Павел Сергеевич Почикаев
Тонкий вкус
Тем временем Даниэлле снова принялся копаться в ящике, располагавшемся чуть в стороне от полки с посудой. Два строгих костюма почти неслышно переговаривались, кроме тихого сопения мексиканца в изолированной комнате вообще не наблюдалось звука. Эксперимента ради я решил чуть сильнее наступить на пол, но толстая подошва моих тапочек не пропустила ни единого колебания.
Даниэлле распрямился, в руках его была узкая деревянная шкатулка, которую он принялся медленно раскрывать, мне показалось, что в его чётких и отлаженных движениях проскальзывало благоговение. Мне не терпелось как можно скорее разглядеть, что там такое лежит, но как на зло сутулая спина Даниэлле перегораживала мне весь обзор. Я попытался встать на цыпочки, но всё равно ничего не сумел разглядеть.
Терпение практически никогда не входило в мои благодетели, но уже в следующую секунду мексиканец повернулся ко мне, и я увидел две тряпичные маски, лежащие на переливающемся бархате плоской шкатулки. Внешне они напоминали те штуки, которые раздавали в самолётах во время особо длительных перелётов, это были обыкновенные маски для сна, и их появление в этом месте породило очередную волну непонимания. В голове начинала циркулировать цепочка, у которой на данный момент не имелось логического завершения.
В круглой комнате, доступ в которую есть только у определённого сорта людей (в строгих костюмах с узкими галстуками), по стенам которой висит звукоизоляция, в определённое время приходят гости. Их обслуживают официанты, предварительно надевшие мягкие тапочки, потом из шкатулки достаются маски для сна, чтобы…
…что? Лишь грозное предупреждение Даниэлле о ненарушении тишины в последний момент заставило меня проглотить вопрос, да и времени на него не оставалось, потому как мексиканец, держа одну из масок на вытянутых руках, уже приближался к сидящей двоице. Мне не оставалось ничего другого, как подхватить оставшуюся маску и последовать примеру старшего.
Он замер за спиной высокого гостя, не входя в его поле видимости и протянул вперёд руки. Не прерывая тишайшего разговора со своим компаньоном строгий костюм привычным движением перехватил предложенную маску и приладил её к своим глазам, педантично поправив резиночку, пересекающую его голову от одного уха к другому. Чувствуя себя частью какого-то совершенно непонятного ритуала, я передал маску человеку с эспаньолкой. Тот натянул её на полноватое лицо, расслабленно откинулся на спинку удобного кресла и протянул руки вдоль подлокотников. Всем своим видом он давал понять, что готов к наслаждениям.
Внезапная догадка мелькнула в моей голове, я перевёл взгляд на сцену, но прежде, чем она успела сформироваться в окончательную и чётко выраженную мысль, моим вниманием со свойственной ему грубостью завладел Даниэлле. Ему не нужны были мягкие тапочки, он и без них прекрасно умел подкрадываться бесшумно. Он заставил меня вздрогнуть, когда положил руку ко мне на плечо и развернул меня лицом к себе. Никогда до этого мне не доводилось видеть его с такого близкого расстояния.
Даниэлле был выше меня, ему пришлось немного наклониться, чтобы наши лица оказались приблизительно на одном уровне. На его поднятой ладони лежали четыре ярко-оранжевых пилюли, и только когда он стал вставлять одну из них в ухо, я понял, что на самом деле это беруши. Бахилы на мягкой подошве, маски для сна, беруши, видимо я угодил на заседание закрытого клуба с очень необычными правилами.
Когда я заткнул оба уха, мексиканец, больно дёргая за руку, внимательно осмотрел плотность прилегания оранжевых затычек, затем ткнул мне прямо в лицо указательным пальцем правой руки, длинный ноготь чуть не поцарапал мой нос.
Он нацелился пальцем на одно ухо, потом на другое, указал на собственные беруши и категорично покачал головой. "Не вынимать!" Жест его в расшифровке не нуждался, я согласно кивнул, хотя испытывал некоторые неудобства в связи с отсечением одного из чувств.
На этом непонятная подготовка неизвестно к чему закончилась, и можно было начинать. Мне предстояло дежурить возле столика с бутылками и внимательно следить за гостями, малейший намёк с их стороны тут же должен был превращаться в бокал избранного напитка. Сам Даниэлле приблизился к сцене, он отогнул ближайшую к нему часть занавеса, засунул за него голову, и свет в комнате сделался ещё более приглушенным.
В моих заткнутых ушах нарастал звон, хотя на самом деле я ничего не слышал. Со своего места я видел руки, лежащие на подлокотниках, прямо перед ними была сцена. А потом на неё вышла девочка.
Я бы дал ей точно больше восемнадцати, но всё же называл именно "девочкой", потому что в её лице сохранилось слишком много детских черт, просто не позволяющих обращаться к ней "девушка". У неё были немного полноватые щёки, которых она, вне всякого сомнения, стеснялась, их покрывали веснушки, захватывающие с своё владение ещё и нос. От накрашенных помадой губ, раздвинутых в неуверенной полуулыбке, на коже проступали ямочки. Она была слегка полновата, но свободное платье с закрытыми плечами и длинными рукавами ретушировали это.
На неё было приятно смотреть, она производила впечатление воздушности и застенчивости. В её движениях сквозила робость, и первые маленькие шаги по сцены явно дались ей с большим трудом. Вряд ли она могла разглядеть внутренность комнаты, потому как свет был направлен прямо ей в лицо, смотреть должны были на неё… вот только я лишь через несколько мгновений вспомнил про повязки на глазах строгих костюмов. Нет, смотреть они явно не собирались, они даже намеренно собирались именно этим не заниматься.
Девушка вышла на середину сцены, бросила немного испуганный взгляд за кулисы. Возможно, кто-то там подбодрил её или поднял вверх большой палец, как бы то ни было, после небольшой заминки девочка перестала нервно стискивать кулаки и гордо распрямилась. Я видел, как раскрылся её очерченный помадой рот, но ничего не слышал.
В тот момент, когда из лёгких девушки стала выходить мелодия, резкая перемена произошла с двумя гостями, сидевшими в креслах. Тот, что повыше, резко дёрнулся вперёд, своим движением заставив меня оторваться от происходящего на сцене, он всем корпусом наклонился вперёд и максимально возможно выставил вперёд шею, его кадык судорожно начал двигаться туда-сюда. Его сосед отреагировал совершенно иначе, толстячок с эспаньолкой напротив её сильнее растянулся в кресле и даже слегка растянул узкий галстук, завязанный под шеей тугим узелком. В моём понимании так принято разваливаться в кресле перед ярко пылающим камином после тяжёлого трудового дня.
Заметила ли девочка эти перемены? Не испугал ли её внезапный порыв одного из слушателей? А может именно поэтому свет и был направлен ей в глаза, чтобы она не отвлекалась от своего дела и была сосредоточена исключительно на нём?
Я не сомневался в том, что она пела, но как бы хорошо она не смотрелась в круге света, всё больше моё внимание переключалось на сидящую двоицу. Во мне крепло ощущение странности происходящего, да, видимо, я попал в какой-то частный и приватный клуб почитателей живой музыки, гости которого привыкли наслаждаться пением в комфортной обстановке, этим можно было объяснить закрытую дверь, полную шумоизоляцию, дорогие бутылки в шкафчике… но зачем тогда надевать на ноги мягкие бахилы и к чему затыкать уши нам? Чтобы ни единый звук не проник в непредназначенные для этого уши? Звучало бредово.
А повязки на глазах разве это не перегиб? Мне доводилось бывать на многих концертах, и ни разу я не видел человека, пришедшего на концерт, с повязкой на глазах. От этого веяло фанатичностью, но у всех свои причуды. Мысли продолжали крутиться в голове, параллельно я наблюдал за происходящим на сцене.
Девочка только что закончила одну песню, немного притупила глаза, поглядела на носки своих туфель, а потом практически сразу завела новую мелодию. Высокий костюм воспользовался короткой передышкой, но при первых звуках снова подался вперёд, его компаньон совершенно обмяк в своём кресле.
Уже не в первый раз у меня мелькнула мысль о том, чтобы незаметно вытащить затычку и хотя бы одним ухом послушать девочку. Правда где-то там в тени возле сцены находился молчаливый и неулыбчивый Даниэлле, который, возможно, наблюдал за мной. В моих ушах громко стучала кровь, и от этого монотонного звука соблазн убрать одну из затычек становился всё сильнее.
А вот строгие костюмы вовсю пользовались возможностью слушать, высокий чуть не вываливался из кресла, его руки судорожно сжимали подлокотники, а рот казался открытым, словно он пытался откусить от чего-то невидимого большой кусок. Нижняя губа была сильно выпячена вперёд из-за чего его лицо приобретало карикатурный оттенок.
Вторая песня неслышно для меня замирала в приятно пахнущем воздухе круглой комнаты, для себя я решил, что на следующей песне непременно вытащу из уха затычку, и пусть даже Даниэлле за это устроит мне выволочку. Я же не видел ничего криминального в том, чтобы одним ухом послушать музыку.
На этот раз пауза между песнями получилась более длительной, но как только я уверился в том, что девушка будет петь и дальше, сразу стал поправлять свою причёску и ловко одним пальцем сумел подцепить берушу, которая скатилась в мою ладонь. Голова потихоньку стала наполняться звуками.
Пела она в самом деле бесподобно, каждый звук выходил из её груди чистым и правильным, он взлетал вверх, и я чувствовал острые пики высоких нот, он немного вибрировал и отражался от стен и низкого потолка. Это не было похоже на крики под гитару, к которым так привычно моё ухо, лёгкие слова совершенно не вязались с тем, что я привык считать музыкой, если я когда и слышал настоящий голос, то только в той комнате морозным вечером за две недели до Нового Года.
Я не обратил внимания на то, что головы обоих посетителей дёрнулись в мою сторону в тот момент, когда я сковырнул затычку, я не придал значения их вытянутых губам, лакающим пустой воздух, я был слишком увлечён музыкой, и лишь потом обратил внимания на эти странные детали. Потом, когда было слишком поздно…
Я был очарован голосом, предназначенным не для меня, но отметил тот факт, что, как мне показалось, девочка стала петь тише. Скорее всего, на мне ещё сказывалось ношение беруш, но часть меня продолжала твердить, что конец песни прозвучал намного тише её начала. Стоило ли обращать внимание на такую мелочь, по последующие несколько песен сумели меня убедить в правильности наблюдений.
