Петр Ефимович Люкимсон
Братья Нобели
Еще до появления на свет Роберта и смерти Эммануила, в 1828 году, отец будущих великих сынов Швеции, многократно получавших патенты и награды за свои научные и промышленные нововведения и изобретения, сам получил патент на два изобретения – приспособление для глажки белья без утюга (с десятью вальцами) и механический рубанок («строгальную машину»).
Судя по всему, к изобретению разных по значению технических проектов Эммануила подталкивало не только тщеславие и желание заработать. Мы полагаем, в первую очередь его разгоряченный мозг и пытливый ум волновала практическая сторона его смелых идей – польза от их применения шведами, простыми рабочими в их скромных домашних условиях (ему, например, принадлежит проект переносной печи); в промышленных и производственных масштабах (схемы воздушных насосов, модели плавающих мостов). Также он занимался производством различных станков и оборудования и в сфере станкостроения открыл совершенно новый способ (так называемое «механическое движение») преобразования вращательного движения в поступательное, за что в том же 1828 году получил еще один патент. Поражают работоспособность, неиссякаемый внутренний источник идей этого неутомимого шведа, его врожденный дипломатический талант ведения переговоров и многое другое – пытливость и терпение, природное обаяние и завидная удачливость оказываться в нужное время и в нужном месте.
Достаточно вспомнить дишь один случай в бытность работы Эммануила подмастерьем у Фредрика Блюма, когда последний взял его с собой на визит к королю Карлу XIV Юхану в Русерсбергский замок[10]. Вечно всем недовольный и капризный король (следствие слабого здоровья и скверного характера) выразил желание отныне наблюдать из окна своих покоев прибрежный город Сигтуну. Блюм растерялся и не нашел чем порадовать короля, зато Эммануил молниеносно сообразил нанять людей и срубить деревья, заслонявшие вид живописных руин монастырей Святого Пера, Святого Ларса и Святого Улофа. Предприимчивость и смекалка Нобеля были справедливо вознаграждены – по распоряжению короля 25 дукатов зазвенели в кармане пиджака Эммануила и вызвали очередную порцию ревности и ворчания Блюма: «Ни единого слова благодарности, невзирая на все приложенные мною усилия, не услышал я из рябых уст его».
Но обиды уходили в прошлое и быстро забывались, когда на светлую голову Эммануила как из рога изобилия один за другим сыпались проектировочные заказы, о которых уже было сказано выше. Нобель в одиночку работал над проектированием и капитальной перестройкой торгового дома «Якоб де Рон и сыновья» в самом центре Стокгольма. А самым известным, наиболее крупным его инженерным достижением и успешно выполненным заказом (из тех, что довелось выполнить до отъезда в Россию) стало строительство в шведской столице наплавного моста через пролив Скуру. В 1830 году Эммануил выиграл конкурс на реализацию этого сложного проекта и спустя два года мост был готов. В ходе работ им были использованы понтоны воздухонепроницаемых металлических и деревянных емкостей собственной разработки. За длительное время работы над наплывным мостом, а также другими проектами (например, изобретением скорострельного ружья) семейству пришлось переехать в более крупный, хоть и обветшалый дом. Он располагался все в том же рабочем районе Седермальм, и именно в нем в среду 27 июля 1831 года Андриетта Альселль родила второго из трех братьев – Людвига Эммануила.
Казалось бы, такое трудолюбие и рвение, такой фонтан технических идей, какой Эммануил щедро проливал во все стороны, должны были приносить ему огромный доход или хотя бы добрую славу; имя, которым можно разумно распоряжаться и капитализировать в последующие партнерские соглашения и проекты. Но, что парадоксально, существенной выгоды, а тем более обогащения «сапожнику без сапог» это не приносило. Периодически его преследовали обиженные заказчики и конкуренты, а также нараставшие, как снежный ком, долги. Видимо, потому, что он безудержно хватался за все и хотел объять необъятное, угодить всем и вся, что еще никому в этом мире не удавалось и вряд ли когда-нибудь удастся.
«В марте 1832 года Иммануил был вынужден передать право пользования участком на Лонгхольмене бургомистру в качестве гарантии по займу. Долги всё росли, и незадолго до Рождества несколько клиентов и работников, объединившись, потребовали объявить Иммануила Нобеля банкротом. Они призывали служителей закона арестовать Нобеля, поскольку ходили слухи, что он уехал из города и скрывается от кредиторов на другом острове в озере Меларен»[11]. Гневливые письма сорока семи (!) кредиторов в городской суд, вечная жизнь на чемоданах в арендованных домах, многократный срыв сроков сдачи в эксплуатацию то одного, то другого инженерного объекта, снова беременная Андриетта (сыновья-погодки рождались друг за другом) морально давили на кормильца семьи, одновременно все больше опустошая его карман.
Кульминацией бед и несчастий изобретателя стал жуткий пожар, вспыхнувший вместо новогодней елки в его (точнее, арендованном) доме в ночь с 31 декабря 1832 года на 1 января 1833-го, в результате чего все имущество семьи сгорело. Счастьем было уже то, что родителям с двумя сыновьями удалось спастись и остаться живыми. Двухэтажный особняк в Кнаперстаде со всеми многочисленными документами Эммануила (патентами, счетами, деньгами и облигациями), с вещами супругов, детскими игрушками, кухонной утварью и мебелью сгорел практически дотла, и пожар этот был виден всему городу. О нем на следующий день написали в газетах, а биографы Нобелей уже два столетия воссоздают и смакуют его во всех деталях и подробностях.
«Пожар в доме Нобеля разгорелся так мощно, что вскоре начал угрожать располагавшейся по соседству тюрьме. Заключенных срочно отправили на борьбу с пламенем. Некоторым пришлось изрядно потрудиться со шлангами. Другие получили приказ, несмотря на жар, выносить из дома все движимое имущество. <…> К вечеру пожарным все еще не удалось совладать с огнем. Жители Стокгольма, направлявшиеся на балы и новогодние спектакли, могли наблюдать огромное алое зарево, осветившее небо. Работы по тушению пожара продолжались почти до утра, после полуночи их слегка облегчил начавшийся снегопад. На следующий день подвели печальные итоги. Здание сгорело дотла, как и расположенный рядом склад тканей. Семья Нобель лишилась большей части нажитого и всех инструментов. Три больших портфеля с подробными чертежами Эммануила Нобеля также стали добычей пламени. Среди вещей, которые удалось спасти благодаря заключенным, были только сломанный чертежный стол, двуспальная кровать, дубовый диван с обивкой и “женский комод”»[12].
Опасаясь быть заподозренным в умышленном поджоге и заметании следов, 11 января 1833 года в своем обращении в городской суд Эммануил заявил о непомерных убытках, которые «таковы, что, несмотря на искреннее мое желание, я лишен возможности сполна и вовремя возместить каждому из моих кредиторов по взятым на себя обязательствам и займам». Прятать глаза от стыда и обходить стороной долговую яму ему придется годами… Только спустя двадцать лет Эммануил выплатит все взятые займы и, наконец, сбросит с шеи хомут, в который попал хотя и по своей вине, но явно не по заслугам и талантам. Поразительно, но и тут его инициативность и желание вытащить самого себя «за волосы из болота» не знали предела – как мы сказали в самом начале, страсть к изобретательству, техническим авантюрам, тяга к покорению вселенной были у Эммануила Нобеля в крови.
Очевидно, что будущий изобретатель и химик Альфред Нобель унаследует многие качества отца и в первую очередь веру в себя, в свою негаснущую звезду и предназначение, непроходящую в моменты депрессии и отчаяния надежду на счастливые, светлые времена. Но об Альфреде и его братьях речь пойдет ниже. Пока же, несмотря на банкротство, судебные тяжбы, переезды и страшный «новогодний» пожар, Эммануил (откуда только он брал силы?) с высоко поднятой головой вступает в новую для себя авантюру – на этот раз каучуковую. Уже с середины 1833 года (Андриетта в этот момент беременна Альфредом), расталкивая локтями потенциальных конкурентов[13], он врывается на арену абсолютно новой для себя отрасли промышленности. Само собой, с очередными иллюзиями относительно триумфа и дохода от нового «прибыльного» дела…
В Стокгольме уже несколько лет из каучука, добываемого из застывшего сока южноамериканской гевеи, производили дождевики и различные прорезиненные ткани для гражданских и военных целей. Эммануил «наматывал на ус» восторженные отзывы потребителей каучуковой продукции, посещал все выставки кустарного мастерства, читал в газетах о новинках, сравнивал рекламные кампании изделий из резины разных стран, штудировал химические справочники и журналы в поисках дополнительной информации о свойствах нового материала.
В течение следующего года, постепенно и кропотливо погружаясь в тему, он проводил лабораторные опыты и в ноябре 1834 года, очевидно стремясь избавиться от долгов этим способом, подал заявку на десятилетний патент на «изобретение по производству эластичных тканей и ремней». Предлагал патентной комиссии и властям золотые горы, обещал изготовлять эластичные бинты для хирургического применения, мужские подтяжки и подвязки для грыж; спасательные пояса для мореплавателей, прорезиненные походные ранцы, белье, сумки и чехлы для военных, туристические рюкзаки. С неприятным запахом каучука, на который жаловались клиенты, он планировал бороться собственным методом сырьевой обработки.
Эммануил Нобель не был бы самим собой, если бы не получил патент! Правда, «несущественные» детали его заявки никому из членов комиссии тогда не попались на глаза – а ведь на них явно стоило обратить внимание! В отношении шведской Коммерц-коллегии о состоянии фабрик и мануфактур за 1835 год черным по белому сказано, что некий Роберт Яльмар Нобель получил патент на десять лет «за изобретение по производству эластичных тканей, лент и полос, а также за изобретение по производству, посредством растянутого каучука, воздухонепроницаемых тканей и сосудов». Шестилетним Робертом, первенцем Эммануила Нобеля, была подписана (!) официальная бумага, патентная заявка и по сей день хранящаяся в Национальном архиве Швеции в Стокгольме. Согласитесь, комичный случай в истории патентного дела – хотя, конечно, чего только в истории не бывало… Скорее всего, «съев собаку» на предыдущих научно-технических проектах и прожектах и накопив, помимо долгов, жизненный и профессиональный опыт, Эммануил таким образом намеревался обезопасить себя от притязаний кредиторов в случае провала. Ну а если бы хитроумная авантюра «выстрелила» и дала долгожданный доход, сверхдоход, вся семья разделила бы победу, обретя, наконец, благосостояние.
Но длительное время обводить вокруг пальца Коммерц-коллегию не удалось по объективным причинам. Предоставить патент шестилетнему мальчишке официальные власти никак не могли, и в очередной раз вызвали на ковер человека, заварившего всю эту кашу. Со стеклянными глазами, понуро и смиренно, будто бы не понимая, как это «недоразумение» произошло, Эммануил покатил бочку на саму Коммерц-коллегию с просьбой переписать патентное свидетельство теперь уже на его «честное» имя. Вернее, на двойное имя сына и отца, за чем последовал второй акт трагикомического фарса всей этой истории.
2 мая 1835 года в «Государственном почтовом вестнике» Стокгольма появляется имя Эммануила Яльмара Нобеля, получившего исключительное патентное право на десять лет на «изобретение по производству эластичных тканей и ремней» – далее следовало все вышесказанное. Но гражданина Швеции с таким именем не существовало в природе, а в рукописном варианте патентного свидетельства в записанном имени «Роберт Яльмар» имя «Роберт» было зачеркнуто и хитро заменено на «Эммануил». Благодаря этому получился некий «Эммануил Яльмар», что лишь еще больше запутало дело.
Подводя промежуточный итог повести о «мертвых душах» Чичикова-Нобеля, подчеркнем, что Эммануил Нобель даже не числился владельцем основанной им фабрики по производству каучука. Всю ответственность он возложил на плечи старшего судебного помощника Отто Вестфельдта, который сдавал ему помещение под производственный цех и числился на бумаге владельцем и главным организатором предприятия. Запутанная система займов и выплат, скрываемое число работников и зарплат позволяли держать кредиторов на отдаленном расстоянии, наводить тень на плетень и задвигать любые проблемы в дальний угол. При этом в области маркетинга и рекламы быть на плаву и какое-то время даже преуспевать, убеждая клиентов в том, что товары (на минуточку – 94 наименования!) производятся исключительно высокого качества и что жителям Швеции, в особенности ее отдаленных северных областей, просто необходимо приобрести полезные и практичные изделия из каучука.
Казалось бы, предлагаемые изделия действительно были необходимы и весьма практичны – например, надувные воротники, предназначенные для туристов, долго пребывающих в сидячем положении (аналог тех воротников, что выдаются сегодня в самолетах). А ведь были еще охотничьи сапоги, подстилки для сидений, каучуковые шланги и даже мочесборники для тех, кто имел проблемы с недержанием. Добавьте к этому несколько специальных предложений для разных военных целей, например, прорезиненную непромокаемую ткань для солдатских плащей и палаток. Или ранцы двойного использования, превращаемые при выворачивании в надувные спасательные круги для солдат, переходящих вброд широкие реки.
Среди объективных причин очередного краха Эммануила Нобеля было то, что «резиновый бум» в Америке и Англии начался на несколько лет раньше, чем в Швеции, и состязаться с зарубежными конкурентами, производящими подобные чудо-товары, представлялось делом трудным. Кроме того, как и во все времена и в любой отрасли производства, тут же нашлись «специалисты», днем и ночью копировавшие эскизы, выкройки и лекала, которые разрабатывал путем проб и ошибок Эммануил Нобель.
Окончательно разочаровавшись в людях, в том числе в партнерах-перебежчиках, столкнувшись с повседневным лицемерием, предательством, жаждой личного обогащения, пресловутой коррупцией, Эммануил, памятуя девиз своей молодости «полагаться лишь на самого себя», в который раз поднимает голову и смотрит дальше. Смотрит за горизонты своих возможностей, в прямом смысле за горизонты столичного города и даже государства, не оглядываясь, не возвращаясь к тому и к тем, кто проявил себя, мягко скажем, не с самой приглядной стороны в прежних его начинаниях.
Кредиторы снова портили ему нервы и сон, когда он в очередной раз подал в канцелярию ходатайство с просьбой о погашении долга. Уточним, что до середины XIX века в Швеции существовала система так называемых долговых тюрем, куда заключали недобросовестных должников. Таким образом, любое, даже смехотворное по сегодняшним меркам финансовое преступление могло поставить под угрозу свободу должника и его репутацию, а если он являлся единственным кормильцем, то и лишить всю его семью последнего куска хлеба. Мрачная перспектива заключения побудила Эммануила Нобеля, используя все возможности, еще раз попытать судьбу и во что бы то ни стало выйти на новый виток, новый поворот жизни.
Интуиция и предпринимательский нюх приводят его на министерский ужин, где посланник США в Стокгольме, господин Хьюз[14], хорошо разбиравшийся в военном деле, по достоинству оценил планы Нобеля по производству все тех же каучуковых солдатских ранцев. Он рассказал о проекте изобретателя губернатору города Або (ныне Турку, а в то время самого «шведского» из всех финских городов) Ларсу Габриэлю фон Хартману[15], находившемуся тогда в шведской столице с целью заключения договора о торговле с Великим княжеством Финляндским, входившим в состав России с 1809 года, после очередной русско-шведской войны.
На счастье Эммануила Нобеля, барон Хартман предложил опытному изобретателю «попробовать себя» в России и Финляндии. Нобель, видимо, даже не имел возможности отказаться – отступать было некуда, в ноябре 1837 года судебные приставы описали и реквизировали все его имущество. Поэтому он с благодарностью согласился и бросился оформлять необходимые бумаги. Дорожный чемодан был давно собран и припрятан у друзей, когда 30 ноября Эммануил Нобель явился в канцелярию губернатора на Вестерлонггатан, чтобы расписаться в получении паспорта на имя «И. Нобель, механик». Расписаться одновременно в своем будущем и прошлом, так как роковая дата вступления в силу решения о лишении его свободы – 15 декабря 1837 года – наступало прямо на пятки.
Одолжив какие-то средства у родственников жены, большей частью у тещи Каролины Альселль; оставив в Стокгольме многочисленную семью (Андриетта уже родила не только сыновей Роберта, Людвига, Альфреда, но и девочку Генриетту), Эммануил Нобель в одиночестве, в кромешной ночи, отправляется в новый для себя и своей будущей династии край – в Россию!
Уже в сырой каюте парома «Евле – Стокгольм» он «на коленке» придумывает новые проекты, рисует схемы и эскизы, скучает по родным, но вовсе не по дому и городу, который, как он считает, так несправедливо с ним обошелся. С надеждой Эммануил Нобель засыпает и грезит, что в Финляндии, в России, в любых других передовых странах его замыслы и масштабные идеи наконец найдут воплощение и признание.
Глава третья
Умом Россию не понять…
Дайте детям книги и ручки. Это самое могущественное оружие на свете.
Малала Юсуфзай[16]
Обычно путь от Стокгольма до Або занимал чуть менее суток, но начиналась суровая скандинавская зима. Недавно начавший курсировать между двумя городами пароход встал на зимовку, и добираться беглому банкроту (будем называть вещи своими именами) Эммануилу Нобелю пришлось на утлом почтовом катере. Причем часть тяжелого пути пришлось вместе с командой перетаскивать судно по тонкому, то и дело проламывавшемуся льду. По свидетельству Ингрид Карлберг, «не раз и не два Иммануил Нобель вместе с другими пассажирами повисал на перилах по пояс в ледяной воде». Именно во время этого путешествия, когда он не раз в буквальном смысле слова был на волоске от гибели, к Эммануилу, бывшему давно убежденным атеистом, на мгновение вернулась вера в Бога, и, как впоследствии он признавался в записках, он мысленно послал благодарность “Тому, Кто так странно правит судьбами и Кто спас меня ради моих дорогих родных”».
Впрочем, на кону было явно большее, чем судьба его семьи. Погибни Нобель тогда, зимой 1837 года, – и вся история, как России, так и мира пошла бы по-другому. Забегая вперед, скажем, что без мин Нобеля-старшего Россия в Крымскую войну с большой вероятностью потеряла бы Кронштадт, а затем под угрозой британского флота оказался бы и Санкт-Петербург, и тогда итоги этой войны могли оказаться для России куда худшими. Без сомнения, динамит был бы в итоге создан и без Альфреда Нобеля, а Баку и без братьев Нобель все равно стал бы центром нефтяной индустрии мирового значения. Но, во-первых, все это случилось бы несколько позже, а во-вторых, с куда меньшей пользой для нашей страны. Так что немалое счастье России заключалось в том, что Эммануил Нобель 17 декабря 1837 года отметился на российской таможне на озере Эккере, а уже 20-го благополучно добрался до Або.
В те дни город все еще приходил в себя от пожара 1827 года, вошедшего в историю как самый крупный пожар за всю историю Скандинавии. Следы этого бедствия и спустя десять лет были видны повсеместно, но город стремительно строился, и потребность в архитекторах и инженерах была огромна. К тому же близилось Рождество, у жителей было предпраздничное настроение, и лучшего времени для визита к губернатору Ларсу Габриэлю фон Хартману, с которым Нобель познакомился в Стокгольме, и в самом деле придумать было нельзя.
Тут надо сказать, что в те годы среди жителей Финляндии все еще продолжались бурные дискуссии по поводу того, должны ли они бороться за возвращение в состав Швеции или же, напротив, пребывание в составе Российской империи имеет свои выгоды. По мнению И. Карлберг, немалая часть местного дворянства и нарождающейся интеллигенции склонялась ко второму. «Жители Финляндии, – пишет она, – похоже, не терпели от русских особых притеснений. Напротив, некоторые даже оживились после “развода” со Швецией, особенно в среде дворянства и чиновников. Они избавились от тяжкого бремени шведских налогов. Зарплаты выросли, работы стало больше, а жесткая узда Стокгольма сменилась куда более свободным правлением из Санкт-Петербурга. Великое княжество Финляндское получило широкое самоуправление – au rang des nations[17], как высказался Александр I в 1809 году. И даже теперь, в правление куда более деспотичного Николая I, автономия Финляндии нисколько не сузилась. Если бы Карл XIV Юхан поддался на уговоры шведских реваншистов и попытался отвоевать Финляндию, многие жители страны наверняка выразили бы свой протест и попросили шведского короля отправиться домой»[18].
Фон Хартман, бывший в свое время одним из основных творцов шведско-российского мира и являвшийся на тот момент советником по экономическим вопросам наместника Финляндии князя Александра Меньшикова, принадлежал к числу тех представителей шведской элиты, которые верили, что будущее Финляндии связано именно с Россией, и, судя по всему, сумел заразить этой верой Эммануила Нобеля. Хартман, поверивший в немалые способности Нобеля как изобретателя и инженера, весьма радушно принял его в своем доме, помог найти съемную комнату в доходном доме купца Юхана Шарлина, а сразу после окончания рождественских праздников добился, чтобы ему без всяких проволочек был выдан временный вид на жительство сроком на год.
Для начала фон Хартман поручил свежеиспеченному иммигранту сконструировать мельницу с ножным приводом для местной тюрьмы, а также вместе с Шарлиным, ставшим близким приятелем Нобеля, ввел его в высшее общество Або и его деловые круги. Увы, все проекты, которые предлагал Нобель новым знакомым, оказались замками на песке – или, возможно, показались таковыми местным заводчикам, поскольку несколько опережали свое время.
В апреле 1838 года в городской газете Або появилась большая рекламная статья, написанная, как предполагается, самим Нобелем и рассказывающая об огромных перспективах использования каучука, причем прежде всего для изготовления спасательных кругов, которые объявлялись «самой надежной защитой от утопления». Видимо, бывший юнга в данном случае знал, о чем пишет. Заканчивалась статья, как и положено, словами о том, что сейчас в городе находится Эммануил Нобель, готовый принять заказы на изготовление различных изделий из чудо-материала. Увы, судя по всему. заказы ни на спасательные круги, как и ни на что другое так и не поступили, и самой большой удачей Эммануила в Або стал заказ от все того же Юхана Шарлина, поручившего ему сделать проект своего нового дома.
«В готовом виде дом Нобеля выделялся сдержанностью и чистотой классицизма на фоне многочисленных домов в стиле ампир, возникших в огромном количестве в отстраивавшемся после пожара Або. Вероятно, поэтому чуть позднее, в ноябре 1842 года, первая фотография в истории Финляндии увековечила именно дом Нобеля», – отмечает И. Карлберг. Тем не менее, чем дальше, тем больше он ощущал всю бесперспективность своего нахождения в Або, понимая, что вряд ли сможет, живя здесь, обеспечить достойную жизнь семье и расплатиться с долгами. А без последнего о возвращении на родину нечего было и думать.
* * *
Карта его судьбы стремительно переменилась 23 сентября 1838 года, когда, гуляя по набережной реки Аура (Аурайоки), Эммануил встретил только что прибывшего в Або своего старого знакомого по Стокгольму, гофмаршала кронпринца Оскара. Как бы невзначай он упомянул, что взвешивает возможность перебраться в Петербург, и тут же был представлен полковнику русской армии, шведскому барону Юхану Мунку, служившему в столице империи. Назвав Нобеля гениальным изобретателем, гофмаршал попросил барона позаботиться о земляке в российской столице, и тот это любезно пообещал.
В город Медного всадника Эммануил Нобель отправился лишь спустя год после прибытия в Або – в декабре 1838-го, и так как все суда снова встали на якорь, ему пришлось добираться до цели в течение многих дней на дилижансе и на себе узнать, что такое российские просторы с их не самыми лучшими дорогами. Как и в Або, Нобель-старший прибыл в город в самый канун Рождества. Барон Мунк сдержал свое слово и не только выслал ему навстречу своего говорившего на шведском адъютанта, но и ввел в возникшую к тому времени в Санкт-Петербурге большую общину выходцев из Финляндии и Швеции. Дворяне, купцы, заводчики, инженеры, преподаватели различных дисциплин, они на чужбине держались друг друга, не обращая внимания на сословные и прочие различия. По самым приблизительным оценкам, в Петербурге того времени жило не меньше 6 тысяч шведов. Понятно, что далеко не все они были знакомы друг с другом, но при необходимости, как это часто бывает в диаспоре, почти каждый готов был помочь любому из своих соплеменников, если это было в его силах.
В этой компании соотечественников Нобель и встречал Рождество, а затем и Новый, 1839-й год. Все участники застолья говорили на шведском языке. Большинство стремилось выразить ему симпатию, а узнав, что на родине у него остались жена и дети, спешили утешить его словами, что как только дела у него пойдут на лад, он сможет обустроить семью в Санкт-Петербурге.
Никому при этом почему-то не пришло в голову, что он может просто вернуться в Стокгольм – как-то само собой подразумевалось, что перспектив в России куда больше и сама жизнь куда более обеспеченная и насыщенная, чем в провинциальной Швеции. На самом деле это, конечно, была только видимость – обе страны в то время были развиты, а точнее, отставали от остальной Европы в примерно равной степени. Но при этом Стокгольм на фоне блистательного Санкт-Петербурга, уже воспетого Пушкиным и Гоголем, действительно смотрелся небольшим провинциальным городом.
Эммануил Нобель вступал в новый год, раздираемый противоположными чувствами. С одной стороны, у него было ощущение, что он наконец оказался в нужном месте в нужное время, и теперь все должно получиться, особенно с учетом того, что среди его новых знакомых-соплеменников были люди со связями в высшем свете, включая членов императорской фамилии. С другой – будучи воспитанным в протестантском духе, он считал семью высшей ценностью и глубоко переживал разлуку с ней. Да и дело было не только в ценностях – как ясно следует из писем Эммануила Нобеля, он любил свою Андриетту до конца жизни, считая ее привлекательной как женщину и в годы, когда ей было далеко за пятьдесят…
* * *
Что ж, наверное, пришло время сказать, что Андриетта Нобель является героиней этой книги не в меньшей, а в чем-то даже в большей степени, чем ее муж и дети. Может быть, ее нельзя в полной мере называть их соратницей или вдохновительницей, но она – именно та самая женщина, которая стоит сразу за четырьмя великими мужчинами. Именно она находилась рядом с каждым из них во всех, подчас поистине страшных испытаниях и взяла на себя многие их заботы. Как мы увидим в дальнейшем, Андриетта имела огромное влияние на мужа и двух старших сыновей, а что касается ее влияния на Альфреда Нобеля, то оно (опять-таки если судить по письмам) было поистине безграничным во всем, что касалось его личной жизни.
У нас нет достоверных источников, подтверждающих, что Эммануил согласовал свое бегство с супругой, но, думается, такое согласие им было получено. При этом он не мог не сознавать, что поступает довольно подло, бросая жену и детей без всякого содержания. Особенно с учетом того, что по шведским законам того времени женщина не только не обладала избирательным правом, но и вообще считалась недееспособной, то есть не могла без разрешения мужа заниматься любой деятельностью, включая изготовление каких-либо товаров собственными руками и мелочную торговлю.
Поэтому, оставшись без мужа, Андриетта первым делом сняла для себя и детей комнату в одном из спальных районов города, сведя, таким образом, расходы на жилье к минимуму. Однако помогло это ненадолго – в конце января 1838 года скончался ее свекор Эммануил Нобель, изредка подбрасывавший хоть какие-то деньги. После смерти старого Нобеля финансовое положение семьи стало ужасающим. Андриетта была вынуждена съехаться с матерью, сняв для этого жилье на самой окраине Стокгольма, в его полудеревенском квартале Ладугордсландет. О том, в какой бедности жили Андриетта и дети, можно судить по свидетельству Марты Нобель-Олейниковой о том, что одним из самых мучительных воспоминаний Альфреда было то, как он, посланный матерью в лавку, чтобы купить продукты для ужина, потерял выданные ею деньги – монетку в 25 эре.
В поисках источника заработка старшие братья, Роберт и Людвиг, начали продавать на улицах спички. Но, как вскользь замечает Карлберг, «похоже, дальше продажи спичек дело не пошло, в то время как в других районах Стокгольма их ровесники с раннего утра до позднего вечера трудились на чадящих фабриках, хотя труд детей моложе девяти лет был запрещен законом». И это тоже было, безусловно, не случайно. Андриетта, уже узнавшая, каково это – потерять ребенка, не была готова отправить своих мальчиков на такие работы, где их жизнь и здоровье подвергались опасности. В начале октября 1838 года ее постиг еще один удар – в возрасте двух лет умерла единственная дочь Генриетта. А тут еще самый младший, пятилетний Альфред, с рождения отличавшийся хилым здоровьем, стал постоянно болеть и большую часть времени был вынужден проводить в постели. Андриетта, видимо, дала себе слово любой ценой не позволить смерти забрать у нее Альфреда, и старалась как можно больше времени проводить возле его постели, читая ему сказки или ведя задушевные беседы.
Судя по всему, Андриетта многие ночи проводила, бодрствуя у постели сына из опасений, что мальчик внезапно умрет в то время, когда она будет спать. «Моя колыбель была похожа на кровать мертвеца, и в течение долгих лет рядом со мной бодрствовала моя мать, беспокойная и испуганная», – вспоминал годы спустя Альфред Нобель. Думается, именно в эти дни у него возникла особая связь с матерью, переросшая в то, что поклонники психоанализа любят называть фрейдистским комплексом.
Во многих книгах о семье Нобель упоминается домашнее предание о том, что в какое-то время Андриетта то ли открыла лавочку, то ли торговала вразнос овощами и молочными продуктами, но, скорее всего, это не более чем легенда, поскольку, как уже было сказано выше, подобная деятельность считалась бы для нее противозаконной. Вместо этого она открыла домашнюю школу для девочек – из тех, которые тогда во множестве существовали по всей Европе. Математике, иностранным языкам и прочим «ненужным» предметам там, разумеется, не учили, но зато были уроки рукоделия, домоводства и танцев – словом, всего того, что было необходимо девушке, чтобы стать хорошей женой и матерью.
