Петр Вяземский
Проект письма к министру народного просвещения
Хотя и не намерен я входить здесь в разбор рассуждений г. Устрялова, но не скрою от вас еще одного прискорбного впечатления, которое оно оставляет на уме здравомыслящем. В учении, истекающем из высших учебных казенных мест, заключается залог просвещения и, следовательно, будущего благосостояния отечества, особенно ныне, когда учащемуся поколению загражден путь в иностранным университетам. Но можно-ли ожидать от наших учебных мест удовлетворительного действия на народное образование, если ничтожная брошюра г. Устрялова может быть признана университетом за удовлетворительное право на степень учености?
Исполненная противоречий, необдуманностей, ибо каждая похвала истории Карамзина имеет тут же готовое параллельное порицание, каждое положение автора собственное его отречение, брошюра сия ничто иное, как незрелый плод опрометчивого ученика. Незрелость г. Устрялова обнаружилась еще более на диспуте, открытом в следствие рассуждения его. Диспут сей был общим посмешищем для всех присутствующих. Несостоятельный диспутант не мог поддержать ни одного положения своего, не умел, хотя уловками блестящих парадоксов, избежать ни одного удара, на него нанесенного орудиями, взятыми из собственного его арсенала.
К стыду классического учения, коего университет должен быть стражем, г. Устрялов не усомнился вывести на одну доску Карамзина и Полевого [4]: стройное творение одного и хаотический недоносок другого! И столь двусмысленно, или просто сбивчиво опутал собственное мнение свое оговорками, пошлыми фразами и перифразами, что по истине не знаешь, кону из двух отдает он преимущество!
После подобного соблазна, какую доверенность могут иметь благомыслящие родители в университетскому преподаванию! С каким чувством будут они посылать сыновей учиться Русской истории в университет, в котором г. Устрялов занимает кафедру Русской истории!
Что за нить, за сцепление несообразностей и противоречий правительства в благих намерениях его и в противодействующем исполнении оных. Мысль унывает при таком прискорбном зрелище!
В заключение считаю не излишним объяснить истинное побуждение, которое понудило меня войти пред вами в вышеизложенные рассуждения. По чувству почти сыновней признательности и преданности, привязывающему меня к памяти Карамзина, можно было-бы предположить, что здесь говорило одно сие чувство, оскорбленное в любви и уважении своем. Но вы знали Карамзина также хорошо, и не остановитесь на этом предположении. И при жизни своей был он всегда чужд и выше притязаний недоброжелательства на спокойное его самолюбие: сам он никогда за себя не вступался и запрещал ближним своим вступаться за него. Ныне за гробом он еще менее нуждается в суетных удовлетворениях. Нет, худо понял-бы я Карамзнна, худо оценил-бы характер его и пример, им завещанный, если вступал бы здесь в спор за личность и за имя, и без друзей его вписанное на скрижалях отечественной славы, Побуждением моим в этом случае были другие чувства, а именно: твердое убеждение в важности и справедливости моих указаний, откровенность мне свойственная и надежда, что слова мои могут обратить на себя внимание вашего превосходительства и не останутся совершенно бесплодными для общей пользы.
