Петр Дмитриевич Боборыкин
Труп
Голова так у ней закружилась, что она не услыхала звонка в передней. Горничная просунула голову в дверь и шепотом окликнула ее:
– Барышня!.. Лидия Кирилловна!
– Что такое?
Она с трудом овладела собой.
– К вам барин…
– Зачем же вы докладываете?.. Просите!
– Да не Анатолий Петрович… Вот карточку приказали отдать.
На карточке Ашимова прочла фамилию их адвоката. Она с ним никогда не встречалась. Все переговоры велись Анатолием Петровичем. Сначала она ценила эту деликатность; а потом жалела, что ее не допускают.
Быстро встала она с постели и приказала горничной просить в гостиную. Ее головокружение прошло сразу, и она успела поправить прическу перед трюмо.
У рояля увидала она человека немолодого, плотного, с седеющей бородой, в золотых очках, немного сутулого, в длинном сюртуке. Он смотрел скорее профессором, чем адвокатом.
Его взгляд – добрый и затуманенный – поверх очков прошелся по ней, и она сейчас же подумала: «он знает, в каком я положении».
Но это уже не смутило ее. Адвокат – сообщник, если не друг. Струев должен был много раз говорить ему, что им нельзя ждать, что положение ее отчаянное, как девушки из порядочного общества и будущей жены его.
– Анатолий Петрович, – заговорил он мягким тенорком, – просил меня заехать к вам, Лидия Кирилловна, и побеседовать.
– А он разве не будет? – живо спросила она, еще не подавая ему руки.
– Вероятно, позднее.
Они сели на тот самый диван, где, восемь месяцев назад, ее охватила роковая жалость к себе и Струеву.
– Имею честь отрекомендоваться, – сказал адвокат с добродушной усмешкой в глазах. – Для вас я был, до сих пор, звук пустой, или таинственный незнакомец, как в старинных романах писали.
С ним ей стало сразу очень ловко. Она тихо рассмеялась.
– Как здоровьице? – спросил он тоном домашнего доктора. – Анатолий Петрович говорил мне, что вы сильно волнуетесь и падаете духом. А это нехорошо. Смелым Бог владеет, и в каждом деле выдержка необходима.
«Разве ты только за этим ко мне пожаловал?» – резко остановила она его про себя.
– С чем же он вас посылает? – Ашимова поглядела на него пристально, почти строго.
– Да за разрешением одного – как бы это сказать деликатного вопроса… вопроса вашей совести.
«Почему же Анатолий сам не поставил мне этого вопроса?» – смущенно подумала она, но воздержалась от дальнейших вопросов.
«Значит, так надо», – кротко решила она, чувствуя, что с этим мягким посредником ей не придется воевать.
– Моей совести? – переспросила она и опустила свои густые ресницы.
– Так точно, Лидия Кирилловна. Вам положение дела известно не хуже, чем мне. Стало быть, я могу и не вдаваться в ненужные подробности.
– Конечно!
– Я не буду допрашивать вас и о том: кому принадлежала мысль произвести давление на госпожу Струеву насчет детей.
– Да разве Анатолий, – она не успела прибавить «Петрович», – начал действовать?
Это ее обрадовало, и она не устыдилась своего злорадного чувства. Ей понравилось и то, что Анатолий ничего не сказал ей об этом, не желая ее вмешивать в такой образ действий.
– Да-с, – ответил адвокат грустно и мягко.
– Через вас?
– Если угодно – через меня, хотя скажу вам в скобках, мне это было не особенно приятно… Я переслал Анне Семеновне письмо его и, с своей стороны, от всяких советов и застращиваний воздержался.
Он поглядел на нее опять поверх очков и в его взгляде она увидала затаенное сожаление.
VII
Тон адвоката обезоруживал ее, но в то же время ей не хотелось выходить из своего душевного настроения.
Нельзя было оставить без ответа и его мягкое допытывание насчет того – кто именно дал мысль действовать угрозой.
– У меня нет никакой нужды преследовать эту женщину, – заговорила она отрывисто, с пренебрежительной миной рта, – но надо же каким-нибудь путем довести ее до сожаления, сломить ее злую волю.
– Злую волю, – повторил адвокат. – Вы уверены в этом, Лидия Кирилловна?
– Боже мой!.. Это тянется целый год, и она не хочет понять, через что я проходила и прохожу…
Протяни он ей руку – она бы разрыдалась.
Но горделивая натура взяла тотчас же верх. Не станет она плакать!.. И без всяких жалоб всякий видит, каково ей.
Адвокат отвел лицо и сидел в такой позе, как будто он не решался ей что-то объявить.
– И, разумеется, Анатолий посылает вас с дурной вестью? – быстро спросила она.
– Лидия Кирилловна, матушка, – особенно мягко начал он и поглядел на нее своими кроткими глазами, где она не могла ничего прочесть. – Вы ясно изволите говорить: злая воля… И ее надо пожалеть, и в ее душу войти…
– Она не заслуживает этого!
– Погодите, милая барышня… минуточку… Ваше слово впереди… Ну, переслал я ей письмо Анатолия Петровича… Ответа нет. Он меня торопит… Я съездил в Москву… А уж куда мне не рука была, по правде сказать…
– И что же?
– Нашел ее в ужасном положении.
– Почему? Она не нуждается!.. У ней есть свои средства. И Анатолий готов…
– Позвольте… Не материально… Разве одна только денежная нужда ужасна? Душевно убитою нашел я ее, в таком расстройстве, что, верите, я не мог выдержать… заплакал… Извините… Лгать не стану.
– Психопатка!
– Психопатия эта весьма понятная. Вхожу – на столе лежит ее старшая дочь.
– Дочь?
Нервная дрожь пронизала Ашимову, и она не могла сдержать ее.
– Да, девочка по тринадцатому году… И красавица… В три дня унесло! Круп, что ли… Знаете, у меня тоже дети… Целых четверо… И мы потеряли одного. Но я такого отчаяния еще не видал… в нашем, по крайней мере, кругу.
Он не докончил и опустил голову, чтобы скрыть свое волнение.
«Как же Анатолий мне ничего не сказал, – подумала Ашимова. – По деликатности?»
– Анатолий Петрович не хотел вас тревожить, – обронил адвокат.
– А на него как это подействовало?
Вопрос вылетел у нее порывисто, и она тотчас же упрекнула себя за него.
– Он – мужчина. У него другой характер… И для него удар… Свое детище… Знаете, такая жестокая смерть заставляет забывать многое… Уверяю вас, Лидия Кирилловна, что ни у кого бы, на моем месте, не хватило куражу подступать с какими-нибудь требованиями или угрозами. Я вам говорю, она в ужасном расстройстве, и хорошо, если организм выдержит.
Протянулось молчание.
– Прекрасно, – начала Ашимова. – Значит, мы остаемся все так же в пустом пространстве?
Она полуистерически засмеялась и стала сильно потирать руки.
– Анатолий Петрович хотел, чтобы вы именно от меня все это выслушали… Ведь, согласитесь, голубушка, тут просто уж нечто роковое. Человек лежит в горячке, нельзя же требовать от него чего-нибудь, на что необходимы твердый разум и нормальная воля!.. Идти напролом это – добивать ее. Желаю вам всякого счастья, вхожу, от всей души, в ваше собственное положение, но, право, вы сами не захотите, так сказать… перешагнуть к аналою через…
«Труп!» – чуть не крикнула она, и кровь отхлынула от сердца. Ей послышалось слово ее приятеля прокурора там, в лесу, летом, когда она была полна уверенности, что к новому году все будет покончено.
– Через полуживое существо, которое так легко добить теперь.
– Ну да, ну да! Я знаю, – заговорила она, бессильная сдержать свою нервность, – меня пугают!.. Я жду того, что Анатолий придет и скажет: «ты хочешь перешагнуть через ее труп!» Но это риторика! Это жалостная фраза!
– Нет, не фраза, – очень тихо и протяжно выговорил адвокат. – Переждать надо, Лидия Кирилловна. Того же мнения и Анатолий Петрович. Вы поймите, невозможно действовать, она опасно больна. Я говорил с ее доктором. Это – психиатр. Он перевозит ее к себе в лечебницу. Воля ваша!
«Я не могу ждать! Не могу!» – хотела она крикнуть и вдруг вся ослабла, взялась руками за лицо и беззвучно заплакала. По всему ее телу разливалась ноющая боль и глубокая, безграничная печаль засосала ей в груди.
– Барышня, милая… – слышала она голос адвоката, и рука его коснулась ее плеча. – Не убивайтесь… Все обойдется… Одно из двух: или она не переживет, или она будет неизлечимая душевнобольная, или выздоровеет и упираться не станет, после такого удара. Поверьте мне.
Ее, как маленькую, убаюкивал звук этого голоса. Ей хотелось верить, но она не могла обманывать себя… Что бы ни сталось с той женщиной – на это нужно время, много времени, а она через шесть недель должна быть матерью.
Никогда еще не проникала ее такая жалость к себе. Негодовать не было сил после того, что она услыхала от адвоката. Но и простить она не могла. Душевная надсада ее усиливалась и оттого, что в такую минуту около нее не он, не человек, которому она все отдала, а чужой, адвокат, что-то вроде наемного сообщника. Зачем Анатолий сам не явился?.. Он уходит от нее… полегоньку. Это видно… Если охладеет совсем – что же тогда?
Ей сделалось так страшно, что она оторвала руки от лица и растерянно огляделась. Слезы перестали течь по ее похуделым щекам.
– Голубушка, – продолжал адвокат, и взял ее за руку. – Вам надо выказать мужество, именно теперь. И Анатолию Петровичу дайте возможность прийти в себя, приободриться, поработать… Его талант оценен… Надо ловить минуту… Летний сезон решит его уже не одну петербургскую, а европейскую репутацию. Тогда и презренный металл польется. Ведь надо обеспечить себе будущность.
Она слушала и смутно понимала его.
Почему он говорит о «европейской репутации» и о «летнем сезоне»? О каком сезоне? И где?
Ее заколол вопрос: значит, Анатолий получил заграничный ангажемент? Куда? В Англию?
Почему же он ничего ей об этом не говорил? Стало быть, он скрытничал с нею, входил тайком в переписку с заграничными директорами? Но если он будет петь в Лондоне, то должен ехать через три-четыре недели, в начале мая, даже раньше. На такую поездку он даже не намекал ей.
Ее он, конечно, не возьмет, да и как она поедет через две-три недели? Почему же нет? Лучше рискнуть здоровьем, чем остаться здесь, одной, ждать своего позора, беспомощной, точно брошенная, постылая девчонка, имевшая глупость так неосторожно увлечься модным баритоном, у которого и кроме нее есть много всяких побед, на стороне, и в обществе, и на сцене.
Все эти сомнения, жалобы, упреки готовы были политься рекой. Гордость опять помогла ей сдержать себя. Она не выдала своей сердечной боли ни одним словом и сказала только:
– Если вы увидите Анатолия раньше меня, передайте ему, что я все выслушала… Сама я не могу же действовать, коль скоро эта женщина теперь невменяема. Ведь это так называется на судебном языке?
– Так, так… Ну, спасибо, милая барышня. Все перетасуется… И не такие гордиевы узлы рассекает сама жизнь… нечто больше!
Он медленно поднялся и протянул ей руку.
В голове ее начиналось ощущение пустоты. Встать на ноги она не решалась. Она пожала его руку и тихо выговорила:
– Благодарю вас.
Когда шаги его смолкли в передней, она упала головой на спину дивана и замерла. Засыхающие слезы бороздили ей щеки, но плакать она уже не имела сил.
А в ушах стояло одно какое-то слово, и она никак не могла отогнать его, как докучную муху… Голова не в состоянии была разобрать – какое это слово. Оно жужжало и точно дразнило ее и пугало вместе – казало впереди долгий ряд дней тоски, страха, стыда, обиды и охлаждения любимого человека.
