Павел Шацкий
Личное дело красноармейца Антонова. Балашиха – Наро-Фоминск
Глава 4.
Встреча на леоновской тропе
Предположим, было это примерно так:
Широкая тропа вела через несколько неказистых деревенек к старой плотине на реке Пехорка: вдоль поля с капустой, тенистым парком, леском до вырубок, за которыми виднелась высоченная кирпичная труба фабричной котельной.
Путь был неблизким, не менее трёх четвертей часа. Однако летом и весной пройтись этой дорогой было даже приятно. А вот зимой в оба конца топать приходилось почти в полной темноте. Что в утреннюю, что в вечернюю смену: или ещё темно, или уже темно. Весь короткий световой день проходил в шумном цеху, будто и не было его, дня-то.
Зимой ещё и снег. Благо, что рабочей тропой туда и обратно проходили более тысячи пар ног. Как муравьи, выстроившись в линию, люди шли друг за другом, глядя в затылки. Ни тебе поговорить, ни остановиться.
Муравьи, да и только…
Бесконечный людской поток пробивал глубокую колею в сугробе (зимы-то были снежными, не чета нынешним). Сутки напролёт в будни, выходные, даже в церковные праздники шли и шли фабричные. По колее и отблеску луны на белоснежном снегу.
Мокрая обувь и ватники не успевали просохнуть, как вновь пора было собираться на смену. И так каждые 10—12 часов день за днём.
«Летом всё лучше: или с маманей, или с братьями, сёстрами, или хотя бы с соседкой из леоновских – всё не одна. Пока пройдёшься, суть да дело, все новости фабричные и деревенские узнаешь. Вот, недавно рассказали про новенький паровоз, что пустили прям до фабричной станции. Говорят, огромный как барский дом, чёрный как сапоги у приказчика, а дыму, будто тысячу самоваров углём затопили. Ну дела! Посмотреть бы. Да куда там. Маманя одну не пустит, а со мной на эту бесовщину идти смотреть не хочет», – размышляла Пелагея Штыкова, проходя привычной дорогой.
Девчонка видная, почти семнадцать лет уже. Поэтому всегда с кем-то. Мало ли что!
В один из погожих летних дней шла она с тёткой. Та кроме церковных праздников, богослужения, огорода или скотины ни о чём и не ведала. Да и вообще к разговорам была не охочая. Шла, бывало, Богородицу по сто раз начитывает полушёпотом. Ей, мол, так дорога проще. С Благословением! Так и плелись.
Навстречу поток леоновских из Грабарей, да Гущинки. Домой со смены топают почти все знакомые или родня: пока со всеми раскланяешься, голова отвалится.
«Ну вот и дошли. Сбоку чёрные паровозные дымы от станции, где мне и не побывать, а прямее держаться, фабричная труба коптит. Там и леоновские ворота недалеко», – размышляла девушка.
На фабрике было сразу несколько проходных, почти во все стороны света. Кому с которой удобнее заходить. Те, что выходили на реку и отчий дом Пелагеюшки, так и называли – леоновские ворота. Через них и ходила…
– Наши к леоновским тянутся. Смотри-ка, прямо рекой, рекой, – сказала Пелагея громко.
Тётка не отреагировала, что-то монотонно бурчала под свой крючковатый нос. Дальше шли молча, кланяясь в ответ встречным.
Тихо. Раннее утро, красота.
«О! Дятел застучал совсем рядом. Видимо, у него началась утренняя смена. Посмотри-ка: всю росу ногами вдоль тропы посшибали. А под берёзками как она играет, будто каменья драгоценные, да жемчуга рассыпаны. Вот бы глянуть на настоящий жемчуг – интересно, какой он?», – мысли Пелагеи путались, прыгали, заигрывая с ней.
Тётушка продолжала молчать.
Тут ей послышались приближающиеся шаги. Оглянулась – знакомый человек, кажется, из леоновских. Они вроде как с семейством переехали. Дом построили.
– Эй, сероглазая! Постой-ка!
Поля, так иногда её величали – не всё же Пелагеей кликать – сделала вид, что не признала мужика или не услышала. Прошла мимо, даже головы не повернув. А тётка – хвать её за белую руку и, как козу на верёвке, ещё сильнее вперёд потянула. Прошли не боле сажени.
– Мамаша, да вы не бойтесь. Постойте минутку. Я же сосед ваш. Через три дома живу. Василий Антонов. Не признали?
Догоняет, в глаза заглядывает, словно в закопчённые церковные образа: что там намалёвано, за копотью и не разобрать.
– Сосед! Не признали! Да у нас полдеревни таких соседей – точно тараканы или клопы из старого матраса наползли. И по улице не пройдёшь. Всё ходють, глаза таращат, здороваются. А кто вас знает, чего от вас ждать? Иной и в церковь нашу не ходит, а туда же – сосед! – отрезала тётка, дёргая Пелагею за руку, будто репку из сырой землицы.
Прошли ещё чуть больше сажени.
– Да я же, вроде, по-русски с вами толкую. А насчёт прихода, так я в фабричную церковь хожу, мне так сподручнее. Не верите? Там и узнайте, – оправдывался сосед.
Тётка не то устала отбиваться, не то услышала что-то важное, замерла. Подбоченившись, уставилась на мужика. А он видный: брюки новые в тонкую полосочку не из местного сукна в сапоги заправлены, рубаха под поясок чистая, картуз с блестящим козырьком, лаковым, сам бритый, не рябой. Такой мешки таскать да гайки крутить поди не будет.
– Ну! Чего тебе? Говори уж, соседушка, – спросила тётка с явной ехидцей, не сулившей ничего хорошего. Однако, похоже, сменила тон… Видно, тучи сходили с небосклона, в физиономии довольная ухмылка появилась.
– Да, мы через три дома от вас живём. Я на фабрике мастером на паровом котле работаю. Хожу с вами почти каждый день. Понимаете, сына с семейством перевёз из Бронниц. Он двухклассное училище кончил в этом году. Я его к счетоводам упросил взять в помощь. Так, без денег, пусть поучится, – говорил мужик.
– Ну? Учёный значит, – перебивала тётка. – И без денег. Вот оно как!
Душила её жаба. Она страсть как этих учёных недолюбливала: «А что в школе-то портки просиживать? Лучше бы отцу с матерью помогли лишний раз. Я уж не говорю про себя одинокую», – любила поворчать она про учёность эту новомодную.
– Да! Это и ничего. Я пока зарабатываю. Дело-то у меня плёвое. Парню пока четырнадцать, одного его не всегда отправить могу, а сам часто не совпадаю с ним по сменам. Не могли бы вы иногда захватывать Пашку с вашей Полюшкой?
Ласково так сказал: «Полюшкой». Девушку аж в краску кинуло, пятнами пошла, да так в той краске и утонула по самую макушку. Глазами в берёзку уставилась, будто сверлила её. А как очухалась, заметила шага на три позади них парнишку светленького, немного лопоухого. Симпатичный, чистенький, сразу видно – школяр, ещё и в фуражечке и чёрных ботинках. Парень бойкий, да мелковат. Ну, это пока.
Малый тоже стушевался. Видно, что ему от разговора не по себе стало: навязывают, как телёнка на выпас. А что поделать? Краска с лица Пелагеи будто сползла и на Пашку забралась. Щёки, уши загорелись красными разводами, как живого перца хватил. Понял, видно, тот, что девка его глазом измеряет, будто в базарный день оценивает, а цена-то ему плевая – пятак медный.
Пока старшие разговаривали, молодые разглядывали мир вокруг: воронье гнездо на дереве, полевые цветы вдоль овражка. Взрослые же выяснили, что на фабрике у них много знакомцев. А мужик оказался непростым: и с главным инженером знаком, и с помощником приказчика.
– Спасибо вам, матушка, сердечное спасибо! Я, если что надо, завсегда помогу. Значит, завтра мой телёнок у крылечка вас подождёт. Захватите?
Тот «телёнок» на слова бати ухмыльнулся, но смолчал.
– От чего не захватить! Хорошие люди должны помогать друг другу. Это ведь как в Евангелии писано. Э… – хотела было закончить пожилая богословка, но не успела.
– Сердечно благодарю! Откланяюсь, надо до смены поспеть, сына завести в конторку… – мужик, почуяв грядущую неуместную проповедь, решил ретироваться. Почти поясно поклонился и дёру к фабрике.
Тётка так и замерла с вытаращенными глазищами и с раскрытым в гласном звуке ртом, размышляя попутно, вежливо ли поступил её новый знакомец. Поля аж засмеялась в голос, прикрывая лицо. Отвесив малой подзатыльник в науку, тётушка схватила её за руку и потащила к проходной.
На следующе утро «телёнок в школярской фуражечке» и впрямь стоял у крыльца, переминаясь с ноги на ногу в чёрных, как копытца, ботинках.
– Ну! Как тебя там? Пашка, что ль? – спросила провожатая.
Тот согласно кивнул.
– Ну, коли Пашка, то пошли, – с улыбкой сказала немолодая женщина.
Шли втроём. Женщины в паре, парень плёлся позади. Молчали всю дорогу. За проходной разбежались, сухо попрощавшись.
На другой день Штыковы вышли в ночную.
– О… Ты опять здесь. А на кой ляд батя тебя в ночную отправляет?
Парень беззвучно шевелил губами, мотая головой, словно телок, отгонявший назойливую мошкару.
– Ладно, пошли…
Шли всё тем же порядком: женщины парой, Пашка волочился сзади, подмётки о камни оббивая. Раз пять оступился, чуть в пень лбом не влетел.
Путь лежал полем, парком. Дошли до леса. Оставалось всего ничего. Луны в ту ночь за макушками деревьев было почти не видно. Ветер раскачивал деревья, ухала сова – жутковато. Женщинам было привычно, а парнишка за ними шёл, да зубами постукивал.
– Палаша, иди-ка ты с Пашкой рядом. Возьми его за руку, поговори о чём. А то, боюсь, он с непривычки только половину себя до фабрики донесёт, – шепнула тётушка. Сказала и перекрестилась троекратно. Такое сочувствие было не по ней, но что-то нашло.
Делать нечего, пришлось соглашаться. Шаг замедлили. Пелагея схватила его, а ладонь холодная, как лягушка. Пошли новым раскладом: тётка впереди, они парой за ней. По первости молчали.
– Значит… Учёный будешь? – нарушила молчание девушка.
– Я только школу окончил. Пять лет. Математика, чистописание, богословие, – отвечал мальчишка.
– Понятно. А что на фабрике делаешь?
– Папка к счетоводу приставил. Думал, он науку какую даст, подскажет. Батя даже барашка в бумажке в руку ему сунул! Я видел. Заинтересовать хотел. А тот меня как полового в трактире гоняет: чай налей, сахару или варенья принеси, сбегай туда, сюда, на столе прибери, да с бумагами осторожнее, – бубнил парнишка. Он шмыгал носом и озирался по сторонам.
– Постой! Какого барашка в бумажке? Как он мог его в руку-то сунуть? – смеялась девушка.
– А, это… Так было у Гоголя, по-моему. Когда тайком благодарность, то есть денежку за услугу, в руку вкладывают. Понимаешь?
– Ясно! Так бы и сказал! А то «барашек, как у Гоголя». Одно слово – учёный, – парировала девушка. – Ну да ладно. А насчёт работы – это всё лучше, чем в подсобницах или в чесальном работать. Ну? Не дрейфь, немного осталось, вон уже за поворотом будет фабрика.
Скоро вышли из леса, пошли к пустырю. Тусклые фабричные огни и дымовая труба приближались. Людей становилось всё больше.
– А кого вы там чешете в чесальном цеху? – спросил Пашка.
– Во глупый! Ни «кого» чешем, а «что». Распускаем хлопковые пластины в тонкое и длинное волокно.
– Да, я знаю. Это я так… Пошутил. Мне батя рассказывал о работе с хлопком. Но вашей чесалки я не видел, – уже без страха, а с озорной улыбкой заговорил новый знакомец.
Поля взглянула на него пристальнее. Внезапно для неё он перестал быть телёнком, а стал очень даже милым юношей: светлые глаза сверкали отражением луны, словно в бездонном озере; забавный слегка курносый нос был покрыт конопушками, как цветами на лугу; только уши как грузди, но небольшие. «Такие ему идут», – подумала Поля.
Вместе они прошли через проходную и остановились во внутреннем дворе у башни с часами, которая возвышалась над прочими фабричными постройками. Внутренний двор был похож на нерестовую реку. Люди рыбными косяками курсировали в разных направлениях: кто на смену – те почище, ещё сонные, а кто домой – чумазые и уставшие.
Ребята задержались у часов. Тётка не стала их дожидаться, в конце концов, она свою работу справила – до цеха довела. Махнула на них рукой и отправилась к себе на участок.
– Сейчас, минутку, – сказала Пелагея. – Большая стрелка уйдёт на двенадцать, и часы начнут бить.
– А ты не опоздаешь на смену? – побеспокоился Павел.
– Не… – протянула Поля. – У нас пересменка пять минут. А я так: «принеси-подай». Там смену без меня сдают.
Раздался металлический щелчок, большая стрелка дрогнула и сместилась на цифру двенадцать. Громом раскатился короткий бой и витиеватая мелодия.
– Интересно, что играют эти часы? Красиво. Жаль, мелодия обрывается, – в задумчивости сказала Пелагея и прижала руки к груди. – Вот бы глянуть, как они устроены. У нас в усадьбе Пехра-Яковлевское есть такие, да меньше и уже старые, не играют.
На этих словах она сорвалась с места и помахала Павлу на прощание.
Фабрика на рубеже веков со стороны плотины (коллаж автора, между фотографиями почти сто лет).
Шла третья неделя, как почти каждое утро или вечер Павел Антонов ходил к фабричным воротам леоновской тропой. Ходил не один.
За это время Паша и Поля многое узнали друг о друге. У Павла было две сестры и старший брат Яшка. Они с родителями жили в небольшом доме на соседней улице. Мальчик умел не только писать и читать, но неплохо знал математику, богословие и географию. Но главное, что его папа, пожалуй, единственный из Полиных знакомых был за границей в Англии. Он жил там четверть года, учился на мастера по паровым котлам. С тех пор один из пяти русских на фабрике мог управлять ими, за что имел большой почёт и уважение.
У Пелагеи было четыре брата и три сестры. Оказалось, что пятая часть леоновских были её дальние и ближние родственники по линии отца или матери. Штыковы уже не менее восьми поколений жили в этих краях, но только несколько лет как, потеряв работу в усадьбе, подались на фабрику, где и работала добрая половина семейного клана.
В отличие от своего нового друга, Поля была малограмотной: обучена нехитрому счёту, читала по складам, могла написать пару строк.
– А что? Мне для жизни довольно. В лавке рассчитаться, али в ведомости за плату подписать, науки хватит. Ты вот лучше расскажи ещё раз, как батя твой за море плавал в Англию, – прервала Пелагея Пашкины расспросы о школе.
Тот вздохнул и в третий, а может пятый раз взялся проигрывать эту заезженную пластинку о визите «за три моря».
– Ну до Балтийского моря, значит, они паровозом добрались. Хоть и в общем вагоне, но у каждого своё место. В Санкт-Петербурге пожили на постоялом дворе. В центр города их не пустили, но окраины видел. А потом в порт. Там огромный пароход с трубами поболее нашей фабричной. Палуб было – тьма, больше, чем в барской усадьбе, – рассказывал Пашка, размахивая руками, закатывая глаза, будто представлял невиданного исполина.
Так задрал голову вверх, что картуз свалился. Его подняла Поля, отряхнула и протянула новому другу:
– А что это, «палуба»? – переспросила она.
– Я же тебе говорил. Палуба – это как этаж в доме. Ну вот, у нас на фабрике пять этажей, на корабле, значит, пять палуб.
– Чудно! Корабль, как дом. Удивительно, – говорила Поля.
Она и паровоза ещё не видела, а тут корабль как дом о пяти этажах. От того и переспрашивала всё по нескольку раз, силясь представить неведомые чудеса премудрого прогресса. Ребята шли и толковали, представляя пароходы, море, огромный корабль, неведомую Англию. Их мир – это небольшая деревушка вдоль Владимирского тракта, леоновская тропа, фабрика с дымящей кирпичной трубой и грохотом валков чесальной машины.
Вдоль тропы мелькали утлые домишки, деревья, овраги, фигуры, отдающие поклоны. Поля и Паша их просто не замечали – было не до этого. Они пребывали в мире фантастически-манящем, недоступном.
– Так, голубки! – гаркнула тётушка и остановилась перед ними.
Ребята, не заметив внезапно образовавшейся преграды, с размаху влетели в её пышные телеса и чуть не повалили с ног. Тётка устояла. Лишь колыхнулась всем телом.
– Тихо, тихо… – закричала она, будто останавливала сорвавшихся с поводьев жеребят. – Значит, идёте, галдите, света белого не видите. Соседи проходят, тётка Надя Клеймёнова прошла, здороваются, а вы и глазом не приветили. Матвей Иванович прошёл – не удостоили внимания, – возмущалась она, поддавая пару. – Вот моё решение: завтра, Пашка, сам пойдёшь. Хватит, пообвыкся, телёночек, тепереча и сам можешь пастись и травку щипати, – отчеканила она на стародавний лад с язвительной и раздражённой гримасой. – Худая с тебя служба, Пашка. Худая! Девке голову трубами да пароходами морочишь, – отрезала тётушка и задрала нос.
Тут уж ребята взмолились, наобещали с три короба. И, надо сказать, держали слово: шли далее перед провожатой, да на каждого встречного-поперечного кивали головами, а у знакомых и про здоровье спрашивали, и про родителей. Так и добрались до Леоновских ворот.
По обыкновению разбежались у башни, дождавшись часового боя.
На другой день снова вели себя чинно.
Шли хоть и позади тётушки, но в ответ проходящим кланялись, громко приветствовали. Чтобы не забыть, сговорились: дёргали друг друга за руку как ровнялись со встречным.
Тётушка озиралась на малых, одобрительно кивала – видно, что вчерашняя наука пошла впрок.
– Придём, не будем ждать боя часов. Айда сразу к нам в чесальный цех. Хочу тебе машины показать. Это хоть не пароход, но тоже интересно, – озорно, по-девичьи сказала Пелагея.
Заходясь от нетерпения, испросив у тётки разрешение, ребята побежали вперёд. Надо было прийти раньше начала смены. До боя часов оставалось десять минут. Добежали и сразу юркнули в цех на первом этаже. За широкой дверью таилось оно – «царствие чесальное».
Сводчатый кирпичный потолок опирался на чугунные трубы, заполненные жидкостью. Такая хитроумная конструкция была призвана снизить вибрацию от агрегатов. Вдоль окон стройными рядами стояли чудные машины. Железные валы малые и большие, пузатые и тонкие, блестящие и шершавые громоздились друг на друга. Одни вращались медленно, другие быстро, приводимые в движение ременной передачей. Несмотря на установленную в конце прошлого века систему очистки воздуха, вокруг летали хлопковые ворсинки. Они, как назойливый тополиный пух, норовили забраться в глаза, ноздри и открытый рот. С непривычки, проглотив на вдохе хлопковое волокно, Пашка закашлялся.
– Ничего! Скоро привыкнешь. Поначалу все кашляют. Сейчас ещё хорошо. Маманя говорила, раньше система очистки воздуха и вовсе едва работала, без повязки на лице дышать было почти невозможно, – со знанием дела говорила провожатая, хлопая Пашку по спине.
Прокашлялся…
– Ну что, мастерица-чесальщица, рассказывай.
Поля вошла в образ:
– Так! Руки в валки и ремни не совать. И, вообще, убери лучше их в карманы. А то они у тебя как неприкаянные ходят. Того и гляди, под валок затянет, что я батьке твоему скажу? – деловито скомандовала девушка.
Наконец она почувствовала, что может Пашку удивить. А он-то раскрыл рот, глаза таращит на паутину хлопковой нити, которую с валков снимают.
– Это только середина процесса. К нам с дороги приходит прессованный хлопок, называют его «бумагой». Его разрезают полосами. Он в отбой проходит, притирку. Дразнят его и чешут. На чесальных машинах через валки проходит, вытягиваясь волокнами, как паутинка.
Пашка засмеялся, зашелся так, что не разобрать, что говорит:
– Д-д-д-д… Дразнят, значит! Весело у вас тут, сначала дразнят, потом чешут! – смеялся он, заражая и Полюшку своим заливистым хохотом.
Просмеялись, умолкли, поймав на себе несколько едких взглядов работников смены.
– Ладно, слушай дальше, – серьёзно сказала провожатая. – Чем длиннее волокно, тем лучше. Но главное, не оборвать. А если короткое волокно слетит, ничего. Такое либо в очистку засосёт, либо тебе в рот, – сказала Поля, и ребята вновь захохотали, между делом снимая ватные ворсинки друг у друга с бровей, глаз, губ.
Это было их первое прикосновение. То есть за руки-то они уже держались, но вот так…
– Пойдём! Хватит стоять. Через пять минут начнётся смена, а я ничего тебе не показала, – встрепенулась Пелагея.
Прервав минутное оцепенение, она, вцепившись в Пашину руку, потащила его по проходу между станками. Пашка озирался по сторонам. Он и не думал, что это может быть так увлекательно: всё вращается, крутится, грохочет. И в этом «чесальном царстве» Поля – королева.
Провожатая попутно со всеми здоровалась, деловито подбоченившись спрашивала у мастериц, какой сегодня хлопок, сколько уже тюков отработали, много ли сора. В ответ кивала, вела Пашку дальше по рядам. Ну, прямо мастер! Бабы за их спинами хихикали:
– Смотри-ка, Пелагея Штыкова прынца сказочного привела.
– Во дела…
Внезапно раздалось звонкое и властное:
– Штыкова, заканчивай свои хиханьки. Ватин пошли принимать. Сам-то он в машину не запрыгнет, – голосила высокая женщина в тёмном переднике. В её руках была большущая тетрадь.
– Ну всё, давай! Мне пора. Похоже, без меня не управятся, – затараторила Поля. – Завтра продолжим, – сказала и выпроводила экскурсанта за массивные цеховые двери.
Пашка не успел оправиться и попрощаться, как тяжёлые врата в «царствие чесальное» захлопнулись перед его любопытным курносым носом.
Так и закончилась эта удивительная экскурсия!
Внутренний двор фабрики и башня с часами (фотография автора, наши дни).
Настал новый рабочий день.
– Ну что? Опять к нам? – спросила Девушка.
В её глазах мерцал весёлый огонёк.
– Нет. Сегодня у меня для тебя сюрприз. Айда за мной.
– Это ещё куда? К счетоводу? Помогать кофий разливать и бумажки перекладывать? Не пойду, – отрезала Поля. Она сложила руки узлом на груди.
Пашка засмеялся.
– Да нет же! У меня сюрприз. Сама увидишь, – он потянул её во внутренний двор фабричных корпусов. Там тоже были двери в цеха. Возле одной из них стоял немолодой мужчина в халате, нарукавниках и при круглых очках.
– Поля, познакомься. Это Трифон Лукич, он сменный мастер.
Поля молча кивнула головой.
– О! Беда-то какая. Пашка, она у тебя немая, – засмеялся Лукич.
– Нет! Вовсе я не немая! Здравствуйте, коли так.
– Уже легче. Тогда, пойдём, – сказал он и открыл дверь, впуская ребят.
В этом цехе было заметно тише, чем в «Чесальном царстве». Непривычная обстановка. Пол, вымощенный чугунными плитками, ажурная лестница чугунного литья с красивыми полированными перилами.
– Нам надобно выше подняться, – сказал провожатый и загадочно улыбнулся. Он медленно, немного подволакивая правую ногу, начал карабкаться по ступеням.
Ребята следовали за ним.
– Что там? Куда мы идём? – шептала Поля.
– Скоро увидишь, голубушка, подожди, – ответил Лукич за Павла.
Поля смутилась.
Поднимались долго. Лестничный проём был сквозным, и когда они очутились на пятом этаже, в щель пройденных ажурных пролётов был виден мощёный шахматной плиткой пол первого этажа.
– Ой, страшно! Я ещё не была так высоко, – сказала Поля и приложила ладонь к груди. Её сердце билось с двойной силой.
– Это ведь ещё не всё, – сказал провожатый.
– Как не всё? Мы на последнем этаже, – возразила девушка.
– Поля, Трифон Лукич на фабрике за часами приглядывает. Он дружит с моим папой. Я рассказал, что ты любишь наши часы и хотела бы побывать внутри. Ну вот, прошу, – театрально закончил Пашка, всплеснув обоими руками. Он указал на маленькую лесенку, ведущую на чердак.
Девица обомлела от неожиданности и восторга, граничащего с ужасом.
– Давайте за мной, – прокряхтел Лукич. Он вскарабкался по узеньким ступенькам, отомкнул дверцу, вошёл первым.
– Ну, что же вы, молодые люди. Али передумали?
– Нет-нет, – поспешил ответить Павел. – Поля, не бойся, поверь мне, – он протянул ей руку, приглашая подняться с ним по ступеням.
Скоро дети оказались в «часовом царстве».
По обе руки располагались огромные круглые окна. Стёкла на них местами были прозрачными, а где-то замутнёнными. Там в зеркальном порядке читались большие римские цифры и проплывали огромные стрелки. Через узкие окошки прозрачного стекла был виден город, пруд, фабрика. Внизу копошились люди.
Те самые чугунные ступени, ведущие в «часовое царство», внутренний двор и панно текстильщицы уже советской эпохи, вид на фабрику со стороны рабочего поселка (коллаж из фотографий автора и фото открытых источников)
– Мы будто на огромном маяке, а вокруг бушующее море, – вдохновлённо сказал Пашка.
– Это точно… Пашка, а что такое маяк? – спросила девушка. Она заворожённо продолжала рассматривать вид за стёклами.
– Я тебе потом объясню, ты лучше на часовой механизм посмотри, – ответил он, понимая радость и смущение подруги.
Ребята оказались по разные стороны гигантского часового механизма и смотрели друг на друга сквозь большие, как колёса телеги шестерни, зубчатые колёса, похожие на морской штурвал, и пружинки. Маленькие, как блюдце, зубчатые колёсики вращались быстро, средние размером с суповую тарелку, немного медленнее. Этот алгоритм повторялся дальше с увеличением размера движущихся частей часовой машины. Самые большие зубчатые диски вовсе были почти недвижимы, лишь отрывисто с металлическим шумом щёлкали, подводя итог вращения мелких собратьев.
Всё это находилось в размеренном и упорядоченном взаимодействии – от меньшего к большему, от большого к малому. Вращалось, мелькало, тикало, постукивало и позвякивало.
Поля от восторга прикрыла уши руками и настежь распахнула рот, будто приготовилась принять половник с кашей.
Пашка, глядя на девушку, замер от восторга. Ведь он удивил-таки её по-настоящему, а значит, произвёл впечатление. Затем сменил улыбку умиления строгим, не свойственным ему выражением лица, наигранно нахмурил брови и, подбоченившись, на правах старшего высказал:
– Так, вот что! Руки-то убери в карманы. Они у тебя как плети, лезут везде. Попадут в шестерёнки, что я твоей тётушке скажу? – строгим тоном, копируя голос Поли, которая поучала его в чесальном, говорил Пашка.
Дети засмеялись. Вышли навстречу друг другу, взялись за руки. Не впервые. Однако в этот раз будто невидимая тёплая волна прошла по их телам. Их сердца перешли в единый ритм биения – ритм, диктуемый огромными часами. Да и они сами словно слились с ним, затесались в хитросплетение шестерёнок, зубчатых колёс и пружинок.
– К-хе, к-хе, – театрально покашлял мастер. – Рассказать вам о часовом механизме, али как?
Ребята встрепенулись, разорвав связь влажных от волнения ладоней. С удивлением выпучили глаза на Лукича – будто увидели впервые.
– Эвон как вас мои часы заворожили! Или не они? Ну да ладно, слушайте, коли интересно…
Далее часовой мастер рассказал о роли каждой шестерёнки, стопора, пружинки и прочего сверкающего латунным блеском беспокойного хозяйства. Он даже дал попробовать завести механизм часов. Огромная, как на деревенском колодце, ручка вращалась очень туго, сил хватило на пару оборотов. Но и этого было достаточно для полного счастья.
Павел и Пелагея смотрели на шестерёнки и ощущали себя маленькими колёсиками в огромном механизме бытия. Они держались за руки и растворялись в пространстве, став частью чего-то общего. Биение их сердец снова встроилось в часовой ритм: тук-тук-тук…
Внезапно большая стрелка сделала новый шаг, и часы перешли в оглушительный бой: «Бом! Бом! Бом!» – звон сорвал с насиженных мест стаю сизых голубей, которые, казалось, должны уже были привыкнуть к нему. Но, нет: они вздымали из-под кровли, делали несколько кругов над башней и возвращались обратно.
Поля вслед за ними встрепенулась как горлица, взвилась вихрем и помчалась вниз по лестнице на смену в своё «чесальное царство». Наспех успев поблагодарить за прогулку и исполненную мечту.
– Спасибо большое! Мне на смену, – крикнула она, отстукивая по чугунной лестнице беглую чечётку, всё тише, тише, тише…
Часовой механизм (фото из открытых источников).
Так и закончилась чудесная экскурсия в часовую башню. Впрочем, отношения Павла и Пелагеи ещё даже не начались. Ребятам предстояло пройти непростое испытание революционными преобразованиями, гражданской войной, голодом, холодом и тифом.
Башня с часами. Наши дни (фотография автора).