Перл С. Бак
Дом разделенный
– Я пойду, – кивнул Юань, и теперь он мог забыть о своих опасениях, потому что делал это ради госпожи.
Вот как получилось, что Юаню купили заграничное платье, и Ай Лан с матерью пошли вместе с ним в заграничное ателье, где портной долго снимал с него мерки и разглядывал его фигуру, а после выбрал тонкую черную материю для выходного костюма и более грубую, темно-коричневую, для костюма повседневного. Затем Юаню купили кожаные туфли, шляпу, перчатки и прочие мелочи, какие носят господа за границей, и все это время Ай Лан щебетала, смеялась и трогала своими порхающими ручками то одно, то другое, и склоняла голову набок, и глядела на Юаня, раздумывая, в каком наряде он будет краше всего, пока Юань, сгорая от стыда, тоже не начинал смеяться, и в такие минуты ему было весело, как никогда в жизни. Речи Ай Лан смешили даже продавца, и тот украдкой любовался ею, такая она была свободная и хорошенькая. Лишь мать, улыбаясь, вздыхала: эта девица говорила первое, что взбредет в голову, и думала только о том, как рассмешить окружающих, и, сама того не замечая, постоянно вглядывалась в их лица, искала там восхищение и непременно находила, и веселилась тогда пуще прежнего.
Так Юаня наконец одели в заграничное платье, и, стоило ему привыкнуть к необычному ощущению голых ног, которые раньше были прикрыты свисающими почти до земли полами халата, как новые наряды ему очень даже понравились. Они не сковывали движений при ходьбе, а в карманах можно было носить всякого рода мелочи, которые удобно держать под рукой. А еще ему было очень приятно видеть радость Ай Лан, когда он надел новые одежды и вышел к ней. Она захлопала в ладоши и воскликнула:
– Юань, ты такой красавец! Мама, полюбуйся! Правда, ему ужасно идет? Этот красный галстук – я знала, что с его смуглой кожей он будет отлично смотреться, и не прогадала! Юань, я буду тобой хвастаться… Буду говорить так: «Мисс Чин, это мой брат Юань. Хочу, чтобы вы подружились. Мисс Ли, это мой брат!»
И девушка стала изображать, как представляет его целой стайке хорошеньких девиц, и Юань не знал, как ему побороть свою стеснительность, и вымученно улыбался, и щеки у него пылали точь-в-точь, как новый галстук. Все-таки было в этом что-то приятное; когда Ай Лан открыла музыкальную коробку, и музыка забилась в воздухе, и сестра схватила Юаня и положила себе на талию его руку, и мягко повела его за собой в танце, он позволил ей сделать это, и, несмотря на смущение, даже получил удовольствие. В нем обнаружилось естественное чувство ритма, и очень скоро его ноги сами собой задвигались в такт музыке, и Ай Лан восторгалась тем, как легко ему даются новые движения.
Так Юань открыл для себя это новое развлечение, которое в самом деле приносило ему удовольствие. Порой ему становилось стыдно за жар, поднимавшийся в его крови от танцев, и когда этот жар приходил, он старался обуздывать себя, потому что в такие минуты ему хотелось покрепче прижать к себе партнершу и вместе с ней отдаться этому жару. Юаню, который ни разу даже не брал девушку за руку и ни с одной девушкой, кроме сестер, не разговаривал, было очень непросто сдерживаться, когда он кружил по ярко освещенным залам под незнакомый пульс заграничной музыки и сжимал в своих объятьях партнершу. Поначалу, в первый вечер, его одолевал сильнейший страх, что ноги перестанут его слушаться, и он мог думать лишь о том, как правильно их ставить.
Впрочем, очень скоро ноги заплясали сами собой и не менее ловко, чем у остальных танцующих, к тому же музыка сама подсказывала им, как двигаться, и Юань смог полностью о них забыть. Среди людей любых национальностей и цвета кожи, собиравшихся в подобных увеселительных домах, Юань чувствовал себя одиночкой. Затеряться среди незнакомых людей очень легко, и Юань терялся, и обнаруживал себя наедине с какой-нибудь девицей, державшей его за руку. В те первые дни он не видел различий между девицами, все они были привлекательны, все были подругами Ай Лан и все желали с ним танцевать, и ему было одинаково хорошо с каждой, и хотелось просто сжимать в объятьях девушку, все равно какую, и поджаривать сердце на сладостном медленном огне, которому он пока не смел отдаться целиком.
При этом Юань в самом деле очень внимательно наблюдал за сестрой, и в конце каждого вечера удовольствий ждал ее и вместе с ней ехал домой, и ни с какими другими девушками не уходил, если их нужно было провожать без Ай Лан. Юань особенно рьяно подходил к своим обязанностям, потому что хотел чем-то оправдать для себя вечера, проведенные столь недостойным образом. Он следил за сестрой и видел, что та в самом деле много времени проводит с этим У. Одно это обстоятельство заставляло Юаня начисто забывать о сладкой дурноте, что мягко охватывала его, когда музыка звучала особенно настойчиво и девица льнула к нему так нежно, и он мгновенно настораживался, стоило Ай Лан отойти в другую комнату, где ее мог ждать писатель, или на балкон подышать свежим воздухом. Тогда Юань не успокаивался до самого конца песни, потом тут же кидался на поиски сестры и, найдя ее, ни на шаг от нее не отходил.
Конечно, Ай Лан не всегда готова была это терпеть. Порой она дула губки и гневно восклицала:
– Что же ты так прилип ко мне, Юань! Пора тебе пойти в зал и самому найти себе партнершу. Я тебе больше не нужна. Ты танцуешь не хуже других. Оставь меня хоть ненадолго в покое!
Юань не отвечал. Он не рассказал Ай Лан о просьбе ее матери, и сестра, как бы сильно ни сердилась, все же не гнала его взашей. Она будто боялась в чем-то ему признаться, скрывала что-то, но очень скоро сменяла гнев на милость, забывала обо всем и становилась его прежней развеселой подругой и товарищем по играм.
Через некоторое время она научилась хитрить и перестала злиться. Наоборот, она смеялась и позволяла ему всюду таскаться за ней, словно не хотела его настораживать. Но куда бы Ай Лан ни шла, там обязательно оказывался писатель. Тот, похоже, узнал, что мать девушки его невзлюбила, и перестал показываться у них дома. Юань наблюдал за парой в танце и замечал, что лицо Ай Лан всякий раз серьезнело, когда она танцевала с У. Серьезность эта так бросалась в глаза и так коробила Юаня, что раз или два он почти решался рассказать об этом госпоже. Но рассказывать было нечего: Ай Лан танцевала со многими. Однажды вечером, когда они с Юанем возвращались домой, он не выдержал и спросил ее, почему она делает такое серьезное лицо, танцуя с одним мужчиной, и та, засмеявшись, ответила непринужденно:
– Возможно, мне просто не нравится с ним танцевать!
Она опустила уголки своих накрашенных алых губок и насмешливо глянула на Юаня.
– Тогда зачем танцуешь? – без обиняков спросил Юань.
Ай Лан долго смеялась, очень долго, и в глазах у нее горел хитрый огонек. Наконец она сказала:
– Так ведь невежливо отказывать!
И он позволил себе, пусть и неохотно, забыть об этом обстоятельстве, омрачавшем его веселые вечера.
И еще кое-что портило ему удовольствие – обыденная, в сущности, мелочь. Всякий раз, когда Юань выходил ночью из натопленных сияющих залов, убранных цветами, где столы ломились от кушаний и вина, он словно попадал в другой мир, о котором пытался забыть. Ибо у дверей ресторанов и дансингов ютились в темноте ночи и в серых рассветных сумерках нищие и попрошайки. Одни пытались спать, другие после ухода гостей прокрадывались, как уличные псы, в увеселительные дома и ползали под столами в поисках объедков, которые бросали туда посетители. Долго ползать не получалось: официанты с ревом и криком вытаскивали их из-под столов за ноги, пинками выгоняли на улицу и запирали двери. Этих жалких созданий Ай Лан и ее товарищи по играм не видели, а если видели, то не замечали. Они привыкли к ним, как привыкают к бродячим псам на улицах – выходя, они рассаживались по машинам, смеясь и перекрикиваясь, а потом весело разъезжались по домам и ложились спать.
Зато Юань все видел. Он видел нищих против собственной воли, и даже посреди веселья, посреди танцев под громкую музыку он с ужасом представлял себе тот миг, когда придется выйти на серую улицу и увидеть пресмыкающихся под дверью людей с волчьими лицами. Подчас кто-то из них, не в силах докричаться до веселых богатых господ, протягивал в отчаянье руку и вцеплялся что было сил в атласный подол женского платья.
Тогда сверху раздавался повелительный окрик ее спутника:
– Руки прочь! Как ты смеешь пачкать своей грязной клешней атласное платье моей дамы?!
Тут же к ним подлетал стоявший неподалеку полисмен и отбивал грязную когтистую руку нищего.
Юань всякий раз съеживался, опускал голову и спешил прочь: дух его был воспитан так, что каждый удар дубинкой по рукам или спине нищего, казалось, доставался ему самому, и это его собственная истощенная рука отдергивалась и падала, сломанная ударом. В ту пору своей жизни Юань любил развлечения и не хотел видеть бедных, но в силу воспитания все же видел их, сам того не желая.
В новой жизни Юаня были не только веселые ночи, осталось место и упорному труду – учебе. В школе он смог ближе узнать своих кузенов Шэна и Мэна, которых Ай Лан прозвала Поэтом и Бунтарем. Здесь, в школе, они показывали свои настоящие лица, и в классных комнатах или на поле для игры в большой мяч все они, все три молодых брата, могли забыться. Они могли прилежно сидеть за партой и слушать учителя, а могли бегать, прыгать и орать на своих товарищей или безудержно хохотать над чьей-нибудь скверной игрой, и братья открывались Юаню совсем иными сторонами, нежели дома.
Ибо дома, среди старших, молодые люди никогда не бывали самими собой. Шэн всегда молчал, со всеми бывал чрезмерно добр и никому не показывал свои стихи; Мэн ходил угрюмый, сшибал углы и маленькие столики, заставленные игрушками или пиалами с чаем, и мать без конца покрикивала на него: «Клянусь, ни один мой сын не бывал неуклюж! Ты как молодой бычок! Почему ты не ходишь бесшумно и осторожно, как Шэн?» А когда Шэн возвращался с танцев поздно ночью и наутро не мог вовремя подняться, чтобы пойти в школу, мать кричала на него: «Клянусь, я самая многострадальная мать на свете! Все мои сыновья никчемны! Почему ты не можешь сидеть дома, как Мэн? Он ведь не шастает по ночам в обличье заграничного дьявола по неизвестно каким непотребным местам! Знаю, ты берешь пример со старшего брата, а тот пошел в отца. Я всегда говорила, во всем виноват ваш отец!»
На самом деле Шэн никогда не ходил в те дома, которые посещал его старший брат-сластолюбец. Он предпочитал более изысканные развлечения, и Юань часто видел его там же, где веселилась Ай Лан. Иногда он бывал там вместе с ними, а иногда шел один, с какой-нибудь очередной возлюбленной, и те ночь напролет танцевали вдвоем, не говоря друг другу ни слова и упиваясь каждой минутой.
Так братья шли своими дорогами и каждый был увлечен какой-то одной тайной стороной жизни этого большого и многолюдного города. Однако, хотя Шэн и Мэн были совершенно разными людьми и могли бы часто ссориться – чаще, чем со старшим братом, который был гораздо взрослее, потому как между ними родилось еще два сына: один в юности повесился, а второго отдали Тигру, – они почти не вздорили. Отчасти дело было в мягком и легком характере Шэна. Тот считал, что на свете нет ни одной серьезной причины для ссор, и потому во всем уступал Мэну. Отчасти их мир объяснялся тем простым обстоятельством, что оба были посвящены в тайны друг друга. Если Мэн знал, куда Шэн ходил по ночам, то Шэн знал о тайных революционных устремлениях Мэна, и обо всех секретных местах, где тот бывал, причем куда более опасных, чем увеселительные дома. Словом, оба помалкивали и, когда мать ругала их, не пытались выставлять себя в лучшем свете за счет другого. Однако оба брата со временем начали узнавать Юаня и полюбили его, потому что тот умел хранить молчание и ни одному из них не выдавал того, что по секрету узнал от другого.
Учеба стала занимать почти все время Юаня, и ему искренне нравилось учиться. Он купил целую груду новых книг и всюду ходил со стопкой учебников в руках, обзавелся карандашами и наконец даже купил себе заграничную ручку, как у остальных учащихся, и носил ее на отвороте пиджака, а свою прежнюю кисть забросил и пользовался ею только раз в месяц, когда писал отцу.
Книги казались Юаню волшебством. Он переворачивал их чистые, незнакомые страницы и старался сделать так, чтобы в мозгу отпечаталось каждое слово. Он учился и учился – из одной лишь любви к учебе. Когда мог, Юань поднимался на рассвете и читал; то, что не понимал, он старался вызубрить наизусть и заучивал целые страницы. Завтракая ни свет ни заря в полном одиночестве, поскольку в дни его учебы ни Ай Лан, ни ее мать не вставали так рано, он убегал в школу, шел по малолюдным улицам и всегда первым приходил в класс. Если учитель тоже приходил пораньше, Юань пользовался этим, чтобы узнать чуть больше, и, преодолевая стеснение, задавал учителю вопросы. Если же учитель вдруг не приходил вовсе, что случалось редко, Юань не радовался нежданному отдыху, подобно остальным ученикам. Нет, он воспринимал это как невосполнимую утрату, и проводил час за чтением учебника, пытаясь усвоить то, что мог бы дать учитель.
Учеба была самым приятным досугом для Юаня. Он жадно изучал историю всех стран мира, читал повести и стихи зарубежных авторов и научные труды о внутреннем устройстве зверей; больше всего ему нравилось изучать виды листьев, семян и корней растений, как дождь и солнце влияют на почву, как выращивать те или иные культуры, отбирать семена и увеличивать урожаи. Все это и многое другое Юань охотно узнавал и корил себя за то, что слишком много времени тратит на сон и еду, но его молодое тело постоянно голодало и требовало сна и пищи. Госпожа украдкой наблюдала за ним, и, хотя ничего не говорила, все запоминала и следила, чтобы за столом перед ним ставили его любимые кушанья.
Он часто виделся с двоюродными братьями; больше всего времени он проводил именно с ними – с Шэном он учился в одной группе и часто слышал, как зачитывают вслух и хвалят его стихи. В такие минуты Юань поглядывал на брата с кроткой завистью и мечтал, чтобы и у него получались такие безупречные рифмы, хотя сам Шэн сидел, скромно потупившись, и делал вид, что похвалы окружающих для него ничего не значат. И ему даже могли бы поверить, если бы не крошечная гордая улыбочка, иногда возникавшая на красивых губах и выдававшая его истинные чувства. Что же до Юаня, то он в ту пору почти не писал стихов, потому что ему некогда было просто сесть и помечтать, а если и писал, то строчки получались грубыми и слова не складывались так ловко, как прежде. Казалось, что его мысли слишком велики, не по размеру ему и потому не способны принять форму слов, не идут в руки. Даже когда он подолгу их переписывал, шлифовал и приглаживал, старый учитель обычно говорил так: «Получилось интересно, надо отдать тебе должное, однако я не вполне понимаю, что ты имеешь в виду».
Однажды он высказался так об очередном стихотворении Юаня – о семени, – и Юань сам толком не смог объяснить, что хотел сказать. Запинаясь, он выпалил:
– Я имел в виду… Мне кажется, я имел в виду, что в семени, в этом последнем атоме семени, брошенном в землю, наступает такой момент, такая точка, в которой семя перестает быть просто материей, в нем пробуждается дух, сила, некая жизнь, миг между материей и духом, и если бы можно было поймать этот миг превращения, когда семя начинает расти, понять перемену…
– Хм, да… – с сомнением проговорил учитель, добрый престарелый господин с очками, сидевшими на кончике носа, сквозь которые он теперь смотрел на Юаня; он так давно работал учителем, что уже точно знал, чего хочет от молодежи и что правильно, поэтому теперь он отложил стихи Юаня в сторону, поправил очки и рассеяно произнес, беря в руки следующую работу: – Пожалуй, вы еще сами не вполне ясно понимаете, о чем пишете… А вот работа более интересная, называется «Прогулка летним днем». Очень хорошие стихи, давайте послушаем. – Это было стихотворение Шэна.
Юань погрузился в молчание и оставил при себе свои мысли. Он завидовал красивым, стремительно текучим мыслям Шэна и его чистым рифмам; впрочем, то была не горькая и не жгучая зависть, а кроткая, полная искреннего восхищения чужим талантом – и внешностью, ибо Юань втайне любовался красотой двоюродного брата, явно превосходившей его собственную.
Однако подлинное «я» Шэна оставалось для него загадкой; при всей его улыбчивой и учтивой открытости, никто не знал Шэна хорошо. Он мог щедро расточать добрые и хвалебные слова, они всегда давались ему легко, однако слова никогда не отражали его истинных мыслей. Порой он подходил к Юаню и говорил:
– Давай сегодня после учебы сходим в кино – во «Всемирном театре» идет превосходная заграничная картина.
Они шли, сидели три часа в зале и выходили на улицу, и хотя Юаню очень нравилось проводить время с двоюродным братом, он не помнил, чтобы тот хоть что-нибудь говорил. Он помнил только улыбчивое лицо Шэна и его странные, сияющие в полутьме овальные глаза. Лишь один раз Шэн высказался о Мэне и революции:
– Я не из таких… Никогда не стану революционером. Слишком уж я люблю свою жизнь. И красоту. Лишь красота берет меня за душу. Я не готов умирать во имя какой-то великой цели. Однажды я поплыву за море, и если там будет красивей, чем здесь, что ж – быть может, я там и останусь. Как знать? Я не собираюсь страдать за простой народ. Они грязные, и от них несет чесноком. Пусть умирают, нам-то что?
Все это было сказано самым безмятежным и приятным тоном; они сидели в золоченом зале театра и глядели на хорошо одетых господ и дам вокруг, евших пирожные и орехи и куривших заграничные сигареты, – казалось, Шэн говорил за них всех, это был их общий голос. Хотя Юань любил брата, он не мог не ощутить холода внутри, когда раздались эти спокойные слова: «Пусть умирают – нам-то что?» Ибо Юань по-прежнему ненавидел смерть, и пусть в ту пору его жизни рядом с ним не было бедных крестьян, он все же не хотел, чтобы они умирали.
Эти слова Шэна побудили Юаня однажды задать ему вопрос о Мэне. Мэн и Юань редко разговаривали, зато в мяч играли в одной команде, и Юаню нравилась неукротимость его движений, прыжков и ударов. У Мэна было самое сильное, самое выносливое тело из всех игроков. Большинство молодых людей были бледны, расхлябаны, закутаны в множество одежд и тяжелы на подъем, потому бегали неловко, как дети, и неуклюже обращались с мячом: бросали его, как девчонки, или вяло пинали, так что он катился совсем недолго и быстро останавливался. Мэн же накидывался на мяч, как на врага, и изо всех сил бил по нему твердым кожаным башмаком: тот взмывал в небо, падал и высоко отскакивал от земли, и все тело Мэна твердело во время игры, и Юаню нравилось это не меньше, чем красота Шэна.
Поэтому однажды он спросил Шэна:
– Откуда ты знаешь, что Мэн – революционер?
И Шэн ответил:
– Он сам мне сказал. Он иногда рассказывает, чем занимается, – похоже, мне одному. Иногда я его побаиваюсь, если честно. Но не смею рассказать о его делах ни отцу, ни матери, ни даже старшему брату, потому что они станут его ругать, а он по своей природе такой несдержанный и запальчивый, что сразу убежит из дому, притом навсегда. Сейчас он мне доверяет и многое рассказывает, поэтому я осведомлен о его делах, хотя и отдаю себе отчет, что знаю далеко не все. Он дал какой-то безумный патриотический обет, подписал его собственной кровью…
– И много среди наших однокашников таких революционеров? – не без тревоги спросил Юань; он-то думал, что здесь безопасно, а теперь понял, что ошибался, ведь именно этим занимались его товарищи из военной школы, к рядам которых он не пожелал примкнуть.
– Много, – кивнул Шэн. – И девушек тоже.
Вот тут Юань вытаращил глаза. Среди учащихся действительно были девушки. Такие порядки царили в этом новом приморском городе: занятия в школах для юношей разрешалось посещать и девушкам. Их, конечно, было мало, большинство или опасались учиться сами, или их не пускали отцы, но все же десяток-другой девушек в школе набралось, и Юань порой встречал их в классах, но внимания на них не обращал и вообще не считал их частью своей здешней жизни, поскольку красотой они не отличались и всегда сидели, уткнувшись в книги.
Однако после того неприятного разговора с Шэном он стал посматривать на них с любопытством; проходя в коридоре мимо девушек – те всегда шли, прижав к груди учебники и опустив глаза, – он невольно дивился, как такое кроткое создание может участвовать в тайных заговорах. Особенно его заинтересовала одна девушка, потому что больше таких в его с Шэном классе не было: сухонькая, костлявая, как маленькая голодная птичка, с тонкими заостренными чертами лица, высокими скулами и тонкими губами, бледными и едва различимыми под прямым носом. На уроке она никогда не говорила, и никто не знал, о чем она думает, потому что ее работы не были ни плохими, ни хорошими, и учитель их не упоминал. Однако она присутствовала на каждом занятии и невозмутимо слушала каждое его слово: лишь в ее узких серьезных глазах порой вспыхивал огонек интереса.
Юань разглядывал ее с любопытством, пока однажды девушка не почувствовала, что на нее смотрят, и не обернулась. С тех пор, стоило Юаню украдкой глянуть на нее, он всякий раз встречал ее неотрывный взгляд, и потому больше не осмеливался смотреть. Зато он спросил про нее у Шэна, такой нелюдимой она была, и Шэн со смехом ответил:
– Ах, эта! Как раз одна из них, да. Подруга Мэна… Они вечно о чем-то шушукаются, строят тайные козни… Ты только взгляни на ее холодное лицо! Из таких ледышек получаются самые надежные бунтари. Мэн слишком горяч. Сегодня он пылок и рвется в бой, а завтра впадает в отчаяние. А эта девушка холодна и тверда, как лед. Терпеть не могу холодных, они всегда одинаковые. Зато она остужает пыл Мэна, когда тот начинает пороть горячку, и успокаивает его свои неизменным спокойствием, когда тот отчаивается. Она из какой-то глухой провинции, где уже началась революция.
– Что они замышляют? – с любопытством спросил Юань, понизив голос.
– Собираются дать отпор армии, когда та придет, – сказал Шэн, пожимая плечами, и с деланым безразличием побрел прочь, туда, где их никто не услышит. – В основном они работают с рабочими на фабриках, которые за свой тяжелый каждодневный труд получают сущие гроши. Еще они рассказывают рикшам, как их угнетают богачи, как жестоко с ними обращается заграничная полиция и все в таком роде. Науськивают народ, чтобы те в нужный час не испугались восстать и силой взять то, что принадлежит им по праву. Вот увидишь, Юань, они еще попытаются заманить тебя в свои ряды! Мэн обязательно с тобой поговорит. На днях он меня спрашивал, что ты за человек, революционер ли в душе.
В один прекрасный день Юань в самом деле узнал, что Мэн его ищет. Когда они встретились, тот положил руку ему на плечо, поймал его за воротник и произнес в своей привычной угрюмой манере:
– Мы с тобой двоюродные братья, а до сих чужие друг другу. Вдвоем почти не бываем. Давай сходим вместе в чайный дом у школьных ворот и поедим.
Поскольку дело было в конце учебного дня, Юань не мог ему отказать, и они пошли обедать. Какое-то время они сидели в тишине, и Юаню даже стало казаться, что Мэн ничего особенного не собирался ему говорить, потому что он просто сидел и глазел в окно на улицу и прохожих, а если и заговаривал, то лишь чтобы отпустить какую-нибудь злую шутку об увиденном.
– Ты глянь на этого жирного толстосума в машине! – сказал Мэн один раз. – Глянь, как он ест и как хохочет! Наверняка вымогатель – ростовщик, банкир или фабрикант. Я таких издалека вижу! И невдомек ему, что сидит на пороховой бочке!
Юань, поняв, что имеет в виду его двоюродный брат, промолчал, хотя ему пришло в голову, что родной отец Мэна даже жирнее упомянутого господина.
В другой раз Мэн воскликнул:
– Нет, ты посмотри на этого возчика, с каким трудом он тащит свою повозку! Видно, что вот-вот помрет с голоду. Он сейчас нарушил мелкое дорожное правило. Недавно приехал из деревни и еще не знает, что нельзя пересекать улицу, когда полисмен вот так держит руку. Ну, что я говорил! Теперь полицейский его бьет! Смотри, еще и рикшу у него отобрал! Теперь этот бедолага потерял и повозку, и заработок за целый день. А вечером ему все равно придется платить за аренду рикши!
Глядя, как возчик отворачивается и в отчаянии роняет голову, Мэн вспыхнул, голос у него задрожал, и Юань с потрясением увидел, что его странный брат плачет от ярости и тщетно глотает слезы. Мэн увидел сочувственный взгляд Юаня и сдавленно произнес:
– Пойдем куда-нибудь, где можно поговорить. Я умру, если не выговорюсь! Меня так злит тупая покорность народа, прямо убить их готов!
И Юань, чтобы успокоить брата, отвел его в свою комнату, закрыл дверь и дал ему выговориться.
Разговор с Мэном пробудил в глубине его души чувства, о которых он предпочел бы не вспоминать. Юань искренне радовался легкости последних дней: наконец-то он мог отдохнуть от долга и посвящать все свое время только тому, что ему нравилось, – учебе и развлечениям. Две женщины дома, госпожа и ее дочь, не скупились на похвалы и ласки, и он жил в тепле, достатке и любви. Он с радостью забыл бы, что на свете остались люди, которым не хватает тепла и пищи. Он был так счастлив, что не хотел думать ни о чем плохом, и даже если в предрассветные часы его охватывали мрачные опасения, что отец по-прежнему имеет над ним власть, он тут же задвигал эти мысли подальше, потому что доверял находчивости госпожи и знал, что она о нем позаботится. Однако после разговора с Мэном прежняя тень омрачила душу Юаня, до сих пор сторонившуюся теней.
…И все же благодаря таким беседам родина по-новому открывалась Юаню. За дни, проведенные в глинобитном доме, он впервые увидел ее широкие просторы и плодородные земли. Он увидел прекрасное тело своей страны, пусть ее народ и не вызывал у него глубокого сочувствия. Здесь, на городских улицах, Мэн научил его видеть ее душу. Подмечая каждую, даже малейшую несправедливость по отношению к простолюдинам и рабочим, он научил Юаня наблюдательности. Так как рядом с очень богатыми всегда есть и очень бедные, Юань, гуляя по улицам, встречал их на каждом углу, поскольку большинство горожан были бедны; он видел заморенных голодом и болезнями детей, слепых, немытых и вонючих; на самых богатых и пестрых улицах, украшенных шелковыми полотнами, трепещущими на ветру, застроенных большими магазинами и лавками, на балконах которых, привлекая покупателей, играли наемные музыканты, даже на таких улицах выли и стенали грязные нищие, и лица многих прохожих были бледны и худы, и всюду толпились проститутки, еще до наступления темноты выходившие на свой голодный промысел.
Он видел все, и картины эти оставляли в нем куда более глубокий след, чем в Мэне, ибо Мэн был из тех, кто обязательно должен служить высокой цели и все вокруг подчинять этому служению. Стоило ему увидеть изможденного голодом человека или толпу попрошаек у ворот портовых складов, где продавали за грош тухлые яйца, а свежие грузили на корабли и увозили за границу, или ленивых богачей и разодетых в шелка женщин, смеющихся и весело щебечущих под крики нищих, Мэн тотчас взрывался и любую мучившую его боль исцелял одним криком:
– Ничего не изменится, покуда мы не достигнем своей цели! Нам нужна революция! Надо свергнуть всех богачей и выгнать иностранцев, севших нам на шею, а бедные должны прийти к власти – только революция позволит этому свершиться. Юань, когда же ты увидишь свет и примкнешь к нам? Ты нам нужен… Мы все нужны нашей стране!
И Мэн уставлял на Юаня свирепый горящий взор, будто хотел буравить им брата до тех пор, покуда тот не поклянется служить революции.
Однако Юань не мог принести такой клятвы, потому что революция его пугала. От нее он в свое время и сбежал.
А еще он почему-то не мог поверить, что революция способна исцелить все эти недуги, да и ненавидеть богатых такой лютой и непримиримой ненавистью, как у Мэна, не мог. От одного лишь вида округлого сытого тела или золотого кольца на пальце богача, или мехов на его плечах, или драгоценных камней в ушах его женщины и ее густо напудренного, разукрашенного лица Мэн мог впасть в ярость и еще тверже уверовать в революцию. Юань же, порой против собственной воли, подмечал добрую улыбку на лице богатого господина или полные жалости накрашенные глаза его нарядной жены, протягивавшей нищему серебряную монету. Еще ему нравилось слышать смех, неважно, богатых или бедных; смеющийся человек вызывал у Юаня симпатию, даже если он знал, что тот – злодей. Правда заключалась в том, что Мэн ненавидел и любил людей просто за то, что лица у них белы или черны, а Юань никогда не смог бы сказать: «Этот человек – богатый и значит плохой, а этот – бедный и значит хороший», поэтому подчинить всю свою жизнь служению одной цели он не мог, какой бы высокой она ему ни казалась.
Он не мог как следует возненавидеть даже иностранцев, лица которых то и дело мелькали в уличной толпе. Город, торговавший со всеми странами мира, был полон иностранцев всех мастей, говоривших на самых разных языках, и Юань часто видел их на улицах: одни вели себя скромно, другие развязно и злобно, часто они бывали пьяны, и среди них было много как бедных, так и богатых. Еще сильнее, чем богачей, Мэн ненавидел богатых иностранцев; никакое иное проявление жестокости не возмущало его так, как если он видел, что пьяный заграничный матрос пинает рикшу, или белая женщина покупает что-то у лавочника и хочет во что бы то ни стало заплатить меньше, чем тот просит, а такие мелкие недоразумения, как известно, постоянно происходят в больших приморских городах, где встречаются и смешиваются люди разных народов.
Мэну было жалко для этих иностранцев даже воздуха, которым те дышали. Встречая их на улицах, он никогда не уступал им дорогу. Его молодое лицо сразу мрачнело, и он шире расправлял плечи, чтобы нарочно задеть человека, даже если то была женщина. Грубо толкая прохожих плечом, он с ненавистью бормотал: «Так им и надо! Нечего им делать на нашей земле. Они приехали грабить и разорять нашу страну. Своей религией они разоряют наши души и умы, а их торгаши отнимают у нас товары и деньги».
Однажды Юань и Мэн вместе возвращались домой из школы и прошли мимо стройного мужчины с белой кожей и длинным носом, как у белых, однако глаза и волосы его были необычайно черны. Мэн бросил на прохожего свирепый взгляд и крикнул Юаню:
