сказал мне: «Что ты несёшь, Артём? Детям это рано/лишнее/сложно!». Коммуна, несмотря на название, выглядела на удивление мало идеологизированным обществом. Или мне так казалось.
– Нет, Настенька, – терпеливо отвечал я белокурой девице в тревожно-оранжевом, как спасжилет, платьице. – Твой вопрос не имеет ответа. В истории нет никакого «на самом деле». История – это своеобразный литературный жанр, книжная игра, если угодно. Историк изучает, что написали другие авторы до него, и, на основе их книг, пишет новую, которую, через годы, будут изучать следующие историки. Книжки о книжках, написанные по книжкам про книжки – это и есть наука история. Существенная часть того, что мы знаем, например, о Древней Греции, почерпнута из художественных книг слепого писателя Гомера, который, вполне возможно, сам является литературным персонажем, выдуманным Геродотом.
– Я не понимаю! – морщит тонкий прямой нос юная блондинка. – Ну ладно, Греция. Но ведь то, о чём вы рассказывали сегодня, случилось не так давно, есть люди, которые всё видели своими глазами! Почему нельзя просто спросить их?
– Это немного не так работает, – я придумывал на ходу, как объяснить этим сообразительным, но юным слушателям «феномен очевидца». – Давай попробуем на примерах, ты не против?
Девочка серьёзно кивнула, соглашаясь.
– Все мы знаем, что Коммуна сейчас в состоянии… ну, скажем, войны. Так?
Дети в аудитории оживились, в глаза засветился живой интерес, кто-то даже растолкал спящих рядом. Тема явно была всем близка.
– Это началось совсем недавно, то есть, ты видела всё своими глазами, верно?
– Да, конечно, – подтвердила девочка.
– А теперь давай представим, что прошло лет этак пятьдесят, и к тебе приходит твой внук!
Дети тихонько захихикали, фыркая в ладошки.
– Бабушка, бабушка Настя! – запищал я нарочито тонким голосом. – А расскажи, что случилось, когда на Коммуну напали?
Смешки усилились, но белобрысая ответила совершенно серьёзно, тщательно выбирая слова:
– Слушай, внучек! В тот год, когда мне исполнилось тринадцать лет, и я была совсем как ты сейчас, на нашу Коммуну напали Агрессоры!
«Агрессоры, значит, – подумал я, – вот и термин устаканился. Актуализация через символизацию. Их самоназвание „Комитет спасения“ звучит слишком двусмысленно».
Хихиканье в зале затихло, дети внимательно слушали.
– Тёмной ночью, когда все в Коммуне спали, с оружием в руках ворвались они через реперные точки в город и начали убивать направо и налево из своих страшных, пробивающих человека насквозь, скорострелок! Многих они успели убить, но наше ополчение бросилось на защиту мирных людей и отбило нападение. Тогда Агрессоры решили закрыть нам все пути и устроить блокаду. Они захватили наши реперы в других срезах, надеясь, что мы сдадимся. Но мы не сдались! Нам пришлось тяжело – наши ополченцы отбивали у врага репер за репером, многие из них погибли в бою. Некому было защищать Коммуну и мы, дети, сами взяли в руки оружие! Мы выстояли и не дали Агрессорам задушить нас в кольце блокады, но мы никогда не забудем тех, кто не дожил до победы!
Девочка замолчала, и дети в аудитории внезапно зааплодировали, разбудив последних спящих.
«Плывут пароходы – привет Мальчишу!», – невольно вспомнилось мне. Экая талантливая девчушка! Вот бы кому историю писать… До чего складно вышло! В конце концов, главное в истории – как её отрефлексировал социум. Ну и дидактический пример для подрастающего поколения.
– Молодец! – совершенно искренне похвалил я девочку. – Отлично рассказала. Это настоящая История, именно это и будут учить в школе ваши внуки. А теперь давай посмотрим, что из этого ты видела на самом деле.
– Ну… – белобрысая растерялась. – Я проснулась от выстрелов…
– Вот здесь уже стоп, – прервал я её, – ты сразу поняла, что это выстрелы? Ты до этого слышала много выстрелов?
– Нет, – призналась смущённо девочка, – я не поняла, что это за шум, просто проснулась и забеспокоилась. Мне потом уже сказали, что это была стрельба…
– Дальше что было?
– Заработала сирена, мы все немного… Ладно, мы сильно испугались. Это не было похоже на учебную тревогу. Потом пришла Ирина, наша учительница.
«Ага, значит, живёт не в семье», – машинально отметил я. В Коммуне это было дело обычное, большинство детей лет с десяти живут в детских общежитиях, хотя некоторые ходят ночевать к родителям. Это, кажется, никак не регламентируется. Ну, или я не знаю каких-то неписанных правил. Я до сих пор не всегда ориентируюсь в здешних социальных умолчаниях.
– Она сказала, что всем детям надо срочно спуститься в Убежище. На лестнице было темно, горели аварийные лампы, но в Убежище зажгли свет. Там были другие дети и несколько учительниц, они сказали, что на Коммуну напали, но мы не должны волноваться, потому что ополчение нас защитит. Мальчишки требовали дать им оружие, но им не дали, конечно. Вот бы они навоевали тогда! – засмеялась она. – Ведь стрелять нас ещё не учили… Мы сидели там до утра, как будто в дни Катастрофы, а потом нам сказали, что всё закончилось, наши победили, и отпустили на занятия, или спать – кто как хочет…
– Ты, Настя, типичный свидетель исторических событий, – сказал я одобрительно. – Ты совершенно точно знаешь, что произошло, но при этом сама ничего не видела. Ты проснулась, какой-то шум, все испугались, побежали прятаться. И уже потом тебе объяснили, каким именно событиям ты была свидетелем. Причём объяснили люди, которые видели не больше тебя, и которым рассказали те, кто никак в происходящем не участвовал. Так и создается История.
– Но… – девочка заметно растерялась. – Разве всё было не так, как я сказала?
– Дело не в этом. Я сам тогда валялся со сломанной ногой и вообще всё проспал, так что всё, что я знаю – точно так же, с чужих слов. Более того, если поговорить с непосредственным участником – например, с тем, кто отражал нападение, – мы узнаем ненамного больше. «Из темноты выскочили какие-то люди, начали стрелять, я стрелял в ответ, друга убили, меня ранили, подошло подкрепление, их оттеснили обратно, меня унесли в госпиталь…» Так было, Юра? – обратился я к одному из сидящих на заднем ряду взрослых. (Послушать мои лекции приходили не только дети, и это было предметом моей умеренной гордости).
– Именно так, факт! – смущенно пробасил с заднего ряда Юрик Семецкий. Я знал, что он был тогда в дежурной смене ополчения. – Чудом не убили меня! А кто, чего, зачем – это уж потом узнал. Не до того было…
– Так что, возвращаясь к первому вопросу: хотя мы своими глазами наблюдаем этот кризис, но какую версию «на самом деле» будут знать наши внуки, зависит от того, кто будет эту историю писать.
– А разве не вы? – спросили сразу несколько детских голосов.
Когда жизнь отчасти вернулась в мирную колею – работа с компьютерным железом, лекции в школе и так далее, – для меня пришло время вплотную взяться за новую общественную обязанность – историографию. Написание истории Коммуны, начиная от Катастрофы и до сегодняшнего дня. Вдохновленный этой идеей Председатель Совета, которого все звали просто «Палыч», безапелляционно назначил меня штатным хронистом: «Ты ж писатель? Вот ты и напишешь!».
Палыч обязал всех коммунаров первого поколения мне помогать: «Взбодрите память для общей пользы, товарищи! Поделитесь с молодёжью ценным опытом!» – но сам участвовать в исторических изысканиях не спешил. Остальные, если честно, тоже не рвались. В отличие от дежурных ветеранов моего школьного детства, всегда готовых в красках расписать, как они Берлин брали, здешние Первые отчего-то вспоминали прошлое весьма неохотно. То ли потому, что действительно хорошо его помнили, то ли потому, что там были не только героические страницы. Профессор Воронцов, который больше всех знал о первых днях Катастрофы, вообще бегал от меня, как чёрт от ладана, отмахиваясь от всех расспросов и ссылаясь на крайнюю занятость.
Моим главным историческим источником стала Ольга.
Мы больше не были парой – её вещи исчезли из шкафа в прихожей. Выселяться из «семейной» комнаты от меня никто не потребовал, так что я там и остался. Тем более, что от «несемейных» она отличалась только шириной кровати. В кровати было иногда одиноко, но, скорее, в части физиологии, чем всего прочего. Был ли я обижен на неё? Ну, разве что совсем чуть-чуть. Довольно глупо обижаться на человека, что он такой, какой есть. Правильнее винить себя за то, что оценил его неверно. Я же прекрасно знал, что «отношения» для Ольги – просто ещё один способ достижения целей.
Положа руку на сердце – я не очень по ней скучал. (Положа руку ниже – да, ещё как). Я знал, что рано или поздно мы расстанемся. И даже испытал некоторое облегчение, когда это, наконец, произошло. Если быть с собой неприятно-честным, то Ольга – не мой уровень. Она – героиня мифа, «та самая Громова». Она умна, красива, отважна и решительна. (А ещё у неё роскошная задница). Лучше не сравнивать с собой, впадёшь в рефлексию (нет, не по поводу задницы).
Ну и социальная роль «мужик Громовой» меня тоже временами утомляла. Женщины с нездоровым интересом высматривают «что она в нём нашла?». (Не туда смотрите, дамы! Моя сила в уме, обаянии и харизме!) А мужчины косятся с таким опасливым восхищением, как будто я самку гепарда трахаю. Ну, то есть она красивая, конечно, но не проще ли бабу найти?
Хотелось для разнообразия уже побыть просто собой.
В общем, мы общались не как разведённые супруги, а как старые знакомые. Это со всех сторон удобнее. Если выдавался свободный вечер, встречались за столиком ресторана. Ольга пила сухое вино, которое ей неизменно приносил Вазген, рассеянно крошила на тонкий лаваш домашний сыр – и рассказывала. Я записывал. Карандашом в подаренный лично Палычем для такого дела толстый блокнот – в красной кожаной обложке с тиснёной золотом надписью «Делегату партийной конференции». Наверное, он должен был настраивать меня на исторический лад. Восстанавливать писчий навык после клавиатурного было сущим мучением, но с ноутбуком тут неудобно – ни розеток, ни вайфая, да и столы на это не рассчитаны.
Ольга рассказывала отстранённо, как будто не про себя, а про какого-то другого, причём давно умершего, человека. С лёгким сожалением о его судьбе, но без эмоциональной связи. Я постепенно выстраивал для себя причудливую и неоднозначную картину событий. Впрочем, на некоторые вопросы она отказывалась отвечать наотрез: «Это не то, что стоит вносить в хроники, поверь мне…» или «Это закрытая информация, и лучше бы ей такой и остаться…». Иногда удавалось пригласить за наш столик кого-то из удачно подвернувшихся Первых (да хоть того же Вазгена, он, оказывается, долгое время тащил на себе всю хозчасть Института и по многим событиям тех дней был в курсе поболее Палыча), но они не горели энтузиазмом. Клещами буквально приходилось тянуть подробности.
В общем, первоначальный энтузиазм Первых по мере написания истории Коммуны угасал тем быстрее, чем меньше она получалась похожей на героическую повесть для школьников.
