bannerbannerbanner
Земля

Перл С. Бак
Земля

Полная версия

Глава VI

Участок земли, который принадлежал теперь Ван Луну, внес в его жизнь большую перемену. Сначала, когда он достал серебро из ямки в стене и отнес его в большой дом и удостоился чести говорить, как равный, с управляющим старого господина, им овладело уныние, почти сожаление. Когда он думал о ямке в стене, теперь пустой, а прежде полной серебра, которое ему не нужно было тратить, ему хотелось вернуть это серебро. И кроме того, на этом участке придется много работать, и, как говорила О Лан, до него далеко – более ли, а это целая треть мили.

А кроме того, покупка земли не была тем торжеством, которое он предвкушал. Он слишком рано пришел к большому дому, и старый господин еще спал. Правда, был уже полдень, но когда он сказал громко:

– Доложите его милости, что у меня важное дело – денежное дело! – то привратник ответил решительно:

– Ни за какие деньги я не соглашусь разбудить старого тигра. Он спит со своей новой наложницей, ее зовут Цветок Персика, и она у него только три дня. Мне не так надоела жизнь, чтобы я стал его будить.

И потом он добавил, коварно теребя волосы на бородавке:

– И не думай, пожалуйста, что твое серебро разбудит его: серебра у него всегда было вдоволь с тех пор, как он родился.

Наконец оказалось, что дело нужно улаживать с управляющим старого господина, жирным плутом, у которого руки отяжелели от денег, прилипших к ним по пути. Иногда Ван Луну казалось, что серебро ценнее земли. Всем видно, что серебро блестит. Да, но какая это была земля! В один пасмурный день, на второй месяц Нового года, он пошел посмотреть на нее. Еще никто не знал, что участок принадлежит ему, и он пошел один смотреть землю – длинную полосу тяжелого черного ила, которая тянулась по краю рва, окружавшего городскую стену. Он старательно вымерял шагами землю: триста шагов в длину и сто двадцать в ширину. Четыре камня все еще отмечали пограничные углы на межах, – камни, украшенные большими знаками дома Хванов. Что же, это он переменит. Он выроет камни и поставит другие, со своим именем, – не сейчас, потому что еще не время людям знать, что он разбогател и купил землю у большого дома, но позже, когда он еще больше разбогатеет. Смотря на эту длинную полосу земли, он думал: «Для обитателей большого дома она ничего не значит, эта горсть земли, а для меня она значит очень много!»

Потом мысли его переменились, и он начал презирать себя за то, что маленькому клочку земли он придает такое большое значение. Ведь когда он с гордостью рассыпал свое серебро перед управляющим, тот пренебрежительно встряхнул его на ладони и сказал:

– Хватит на опиум для старой госпожи дня на два!

И широкая пропасть, все еще лежавшая между ним и домом Хванов, вдруг показалась ему непереходимой, как полный воды ров, перед которым он стоял, и огромной, как стена позади рва, поросшая мхом и высившаяся перед ним. В гневе он исполнился решимости и сказал себе, что он снова наполнит ямку в стене серебром и купит у дома Хванов столько земли, что его собственный участок покажется ничтожным в сравнении с ней.

Так этот участок земли стал для Ван Луна знамением и символом.

Пришла весна с буйными ветрами и разорванными тучами, несущими дождь, и для Ван Луна наполовину праздные зимние дни сменились долгими днями тяжкой работы на земле. Теперь старик смотрел за ребенком, а жена работала с мужем от восхода и до тех пор, пока закат не разливался над полями. И когда Ван Лун заметил, что она снова беременна, то первым его чувством было раздражение, что во время жатвы она не сможет работать. Он закричал на нее в раздражении от усталости:

– Нечего сказать, хорошее ты выбрала время для родов!

Она отвечала решительно:

– На этот раз это пустяки. Тяжело бывает только первый раз.

После этого о втором ребенке не говорили – с тех пор, как он заметил, что ее тело набухает, и до того дня в начале осени, когда она положила свою мотыгу и медленно пошла к дому. В тот день он не пошел даже обедать, потому что небо заволоклось тяжелыми грозовыми тучами, а рис у него давно созрел для жатвы. Позже, перед заходом солнца, она снова вернулась и работала рядом с ним. Тело у нее стало плоским, опустошенным, но лицо оставалось неподвижным и решительным.

Ему хотелось сказать: «На сегодня с тебя довольно. Ступай и ложись в кровать!» Но боль в истощенном работой теле сделала его жестоким, и он сказал себе, что в этот день он так же мучился во время работы, как она во время родов, и он только спросил между двумя взмахами косы:

– Это мальчик или девочка?

Она ответила спокойно:

– Это опять мальчик.

Больше они ничего не сказали друг другу, но он был доволен, и, казалось, было уже не так тяжело сгибаться и наклоняться. И, проработав до тех пор, пока луна не взошла над грядой багряных облаков, они убрали поле и пошли домой. После ужина, вымывши свое загорелое тело в прохладной воде и прополоскав рот чаем, Ван Лун пошел посмотреть на своего второго сына. Приготовив им ужин, О Лан легла в постель, и ребенок лежал рядом с ней, – толстый и спокойный, хороший ребенок, хотя и поменьше первого. Ван Лун посмотрел на него и потом вернулся в среднюю комнату очень довольный. Еще сын. И еще, и еще – каждый год по сыну. Нельзя же каждый раз тратиться на красные яйца, довольно того, что потратились для первенца. Сыновья каждый год. Теперь его дому везет. Эта женщина принесла ему счастье. Он крикнул отцу:

– Ну, старик, теперь у тебя есть второй внучек. Первого нам придется положить в твою кровать.

Старик был в восторге. Ему давно уже хотелось, чтобы внук спал в его кровати и согревал его зябкое старое тело, но ребенок не хотел уходить от матери. А теперь, неуверенно держась на своих младенческих ножках, он серьезным взглядом смотрел на другого младенца, лежащего рядом с матерью; и, словно понимая, что другой занял его место, он без протеста позволил перенести себя на кровать дедушки.

И опять урожай был хороший. Ван Лун получил серебро от продажи зерна и снова спрятал его в стене. Рис, который он собрал с земли Хванов, принес ему вдвое больше, чем рис с его собственного поля. Теперь все знали, что этот участок принадлежит Ван Луну, и в деревне ходили слухи, что его выберут старшиной.

Глава VII

В это время дядя Ван Луна уже становился обузой для семьи. Ван Лун с самого начала предвидел, что он станет обузой. Этот дядя был младшим братом отца Ван Луна и имел право рассчитывать на племянника, если ему с семьей нечего будет есть. Пока Ван Лун с отцом были бедны и плохо питались, дядя кое-как ковырял свою землю и собирал довольно, чтобы прокормить семерых детей, жену и себя самого. Но как только их стали кормить, все они бросили работать. Жена дяди не желала даже шевельнуться и подмести пол в своей лачуге; дети не давали себе труда вымыть перепачканные едой лица. Было прямо позором, что подросшие и уже на выданье девочки все еще бегали по деревенской улице с нечесаной гривой жестких, выгоревших на солнце волос, а иногда даже заговаривали с мужчинами. Ван Лун, застав за этим делом старшую из двоюродных сестер, очень рассердился на то, что она позорит семью, и позволил себе пойти к жене дяди и сказать:

– Ну кто женится на такой девушке, как моя двоюродная сестра, когда на нее может смотреть каждый мужчина? Уже три года, как она на выданье, а сегодня я видел, как какой-то лодырь на улице положил ей руку на плечо, и она, вместо того чтобы ответить ему как следует, бесстыдно засмеялась!

Жена дяди только и умела, что работать языком, и тут же дала ему волю:

– Да, а кто же будет платить за свадьбу и за приданое и свахе за услуги? Хорошо говорить тем, у кого столько земли, что они не знают, что с ней делать, и кто может прикупить и еще у богатых семей на скопленное серебро. А твоему дяде не везет и всегда не везло. Такая у него злая судьба, и в этом он не виноват. Это воля неба. У других родится хорошее зерно, а у него семена гниют в земле и вырастают одни сорные травы, сколько бы он ни гнул спину.

И она начала громко плакать и довела себя до исступления. Она рванула узел волос на затылке, волосы рассыпались у нее по лицу, и она завопила во весь голос:

– Ах, ты не знаешь, что значит злая судьба! У других поле родит хороший рис и пшеницу, а у нас сорные травы; у других дома стоят по сто лет, а под нашим земля трясется, и стены дают трещины; другие рожают мальчиков, а я, хотя бы и зачала сына, а рожу девочку. Ах, злая, злая судьба!

Она громко визжала, и соседки выскочили из домов посмотреть и послушать. Но Ван Лун упорно стоял, намереваясь высказать то, зачем он пришел.

– И все-таки, – сказал он, – хотя мне и не подобает давать советы брату моего отца, я скажу вот что: лучше выдать девушку замуж, пока она не потеряла еще невинности. Где это слыхано, чтобы сука бегала по улице и после этого не принесла щенят?

И высказавшись так откровенно, он ушел домой, предоставив дядиной жене визжать сколько угодно. Он задумал в этом году купить еще земли у дома Хванов и прикупать каждый год новые участки, он мечтал пристроить новую комнату к своему дому. На себя и на своих сыновей он смотрел как на будущих землевладельцев. Он сердился, что распущенная орава двоюродных братьев и сестер бегает по улицам и носит то же имя, что и он.

На следующий день дядя пришел в поле, где работал Ван Лун. О Лан не было с ним, потому что десять лун прошло с тех пор, как родился второй ребенок, и она собиралась родить в третий раз. Она чувствовала себя плохо и несколько дней не выходила в поле, так что Ван Лун работал один. Дядя неуклюже пробирался по борозде. Платье на нем не было застегнуто, а только запахнуто и кое-как завязано поясом, и всегда казалось, что стоит только подуть ветру, чтобы вся одежда свалилась с него. Он подошел к Ван Луну и стоял молча, пока Ван Лун разрыхлял мотыгой узкую грядку с посаженными бобами. Наконец Ван Лун сказал коварно, не поднимая глаз:

– Прости меня, дядя, что я не бросаю работы. Ты знаешь, эти бобы нужно окапывать два и даже три раза, чтобы они принесли плод. Я очень неповоротлив, я ведь только бедный крестьянин, – никак не могу вовремя кончить работу и отдохнуть. А ты, верно, кончил работать.

 

Дядя отлично понял коварство Ван Луна, но отвечал вкрадчиво:

– У меня злая судьба… В этом году из двадцати бобовых семян взошло только одно, а на такие жалкие всходы не стоит тратить силу, окапывая их. Если нам захочется бобов в этом году, то их придется покупать. – И он тяжело вздохнул.

Ван Лун ожесточился сердцем. Он знал, что дядя пришел чего-то просить. Он опускал мотыгу медленным и ровным движением, разбивая мельчайшие комья в мягкой земле, и без того хорошо разрыхленной. Бобы поднимались ровными рядами, бросая короткую бахрому прозрачной тени. Наконец дядя заговорил.

– Мои домочадцы говорили мне, – сказал он, – что ты интересуешься судьбой моей недостойной старшей дочери. Ты говоришь совершенную правду; для своего возраста ты очень мудр. Ее следовало бы выдать замуж. Ей пятнадцать лет, и вот уже три-четыре года, как она могла бы рожать. Я все время опасаюсь, как бы она не понесла от какого-нибудь бродячего пса и не опозорила меня и мое имя. А ведь это может случиться в нашей почтенной семье, со мной, братом твоего собственного отца.

Ван Лун с силой вонзил мотыгу в землю. Ему хотелось бы говорить откровенно. Ему хотелось бы сказать: «Почему же ты за ней не смотришь? Почему ты не держишь ее дома, как следовало бы, и не заставляешь убирать, мести, стряпать и шить одежду для семьи?» Но племянник не смеет говорить с дядей так непочтительно, и поэтому Ван Лун молчал, старательно окапывая маленький кустик, и ждал.

– Если бы на мою долю выпало счастье, – продолжал дядя жаловаться, – и у меня была бы такая жена, как у твоего отца, которая умела работать и в то же время рожать сыновей, или как твоя жена вместо моей, которая умеет только толстеть и рожает одних девочек, да если б мой сын не был так ленив, что недостоин даже называться мужчиной, я был бы так же богат, как и ты. Тогда я, конечно, очень охотно поделился бы моим богатством с тобой. Твоих дочерей я выдал бы замуж за хороших людей, твоего сына я отдал бы в ученики к какому-нибудь купцу и с охотой заплатил бы за него вступительный взнос; твой дом я с удовольствием поправил бы, а тебя я кормил бы самой лучшей едой, – тебя, и твоего отца, и твоих детей, потому что мы одной крови.

Ван Лун ответил коротко:

– Ты знаешь, я небогат. Теперь мне приходится кормить пять ртов, а мой отец стар и не работает, но все-таки ест, и в эту самую минуту в моем доме рождается еще один рот, насколько мне известно.

Дядя отвечал крикливо:

– Ты богат, ты богат! Ты купил землю в большом доме, боги только знают – за какую высокую цену. Разве кто-нибудь другой в деревне мог бы это сделать?

Ван Лун вышел из себя. Он бросил мотыгу и вдруг закричал, сверкая глазами:

– Если у меня есть горсть серебра, так это потому, что я работаю, и жена моя работает, и мы не сидим, как некоторые, за игорным столом без дела и не сплетничаем на неметеном пороге, пока наше поле зарастает сорной травой и дети ходят полуголодные.

Кровь бросилась в желтое лицо дяди, он подскочил к племяннику и с силой ударил его по обеим щекам.

– Вот тебе, – крикнул он, – за то, что ты так говоришь брату своего отца! Значит, у тебя нет ни религии, ни нравственности, если ты непочтителен к старшим! Разве ты не слыхал, что сказано в священных заповедях: человек не должен учить старших?

Ван Лун стоял хмурый и неподвижный, сознавая свою ошибку, но внутренне негодуя на этого человека, который приходился ему дядей.

– Я расскажу о твоих словах всей деревне! – завизжал дядя злым надтреснутым голосом. – Вчера ты ворвался в мой дом и кричал на всю улицу, что моя дочь потеряла невинность; сегодня ты упрекаешь меня, который должен быть тебе вместо отца, когда твой отец умрет. Пускай хоть все мои дочери потеряют невинность, но ни об одной из них я не желаю слышать такие слова.

И он повторял снова и снова: «Я расскажу это в деревне! Я расскажу это в деревне!» – пока наконец Ван Лун не сказал неохотно:

– Чего ты от меня хочешь?

Его гордость возмутилась тем, что это дело и впрямь может стать известно всей деревне. В конце концов, это его собственная плоть и кровь.

Поведение дяди сейчас же изменилось, гнев бесследно исчез. Он улыбнулся и положил руку на плечо Ван Луна.

– Ах, я знаю тебя: ты хороший малый, хороший малый, – сказал он ласково. – Твой старый дядя знает тебя. Ты мне как сын. Сын мой, немного серебра в эту жалкую старую руку, – скажем, десять монет или даже девять, и я мог бы начать переговоры со свахой. Да, ты прав. Пора, давно пора!

Он вздохнул, покачал головой и взглянул на небо.

Ван Лун поднял мотыгу и снова бросил ее на землю.

– Пойдем домой, – сказал он коротко. – Я не ношу с собой серебра, словно какой-нибудь князь.

И он зашагал вперед, в несказанном огорчении, что его доброе серебро, на которое он рассчитывал купить еще земли, должно перейти в руки его дяди, откуда оно выскользнет на игорный стол еще до наступления ночи.

Он шагнул в дом, оттолкнул двух маленьких сыновей, которые голышом играли под теплыми лучами солнца у порога. Его дядя с показным добродушием обратился к детям и вынул откуда-то из своей смятой одежды по медной монетке для каждого ребенка. Он прижал к себе их толстые и блестящие тельца и, приложив нос к их нежным шейкам, понюхал загорелую кожу:

– Ах вы, маленькие мужчины! – сказал он, обнимая их обоих с притворной любовью.

Но Ван Лун не остановился и вошел в комнату, где он спал с женой и вторым ребенком. Там было очень темно. Так ему показалось, потому что он вошел со двора, где светило солнце, и кроме полосы света из квадратного отверстия окна он ничего не видел. Но запах теплой крови, который он так хорошо помнил, ударил ему в ноздри, и он сказал быстро:

– Что такое? Разве твое время пришло?

Голос жены ответил ему с постели, и он никогда еще не слышал, чтобы она говорила так тихо.

– Все кончилось. На этот раз это только рабыня. Не стоит о ней говорить.

Ван Лун стоял неподвижно. Несчастье поразило его. Девочка! Девочка была причиной беды в доме его дяди. А теперь и в его доме родилась девочка.

Ничего не ответив, он подошел к стене, нащупал шероховатость, которой был отмечен тайник, и вынул комок земли. Порылся в маленькой кучке серебра и отсчитал девять монет.

– Зачем ты берешь серебро? – вдруг спросила жена из темноты.

– Приходится дать в долг дяде, – сказал он коротко.

Сначала его жена ничего не ответила, а потом сказала по-своему, откровенно и мрачно:

– Лучше не говори «дать в долг». У них в доме не берут взаймы. Там только принимают подарки.

– Я это хорошо знаю, – отвечал Ван Лун с горечью. – Давать ему – все равно что резать свое тело, да еще ни за что ни про что, разве только за то, что мы одной крови.

Выйдя на порог, он сунул деньги дяде и быстро зашагал обратно в поле. Там он принялся работать так, как будто хотел перевернуть землю до основания. Некоторое время он думал только о серебре, он видел, как его небрежно бросают на игорный стол, видел, как его загребает чья-то праздная рука: его серебро, – серебро, которое он с таким трудом собирал от плодов своего поля, чтобы вложить его в новый участок собственной земли.

Гнев его прошел только к вечеру, и тогда он выпрямился и вспомнил о доме и об ужине. И потом он подумал о новом рте, который с этого дня вошел в его дом, и его угнетала мысль, что у него начали рождаться дочери, – дочери, которые не принадлежат родителям, а рождаются и воспитываются для чужих семей. В своем гневе на дядю он даже не подумал нагнуться и взглянуть на личико маленького новорожденного существа.

Он стоял, опираясь на мотыгу, охваченный печалью. Придет другая жатва, прежде чем он сможет купить эту землю, участок, примыкающий к его полю, а теперь в доме появился новый рот. Через бледное, зеленоватого цвета, сумеречное небо пролетела стая ворон, резко чернея, и закружилась над ним с громким карканьем. Он смотрел, как она исчезла, словно облако, в деревьях около его дома, и погнался за ней, крича и размахивая мотыгой. Стая медленно поднялась, описывая круги над его головой, поддразнивая его своим карканьем, и наконец улетела в потемневшее небо. Он громко застонал: это был дурной знак.

Глава VIII

Казалось, что боги раз и навсегда отвернулись от человека и никогда уже не будут к нему благосклонны. Дожди, которые должны были начаться ранним летом, задержались, и каждый день небеса блистали все тем же равнодушным сиянием. Им не было дела до иссохшей и жаждущей земли. От зари до зари на небе не было ни облачка, а ночью загорались звезды, золотые и жестокие в своей красоте.

Поля засохли и потрескались, хотя Ван Лун трудился над ними до отчаяния, и молодые всходы пшеницы, дружно показавшиеся весной, теперь, когда ни небо, ни земля ничего им не давали, не вытягивались больше под лучами солнца, а под конец съежились и пожелтели, не принеся урожая.

Рисовые гряды, засеянные Ван Луном, лежали кусками нефрита на темной земле. Забросив поле пшеницы, он день за днем носил к ним воду – тяжелые деревянные ведра, перевешенные через плечо на бамбуковом шесте. Но дождя все не было, а за это время он натер плечо, и на нем образовались мозоли величиной с чашку. Наконец вода в пруде высохла, и даже в колодце вода так спала, что О Лан сказала ему:

– Если давать детям воду, а старику – чай, то посевы должны засохнуть.

Ван Лун ответил с гневом, в котором прорвалось рыдание:

– Что же, им всем придется умирать с голоду, если посевы засохнут!

Это было верно: вся их жизнь зависела от земли.

Урожай дала только полоса земли около рва, и то потому, что когда лето прошло без дождей, Ван Лун забросил все другие поля и проводил целые дни на этом участке, черпая воду из рва и поливая жаждущую землю. В этом году он продал хлеб сразу после уборки, и когда серебро коснулось его ладони, он крепко, словно с вызовом, зажал его в руке. Вопреки богам и засухе, сказал он себе, он сделает то, что задумал сделать. Он изнурял свое тело, в поте лица трудился ради этой горсти серебра, и теперь он сделает с ним то, что хотел сделать. Он поспешил к дому Хванов, повидался с управляющим и сказал ему без обиняков:

– У меня есть на что купить землю около рва, которая примыкает к моему участку.

Ван Лун слыхал, что в этом году дом Хванов почти разорился, старая госпожа уже много дней получала меньше опиума, чем ей хотелось бы, и, разъярившись, как голодная тигрица, она каждый день посылала за управляющим, бранила его, била веером по щекам и визгливо кричала: «А разве не осталось еще земельных участков?» – до тех пор пока управляющий не вышел из терпения. Он отдал даже те деньги, которые оставлял в свою пользу от сделок, заключенных домом Хванов, – так он разгневался. Мало того, старый господин взял себе еще наложницу-рабыню и дочь рабыни, соблазненной им еще в молодости, но потом выданной замуж за одного из слуг. И теперь с новым вожделением он взирал на дочь рабыни – почти дитя по возрасту, потому что, становясь дряхлым и тяжелея плотью, он все сильнее и сильнее желал женщин юных и гибких, едва вышедших из детства, и похоть его не ослабевала. И как старая госпожа не хотела понять, что нет денег на опиум, так и он не хотел понять, что нет денег на янтарные серьги для его возлюбленных и нет золота для их хорошеньких ручек. Он не мог понять, когда говорили: «Нет денег», – он, которому в течение всей его жизни достаточно было протянуть руку, чтобы она наполнилась деньгами. А глядя на своих родителей, молодые господа пожимали плечами и говорили, что на их век денег хватит. Они сходились только в одном, что бранили управляющего за то, что он дурно вел хозяйство. И управляющий, который был раньше вкрадчивым и льстивым, человеком достатка и довольства, стал измученным и беспокойным и так похудел, что кожа мешком висела на нем, словно старая одежда. И на поля Хванов небо не посылало дождя, и они тоже не дали урожая. И когда Ван Лун пришел к управляющему, говоря: «Вот деньги!» – то это было все равно что сказать голодному: «Вот пища!» Управляющий ухватился за эти слова, и если раньше сделка не обходилась без споров и долгих чаепитий, то теперь оба они говорили быстрым шепотом, и еще быстрее деньги перешли из одних рук в другие. Бумаги были подписаны и скреплены печатью, и земля перешла к Ван Луну. И на этот раз Ван Лун не печалился, что серебро – плоть его и кровь – уходит из его рук. На эти деньги он осуществил заветное желание своего сердца. Теперь он владел большим полем хорошей земли: новое поле было в два раза больше старого. Но больше, чем плодородие земли, он ценил то, что прежде земля эта принадлежала владетельному роду. И на этот раз о том, что он сделал, он не сказал ни слова никому, даже О Лан.

 

Месяц проходил за месяцем, а дождя все не было. С приближением осени в небе неохотно собирались облака, маленькие и легкие, и на деревенской улице стояли люди, праздные и встревоженные, обратив лица к небу, и внимательно присматривались к каждому облаку: не несет ли оно дождя. Но прежде чем успевала собраться туча, обещающая дождь, поднимался северо-западный ветер, терпкий ветер далекой пустыни, и сметал облака с неба, как щеткой с пола сметают пыль. И небо оставалось сухим и бесплодным. И каждое утро величавое солнце вставало и совершало свой путь, и каждый вечер заходило в одиночестве. И в свое время светила ясная луна, подобная маленькому солнцу.

Со своих полей Ван Лун собрал скудный урожай бобов, а с кукурузного поля, которое он засеял с отчаяния, когда ростки риса пожелтели и засохли, еще до пересадки их на залитое водой поле, он собрал короткие колючие початки с торчащими в разных местах зернами. При молотьбе не пропало ни одного зерна. Он заставил своих мальчиков просеивать пыль с тока, после того как они с женой обмолотили бобовые плети, и лущил кукурузу на полу в средней комнате, следя за каждым отлетевшим в сторону зерном. Когда он хотел убрать солому на топливо, жена сказала:

– Нет, не надо ее жечь зря. Я помню, что в Шандуне, когда я была маленькой, в голодные годы мы размалывали и ели солому. Это лучше, чем трава.

После ее слов все замолчали, даже дети. Было что-то зловещее в этих странных сверкающих днях, когда земля не оправдала их ожиданий. Только новорожденная девочка не знала страха. Для нее оставались большие материнские груди, полные молока. О Лан, давая ей грудь, шептала:

– Ешь, бедная дурочка, ешь, пока еще есть еда.

А потом, словно и без этого мало было горя, О Лан снова забеременела, и молоко у нее пропало, и в притихшем от страха доме был слышен только плач ребенка, постоянно требующего пищи.

Если бы кто-нибудь спросил Ван Луна: «Что ты ел всю эту осень?» – то он ответил бы: «Я и сам не знаю». Но спрашивать было некому. По всей округе не спрашивали друг у друга: «Что ты ел?» Только себе самому приходилось задавать этот вопрос: «Что я буду есть сегодня?» А родители говорили: «Что мы будем есть? Чем будем кормить детей?»

О своем быке Ван Лун заботился, пока мог. Он давал животному то клок сена, то охапку бобовой соломы, покуда она была, а потом ходил собирать листья с деревьев, пока не настала зима и листья не опали. Так как ему незачем было пахать землю, потому что семена были съедены, – да если бы их и посеять, они все равно засохли бы в земле, – Ван Лун выгонял быка на весь день, и старший мальчик сидел у него на спине и держал продетую через кольцо в ноздри быка веревку, чтобы его не украли. Но в последнее время Ван Лун боялся выпускать его, чтобы кто-нибудь из соседей не прогнал мальчика и не захватил бы быка, чтобы зарезать его и съесть. И он держал быка привязанным к порогу, пока он не превратился в скелет.

Но пришел день, когда не осталось ни рису, ни пшеницы, было только немного бобов и горсть кукурузы. Бык ревел с голоду, и старик сказал сыну:

– Теперь мы съедим быка.

Тогда Ван Лун заплакал: для него это было все равно что сказать: «Теперь мы съедим человека». Бык работал с ним в поле, а он шел сзади и хвалил его или бранил, смотря по настроению, и он знал его с детства, когда его купили маленьким теленком. И он сказал:

– Как же мы можем съесть быка? Как же тогда пахать?

Но старик ответил равнодушно:

– Что же, кому-нибудь придется умереть: быку или тебе и твоим детям. А купить нового быка легче, чем собственную жизнь.

Но Ван Лун не хотел убивать его в тот день. И второй день прошел, и третий. И дети плакали, прося пищи, и не хотели слушать утешения. О Лан смотрела на Ван Луна умоляющим взглядом, и он увидел наконец, что это неизбежно. Тогда он сказал сурово:

– Пусть его убьют, но я не могу этого сделать.

Он ушел в комнату, где спал, лег на кровать и завернулся с головой в ватное одеяло, чтобы не слышать предсмертного рева животного. Тогда О Лан, шатаясь от слабости, взяла большой кухонный нож и нанесла животному глубокую рану в шею, и оно рухнуло на землю. И она взяла чашку и собрала его кровь, чтобы сделать из нее студень, ободрала кожу и разрубила на куски большую тушу. А Ван Лун вышел только тогда, когда все было кончено и мясо было сварено и подано на стол. Но мясо быка не шло ему в горло, он так и не мог проглотить ни куска и съел только немного супа. И О Лан сказала ему:

– Бык есть бык, а этот уже состарился. Ешь, когда-нибудь мы заведем другого, гораздо лучшего, чем этот.

Тогда Ван Лун немного утешился и съел один кусочек, а потом еще и еще, и все они стали есть. Но и бык в конце концов был съеден, и мозг высосан из его костей; все это слишком скоро кончилось, и ничего не осталось, кроме кожи, сухой и жесткой, растянутой на бамбуковой раме, которую сделала О Лан.

Сначала в деревне были настроены враждебно к Ван Луну, так как думали, что у него спрятано серебро и запасы пищи. Дядя его, который начал голодать одним из первых, пришел с назойливыми просьбами к его дверям: на самом деле ему с женой и семерыми детьми нечего было есть. Ван Лун неохотно отмерил в подставленную полу халата кучку бобов и горсть драгоценной кукурузы. Потом сказал решительно:

– Вот и все, что я могу уделить. Прежде всего я должен кормить отца, не говоря уже о том, что у меня есть дети.

Когда дядя пришел снова, Ван Лун закричал на него:

– Если я буду заботиться о старших в роде, то моя семья умрет с голоду! – и отослал его с пустыми руками.

С этого дня дядя обозлился на него, как собака, которую отпихнули ногой, и нашептывал то в одном, то в другом доме:

– У моего племянника есть и деньги и еда, но он никому не хочет давать, даже мне и моим детям, а мы плоть от плоти его и кость от его костей. Нам придется умереть с голоду.

И когда семья за семьей в деревушке прикончили свои запасы и истратили последние деньги на скудных городских рынках, и зимние ветры подули из пустыни, холодные, как стальное лезвие, сухие и бесплодные, сердца деревенских жителей обезумели от голода и от вида исхудавших жен и плачущих детей, и когда дядя Ван Луна бродил, как голодный пес, по улицам и нашептывал запекшимися губами: «Есть у нас такой, у кого найдется пища, у кого дети все еще толсты», мужчины взяли колья и пошли однажды ночью к дому Ван Луна и принялись колотить в дверь.

Когда на голоса соседей он открыл ее, они вытолкали его за дверь, выбросили из дома напуганных детей и обшарили каждый угол и исцарапали весь пол в поисках спрятанной пищи. Когда же они нашли жалкий запас сухих бобов и чашку сухой кукурузы, они испустили вопль досады и отчаяния и захватили его утварь, стол, и скамейки, и кровать, где лежал старик, плачущий от страха.

Тогда О Лан выступила вперед, и ее однозвучный и неторопливый голос раздался над толпой мужчин.

– Подождите, еще не время! – крикнула она. – Не время брать у нас столы и скамейки. Вы взяли все наши запасы. Но у вас дома есть еще непроданные столы и скамейки. Мы в расчете. У нас столько же бобов и кукурузы, сколько у вас. Нет, у вас больше, потому что вы отняли у нас последнее. Небо вас накажет, если вы возьмете больше. А теперь мы пойдем собирать траву и кору с деревьев, чтобы накормить наших детей, вы – своих, а мы – своих трех и вот этого четвертого, который родится в такие времена.

Говоря так, она прижала руку к животу, и мужчины устыдились и вышли один за другим, потому что они были не злые люди, а только голодные.

Остался один, которого звали Чин, маленький молчаливый человек; у него и раньше было желтое, обезьянье лицо, а теперь оно осунулось, и глаза смотрели тревожно. Ему хотелось сказать, что он стыдится своего поступка, потому что он был честный малый, и только плач голодного ребенка заставил его пойти на дурное дело. Но за пазухой у него была спрятана горсть бобов, которую он схватил, когда нашли запас, и он боялся, что если он заговорит, то ему придется отдать ее. Он только посмотрел на Ван Луна немым измученным взглядом и вышел.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20 

Другие книги автора

Все книги автора
Рейтинг@Mail.ru