Петра Диттрич
Возвращение императора. Невероятные приключения в XXI веке. Петр I и президент
Глава 10. По подбивке не суди
Петр не переставал восхищаться, до чего дошла современная наука! Увидев себя со стороны в записи видео, он пожалел, что в его время это было невозможно! Сколько его умных мыслей осталось неведомо потомкам, да и сам он о них уже забыл! Все важные моменты жизни хотел бы он видеть запечатленными, соратников, близких людей, дочерей, чтобы не чувствовать себя таким одиноким в новом времени!
Его удивляло, что огромное количество информации теперь могло уместиться в одном файле! Что не нужно рыться в толстых книгах, а достаточно заглянуть в компьютер и узнать нужное! Он все примеривал к своему времени и думал, как бы ему тогда все это пригодилось!
– Ишь ты! Коробочка сия вида не имеет, а пользу великую несет! – говорил он о лэптопе.
– Стерегут, чаю, крепко умельца, что до сего додумался! За семью замками держат, дабы он чужим государствам не служил! Жив ли?
Иван Данилович задумался, а потом постарался растолковать. Мол, их много, ученых этих. Началось с Англии, потом другими странами подхвачено. У нас это «великий молчун» – так его звали. Был такой Сергей Иванович Лебедев – советский ученый, русский человек. Его машину назвали «думающим чудом». Еще бы! Самая быстродействующая в Европе!
Иван Данилович расправил плечи, в глазах появился блеск, – видно было, что он рассказывает о чем-то очень ему интересном.
– Ему даже там медаль «Computer Pioneer» выдали, как основателю советской компьютерной отрасли. А он уже задумывался: как попасть снарядом в летящий снаряд?
– Это что ж, пулей в пулю попасть захотел? – не поверил Петр.
– Вот именно! И это в пятидесятых годах прошлого столетия!
– И что ж, попал?
– Попал, Петр Алексеевич! – Иван Данилович показал на пальцах, как выпущенный снаряд сбила советская ракета. – Испытания прошли 4 марта 1961 года. Тогда Никита Хрущев, это у нас был глава государства…
– Слыхал и видал мужа сия! Нам там, – Петр показал пальцем в небо, – все ведомо.
Иван Данилович покивал, но в горячке воодушевления не осознал фразу Петра.
– Ну так вот, Никита Сергеевич сказал, что «наша ракета попадает в муху в космосе!». Вы представляете! Вот сказанул, так сказанул! А американцы такой запуск смогли повторить только через 20 лет! Умнейший был человек! В 1975 году стартовал в космос советско-американский «Союз-Аполлон». И знаете чья машина управляла полетом? Лебедевская БЭСМ-6У! Она обрабатывала информацию на 20 минут быстрее, чем американская.
Иван Данилович рассказывал с удовольствием. Он как горный орел парил над страницами истории СССР.
– Но тут глупость наших чиновников! Или безграмотность, я не знаю. Они решили вместо своей промышленности американской помочь и указания приняли: копировать американскую машину. Лебедев больной приехал, хотел министра убедить, но тот его даже не принял. А после перестройки и вообще наших ученых американцы стали сманивать. У них там половина науки русскими мозгами придумано!
– Продались сии мужи! – Петр дернул головой и стукнул кулаком по колену. – Вешать по одному в год, дабы другим неповадно было! А умельца сего наградить орденом и имение даровать!
– Вам бы пораньше ожить, Петр Алексеевич, – сокрушался Иван Данилович. – Умер уже Лебедев. Чиновничья глупость в могилу свела.
– Видать, за века не поумнели! – заключил он. – Сбирайся, наружу пойдем. Погляжу, что от моего времени осталось!
Его все время тянуло на улицы города, хотелось увидеть знакомые места.
– Головой токмо что в Никольскую башню не упираюсь, а не признаю́! – сказал он, как они вышли из гостиницы.
Иван Данилович покосился на царя, не разыгрывает ли тот его, ведь проходили здесь уже столько раз.
– Неглинка здесь текла, а ныне «Метрополь» ваш стоит. – Петр осмотрел оставшиеся стены Китай-города и вспомнил, как было в его время. – Редуты мы тут против шведов строили. У Боровицкой башни Лебяжий пруд засим спустили. Думали, Карл на Москву пойдет. Неглинка бы их попридержала. А покуда они переправлялись, мы бы их пулями да ядрами встретили! Засыпали, чай, реку?
– Неглинку заключили в трубу в начале XIX века. После войны с французами. Там улица Неглинная теперь, а под ней река, – объяснил Иван Данилович.
– Ишь ты, – крутанул головой Петр, – под землей. Умно́! В паводок не затопит. А то разливалась до Петровки. Огороды да подполы заливала. Кузнецкий мост затапливала и до кромки Воскресенского подымалась, не подъехать. Мню, сломали мосты за ненадобностью?
– Нет, под землей. Воскресенский можно увидеть в музее. Обнаружили его при строительстве вот этого здания, – показал он на гостиницу «Москва».
– Что за громина? – спросил Петр.
– Новодел. Здание гостиницы «Москва», – пояснил Иван Данилович. – Здесь раньше стояло такое же. Его сломали и вот построили опять.
Петр посмотрел на него как на полоумного:
– На кой же ляд сперва ломать, а опосля на том же месте заново строить?!
– Не знаю, – пожал плечами Иван Данилович, – я всего лишь ученый. Такие задачи не по мне!
– Мудришь ты что-то! – прищурился на него Петр. – Ну да ладно. Глядючи на уху вкуса не понять. Веди меня мост Воскресенский глядеть. Чудно́ ему от реки отделенным быть.
Иван Данилович подвел его к решетке подземного музея при входе на Красную площадь.
Спустились глубоко вниз.
– Совсем время мое землей присыпало.
На древней истории Петр останавливаться не стал, заинтересовался своим временем.
Он подошел к стеклянной витрине, где лежали найденные клады.
– Ишь, денег-то собрали. Пылятся без дела, а в мое время на них деревню купить было способно. Дивлюсь, что ничей карман их не приголубил.
– Желающих достаточно, Петр Алексеевич. Сейчас им цена в разы больше. Но мороки много. Даже если и украдут, перевести их в современные деньги будет трудно, слишком заметны.
– Уж не ваши бумажки, токмо для отхожего места и сподобны! Печатай, сколь хошь! На зуб не попробуешь! – проворчал Петр. – Мню, ничего от вашего времени не останется! Строите высоко, да ненадолго! О нынешнем дне думаете, а о завтра не помышляете! Вон, и деньги ваши в кубышках не зароешь. Рассыплются в труху.
– Вы правы, Петр Алексеевич, – согласился Иван Данилович. – А отчего это? Что не на века делается.
– Отчего? – покрутил головой Петр. – Оттого что ответ не держит никто. Знают, сидят на насесте недолго, надо успеть золотое яйцо снести. А что жизни в нем нет, продолжения, не помышляют. Вот так у вас ныне кругом. Одни золотые яйца несут, а другие лапу сосут. Пустоцвет!
– Ну, вы сказали! – выдохнул Иван Данилович и смело бросился на защиту своего времени. – Петр Алексеевич, вы ведь у нас недавно, еще и не поняли всего. Вы же даже еще ничего не видели… Простите, но разве не так? – горячо проговорил ученый.
Петр покосился на своего спутника и хмыкнул.
– Погожу. Погляжу. Я ведь токмо вылупился. Благодарение Богу, яйцо мое живое.
Иван Данилович, почувствовав неловкость, решил перевести разговор на другую тему.
– Смотрите, мостовая вашего периода.
– Зрю! Я хоть ныне вылупился, а читать могу, – подковырнул ученого Петр. – Ну-ну! – похлопал он по плечу Ивана Даниловича, видя, что тот хмурится. – Мне бурчать по возрасту положено. Как ни крути, к четвертой сотне годки подкатывают. А ты как думал, хвалить сразу стану? Что ладно – отмечу, что худо – опоганю! Гляди-ка, мост. А мы на дне речном обретаемся.
– Смотрите, – оттаял Иван Данилович, – а вон остатки телеги и старый сапог. А вдруг, Петр Алексеевич, носил его кто-то из тех, кого вы знали? Вот было бы интересно!
– Одни в историю делами попали, а иные сапогами. А ведь признаю сапог-то! Так и есть, Леньки Кривого – душегуба! Подбит особо, да и скособочен на сторону, на Ленькину хромость. – Петр в восторге хлопнул себя руками по бокам. – Его из-за сапога и поймали. И так хромый, а тут сапоги не по размеру, споткнулся и не утек. Вся Москва сбежалась, когда его на Лобном месте вешали.
– За что вешали, Петр Алексеевич? – замер Иван Данилович.
Петр хитро посмотрел на него и ответил:
– За яйца! Погляди-ка, Иван Данилович, на мост. Зришь, безлюден и тих. В мое время таким он и ночью не бывал. Разбойная пора – самая работа тем, кто хочет легкую деньгу словить. Зайдут по шею в Неглинку, под мостом укроются. Как заслышат конь захрапел, иль пеший кто идет, враз вылазят, окружат, топором под бок, и давай у путника в мошне шарить. Подобру не отдаст, всплывет на другой день в Москве-реке. Хитер был и коварен Ленька! Всю округу в страхе держал. Кому по надобности, когда стемнеет, тут ехать, икону перед собой держат, коня хлещут, чтоб быстрее мост пролетел. А тут разбойный свист, конь храпит и пятится, а на гриве у него Ленька висит. Возница место это объехал бы. Кинется к Всесвятскому мосту, что Неглинка в Москву-реку впадала, а там свой Ленька Кривой обретается. Сколько народу погубили – не счесть! Он когда на виселице болтался, сапог этот и слетел, вот и я приметил.
– А разве московские воеводы здесь стражу не выставляли? – удивился Иван Данилович.
– Ставили стражу. Она от тех же разбойников и кормилась. В том перемен нет.
– Вот это история! – восхитился Иван Данилович. – Надо сказать в музее, чтобы табличку повесили, что это сапог Леньки Кривого.
Петр захохотал.
– Съел! Проглотил со всеми гвоздями! А еще ученый! Разве то мыслимо, мне в моем государстве не токмо всех людей знать, а и подбивку каждого сапога! То тебе наука! Не суди по подбивке. Ваши делатели – мастера, я вижу, пустое краснословием подбивать! На краснобайство не ловись! Ты, как я погляжу, в истории токмо кумекаешь!
Глава 11. Стены те же, а жизнь иная
Просыпаясь засветло, Петр упирался взглядом в красивый, расписной потолок номера и лежал какое-то время, убеждаясь, что он не в склепе. Ему всегда нравились небольшие комнаты с низкими сводами, но после потустороннего опыта он наслаждался пространством между собой и потолком.
Царь прислушивался к звукам просыпавшегося города и думал о том, как они отличались от звуков его времени. Ни лая собак, ни петушиного крика, ни мычания коров, ни ржания коней. Все это заменил постоянный гул проезжающих машин, скрип шин, стук каблуков по мостовой.
– Егорша, умываться! – кричал он, и в комнате появлялся заспанный денщик.
– Петр Алексеевич, в ванной-то удобнее будет, – зевая говорил Егор, видя, что Петр по привычке ждал, что ему будут поливать из кувшина на руки.
– Да уж, сподобнее! Не привыкну никак!
Егор провожал его в ванную, помогал раздеться и, выйдя, слышал, как правитель с удовольствием шумно плескался в душе.
– Вытираться! – кричал царь и Егор входил, чтобы помочь тому одеться.
Простой завтрак, который заказывали для аскетичного монарха, всегда разочаровывал его спутников, помышлявших о деликатесах.
И вот Петр готов к работе.
Сначала он занимался один, изучая задание от учителей. Если были вопросы, звал Иван Даниловича, и тот пояснял и растолковывал непонятное.
Затем следовал перерыв для пеших прогулок. В один из дней Петр наметил себе посещение Кремля. Осмотреть правительственные здания он себя еще готовым не считал, но желал пройтись по территории и вспомнить былое.
Кремль сильно разочаровал Петра. Увидев Кремлевские стены, он сначала обрадовался, думая, что там все по- прежнему, а побродив внутри, понял, что, кроме Соборной площади с тремя главными храмами, мало что сохранилось от его времени.
Раньше Кремлевские улицы пестрили разнообразными постройками, утыкались вверх причудливыми кровлями, пузатились бревнами деревянных церквушек. На каждой, даже крошечной, площади стояли церкви и часовни. От тесноты заборов и домов двум каретам разъехаться было трудно. Один дворец Алексея Михайловича, достраивавшийся и перестраивавшийся, занимал почти четверть всей площади Кремля. Расписные наличники, изразцовые ширинки на кирпичной кладке – он поражал иностранцев своей азиатской яркостью, асимметричностью и отсутствием какого- либо ансамбля.
Кремль был жилым местом, и это было видно по всему. И по курам, перебегавшим через дорогу, и по запаху еды, проникавшему из-за заборов, по лаю собак, ржанию лошадей. Пели петухи, стучал молот по наковальне, ругался боярин на нерадивого холопа, просили милостыню нищие. Дети играли в грязи на дороге, монашки переговаривались, отправляясь полоскать белье на Москву-реку, смеялись девушки, отбиваясь от назойливых ротозеев.
Тянуло дымом от натопленных печей, смешанным с духом от человеческих испарений и навоза. Люди пешие и конные, в повозках и верхом, мозолили глаза целыми днями.
Войдя на Соборную площадь, Петр удивился безлюдству. В его время место это бурлило с раннего утра до вечерней молитвы. В выстроенных перед храмами зданиях Приказов бояре и князья добивались решения своих вопросов. Челядь, без которой не выезжал за ворота ни один богатей, дожидаясь господина, сплетничала, бранилась, а то и дралась, забывая, что они перед храмами.
Сейчас же площадь удивила его пустым пространством, зрительно увеличившимся от отсутствия толпы. Обойдя ее, Петр пошел в сторону самого древнего в Кремле собора Спаса на Бору. Он помнил его приземистым, вросшим в землю за четыреста лет. Строили его, когда на холме шумел сосновый бор, отсюда и название. Здесь крестили, венчали, отпевали и хоронили всех из великокняжеской семьи. В летописях было занесено, что в ночь рождения младенца, будущего царя Ивана Грозного, началась гроза и сами собой зазвонили колокола Спасского собора. Когда храм дополнился престолом церкви Трех Исповедников, покровителей невест, к нему началось столпотворение.
Каждую осень, 15 ноября, когда они поминались, к храму устремлялись девки и молодухи. С утра выстраивалась толпа желавших помолиться о своем будущем. Петр помнил, как его это смешило, когда он мальчишкой смотрел на мерзнущих невест из окна маменькиной палаты. Он любил бывать здесь. На женской половине дышалось легче, чем на мужской, дух не был так густ и удушлив. Маменька была характером легка и не злоблива. Не искала работу прислужницам на всякий момент. И те зевали, ожидая службы, прилеплялись носами к окнам, перебрасывали косы с одного плеча на другое. Наталья Кирилловна, не любившая холодного камня под ногами, приказала настелить сверху крашеные, с узором доски. Вот он и подкрадывается к ней незаметно, желая закрыть глаза руками. Пусть угадает – он это или сестра его Наташа. А маменька из-за скрипа всегда оборачивалась, до того как он к ней приближался, и качала головой:
– Все у тебя, Петруша, игры в голове. А ведь ты царь уже. Ну и что ж, что вместе с Иваном. Хворый он, неспособный к царствованию. А ты вон какой длинный вымахал, а разумом еще совсем дитя!
– Пошто они тогда тут день-деньской торчат? – поворачивался к матери Петр, указывая на очередь у храма и ожидая ответа. Смотрел, как, убирая к обедне, ей расчесывают гребнем волосы, черные, густые, он всегда жалел, что эта красота прячется под головными уборами.
Матушка примеряла кокошник, глядясь в зеркало, и оставшись недовольной, выбирала шапку с меховой оторочкой.
Петруша, углядев в окне смешную девку, поворачивался к матери.
– Гляди, эта с усами! – смеялся он. – Вон, инеем припорошены, будто простокваши напилась и не утерлась! А вон, не как у тебя, уж и коса седа! Неужто и такая замуж хочет?
– Грешно, Петруша! – укоряла его Наталья Кирилловна и отгоняла от окна. – Не токмо же раскрасавицам замужем быть, всяким счастья хочется!
– А разве женитьба счастье? – удивлялся Петр.
– Кому как Господь даст! Кому радость, а кому слезы горькие! Каждая к своей судьбине улучшения у Господа просит! Разве ж они виноваты, что не сами выбирают, а ждать обязаны, покуда выберут их! Сидючи взаперти, счастья не найти!
Крепко это запомнил Петр и в дальнейшей жизни старался изменить дедовский порядок, когда девицы на своей половине терема сидят и женихов ждут. Выводил молодок на ассамблеи, учил их самим свой выбор делать!
Не увидев храма, Петр покачал головой.
– Кому же сей старец каменный мешал?
Не знал он, что чуть-чуть не дотянул Спасский собор до своего семисотлетия и, пережив около десяти пожаров, оккупацию французами Кремля, уничтожен был по приказу Сталина в тридцатые годы двадцатого столетия.
Петру захотелось обнажить голову перед местом, где стоял храм.
«Сколько исповедальных тайн, – думал он, – унесли с собой эти стены. Слышали их от первых князей, принимали от Ивана Грозного, терпели от Лжедмитрия…».
Во времена Алексея Михайловича ходила сюда молиться вся прислуга дворцовая. Много закулисных интриг отпускалось здесь душам прихожан, чтобы становились они светлее и добрее к ближним. Здесь же и отпевали тех, кто завершил путь земной. Петр вспомнил рассказы о том, как, расширяясь и ставя новые покои, для дворов и хозяйственных отца его, Алексея Михайловича, находили здесь людские кости, от прилегавшего когда-то к монастырю кладбища.
Теперь стоял здесь гостевой корпус аппарата Президента, где Петр еще не бывал.
Взглянув на здание, он пожал плечами, не уяснив, за что его ценили больше, чем старый храм. Раньше он соединялся переходом с дворцовыми постройками, и Петр, привычно подняв голову, рад был увидеть Теремной дворец, что строился при Михаиле Федоровиче, а при Алексее Михайловиче украшался. Узнал его, Петр по красивой, в шашечку крыше и шатровой башенке, пристроившейся сбоку на гульбище.
Смотрел он снизу вверх на свое детство. Каменный чердак пятого этажа, домиком стоящий на крыше дворца, был отдан Алексеем Михайловичем для игр Федору, затем Ивану, а потом Петру. Игрушечные лошадки, пушечки, деревянные солдатики, матерчатые мячи, бруски для строительства крепости, много чего было в детской. Петр был рад, когда братья после занятий присоединялись к нему. У Федора были больные ноги, с ним не побегаешь, Иван страдал глазами и говорил невнятно, но это им не мешало. Игры детские, вырвавшись из палаты на гульбище, производили много шуму. Порой в серьезные разговоры, что проходили в Крестовой палате этажом ниже, через открытые окна врывался ребячий смех. Когда царь уходил к себе, бояре шли на гульбище подышать воздухом после жарких споров и успокоить сердце видом на Москву, благо, что открывался он на четыре стороны. Здесь, слыша детские голоса, они улыбались, размягчаясь сердцем, или, напротив, злобились в душе, в зависимости от царской к ним милости.
Помнит Петр, как велико было его искушение плюнуть на них сверху. Особенно ему, четырехлетнему, не нравился старик Милославский с маленькими злыми глазками и жидкой бороденкой. Однажды он услышал, как мамки говорили промеж себя. «Коли дитя плюнет, то волос расти начнет». Вот он и задумал доброе дело, как бояре выйдут после сидения воздухом подышать, примериться и плюнуть Милославскому на бороду. Улучил момент, пока мамки отвлеклись чем-то, свесился вниз, подождал, когда Илья Данилович подойдет, прицелился и плюнул. Токмо попал не на бороду, а на нос старцу.
Ох, и попало тогда от батюшки! Не только ему, всем попало! И нянькам за недогляд, и ему – за неуважение к старшим, и братьям – для порядку. Тяжелее всего Петруше было перед старцем Милославским извиняться. Он объяснить хотел, что для его пользы старался, о густоте волос на козлиной бороде. Услышав, что Петр так старцу и сказал, Алексей Михайлович осерчал еще более. А Милославский тогда бороденку еще выше задрал и закричал, что значимость рода не длиной бороды меряется. И что негоже тестю от зятя такое бесстыдство терпеть.
Старец долго еще на Петрушу гневался, и когда никого рядом не было, грозил посохом.
Алексей Михайлович всех сыновей тогда наказал примерно. Заставил целый день поклоны бить и жития святых учить. К мальчикам он был строг, хотя и любил их безмерно. У Федора и Ивана после учения немного времени на забавы оставалось. Но уж когда они вместе собирались, то резвились, как дети малые.
Счастливое это было время, пока батюшка не отправился в мир иной.
Петру захотелось зайти внутрь. Когда-то вход в жилые покои Алексея Михайловича был с улицы, а теперь был заключен внутри здания. Он подошел к Золотому крыльцу с висячими гирьками и низкими арками. Вспомнилось, как, убегая от мамок, кормилицы и прочих прислужниц, прятался за каменными балясинами. Там он подсматривал, кто жалобу принесет и опустит в ящик, спускаемый из челобитного окна с ярким наличником. Называли этот ящик долгим, оттого, что жалобами никто не интересовался и не рассматривал. И поговорка отсюда пошла «Не откладывай дело в долгий ящик».
Люди подходили сюда крадучись, по многу раз обернувшись по сторонам, выбрав момент.
Петр осмотрелся вокруг в поиске ящика и, не найдя, подумал: «Занятно было б на себя донос почитать! Что в мое время злило, ныне б позабавило! Время у любого зла зубы стирает!»
Поднявшись по лестнице, Петр вошел в Передние сени. Те же три окна в резной каменной кладке, по форме напоминавшей стоящих плечом к плечу. Путь в Престольной палате шел через палату Думную. Здесь собирались бояре для решения важных вопросов.
Лица ожидавших здесь бояр были красными и потными от боязни. Крут был батюшка, спуску не давал, хоть и звали его Тишайшим. Пока насидятся здесь да думам своим пострашатся, совсем на скамьях взопреют. Помнит, как подбежал он однажды к Артамону Матвееву и спросил:
– Дядька Артамон Сергеевич, а почто ты здесь сидишь, тебя же батюшка привечает?!
Звонко сказал, на всю палату.
Артамон Матвеев его тогда по голове погладил и палец к губам приложил:
– Все мы в его царской власти! – ответил.
Помнит Петр, как после его слов ожидавшие бояре губы поджали и еще выше подбородки задрали. Не понравилось им.
Известно: «Дитя глаголит истину», – а кому ж она по нраву?
И тут же всплыли в памяти воспоминания о Стрелецком бунте, когда он, десятилетний мальчишка, видел, как тело Артамона Матвеева было сброшено сверху, с Красного крыльца, и изрублено стрельцами. Вспомнил он и убитых тогда дядек, братьев матери, и многих других винно и безвинно погибших в этот день от рук стрельцов. Лицо привычно исказила гримаса, затем другая – признак надвигающегося гнева. В такие минуты Петр не мог контролировать выражение лица, хоть и понимал, что пугает своим видом всех вокруг. Начались эти судороги все в тот же страшный день 15 мая, когда он впервые увидел безудержную и безоглядную людскую жестокость и узнал страшное слово: БУНТ!
Вспомнилось, как здесь же его, десятилетнего, схватил, как кутенка, стрелец, приподнял и закричал:
– Вот оно, Нарышкинское отродье! Ишь, глазами вращает, будто кот! Вот удавить его, и Софью на царство!
Но, видно, Софья им такого приказа не отдавала!
Спрашивал при их последней встрече в Новодевичьем монастыре, куда позже она была подстрижена по его приказу. Глазами зыркнула из-под черного платка и отвернулась, так и не ответив. Видел, что за годы подавила гордыню, но до конца не смирилась!
Он только под конец жизни понял, что между ними было много общего и могла она стать ему помощницей и союзницей, если бы жизнь не поставила их друг против друга.
* * *
Еще девчонкой она часто забегала в Престольную палату, хоть и не место ей. Подбежит к батюшке, пока он один, поцелует и смеется. Девки и мамки в двери заглядывают, робеют, не знают, что делать. И дите одно не оставишь, и не гоже им на мужской половине быть.
– А что, батюшка, делаешь? Над чем думаешь? – спрашивала.
Алексей Михайлович удивлялся. Неужто дочери такое интересно? Вместо игры с девками и вышивания пришла к батюшке о делах слушать. Сказал однажды что-то, как отмахнулся. Смотрит, а в ее глазах интерес зажегся, слушает. Вроде даже понимает. Удивился царь, в другой раз поболе рассказал. И понял вскоре, что дочь у него с недюжинным умом. Была бы парнем, смело бы ей государство доверил. Но токмо беда, у него все девки рождались крепкие, здоровые, а сыновья больные, маялись многими скорбями. Петруша токмо удался! Крепкий, смышленый, бойкий, да мал еще!
Петр помягчел сердцем, вспоминая, как сестра брала его на руки и тискала, а он радостно смеялся.
– Кто у нас тут такой пригожий! – говорила, а сама кончиком косы щекотала его нос. Ей нравилось, как он морщился и чихал.
– Ну, чистый кот. Да, батюшка? – обращалась она к отцу.
Петя смотрел на золотые ножки стола, вырезанные в виде лап льва, которые ему, четырехлетнему, было виднее всего, и возражал:
– Нет, я лев!
Софья хохотала, а отец начинал сердится.
– Да оставь ты его. Пошли оба. Мне работать надо!
С грустью оглядел Петр красные, с золотой росписью стены, сводчатые кокошниками своды, обтянутый парчой трон с двумя ступенями.
Стол по-прежнему стоял у окна. На нем чернильница, перо, уховертка, зуботычка, циркуль немецкий. Вспомнил, как батюшка, сидя за столом, сажал его на колени и, подставляя лист бумаги, показывал, как циркуль выделывает ровные круги. Петруша любил, когда отец сидел за столом. Это означало, что хоть осерчает, что мешается, но не прогонит. И он устраивался подле или забирался на просторный подоконник и смотрел через цветное стекло на Москву.
Во время длинных, скучных сидений, когда батюшка призывал сыновей к себе, Петр уставал глядеть на бородатых бояр, разодетых в дорогие шубы и высокие шапки. На стулице рядом с троном отца – Федор с постным лицом, оно не меняло скучного выражения, и Петруше хотелось выкинуть эдакое, чтобы тот засмеялся. Он представлял, как подбегает к важному боярину, с силой дергает за бороду, как все вскакивают, путаются в шубах, падают друг на друга, и начинал смеяться. Батюшка, осерчав, приказывал отвести его в детскую, а Федор с завистью смотрел ему вслед!
Наверх, в теремок на крыше – царство своего детства, куда вела витая лестница, не поднялся, не желая закрывать эту дверь в прошлое.
Зашел в опочивальню к Алексею Михайловичу и как наяву увидел картину. Вот батюшку обряжают перед важным государственным приемом: жарко натопленная печь, хвойные куренья для здорового духа, потрескивание свечей, зажженных в помощь слабому утреннему свету, лившемуся из окна. Алексей Михайлович, высокий и дородный, стоит, расставив ноги и распахнув руки, пока на него надевают один поверх другого шелковые, атласные и бархатные одежды, застегивают на золотые пуговицы, подвязывают пояс, прикрепляют тяжелый воротник. Нашивки, ожерелья, запястья унизаны жемчугом, убраны красивой, золотой и серебряной вышивкой.
Петра с детства приводило в ужас количество одежды, которую должны были носить на себе цари и царицы. Поверх всего шуба соболиная или горностаевая. Алексей Михайлович вспотевший, красный, но терпеливо переносивший муки, растопыривал пальцы, пока на каждый из них нанизывали по несколько перстней.
Петр вздохнул, пожалев, как рано батюшка умер, и подумал: «Вот оттого я Москву не любил, что нарывом болело, проступая в памяти, прошлое».
Чужим себя почувствовал Петр в современном Кремле. Жилой дух ушел отсюда, и вместе с ним ушел и уют. Стало чисто, строго, казенно. Так, как он хотел когда-то. Но сейчас это его не порадовало! Память о прошлом была стерта.
Подошел он к высокому берегу и долго вглядывался, не узнавая, открывшееся его взору Замоскворечье.
Раньше, как юные, любопытные девы, тянули повсеместно головки разноцветные нарядные церкви. Среди обширных садов проглядывались деревянные и каменные дома, что побогаче – ближе к реке, по которой за заросшими ивами виднелись мостки для полоскания белья. А чуть правее – любимый мост Петра – Всехсвятский, что шел изгибом сначала через Неглинку, а потом через Москву-реку на тот берег.
– Почто Всехсвятский мост сломали? – крикнул догнавшему его Иван Даниловичу. Он с Егором следовали за царем, чтобы подойти по первому зову, но не мешали своим присутствием.
– Сто пятьдесят саженей! На семи каменных опорах, проездная башня с шестью воротами, на три стороны! Наверх люд сходился на Москву глядеть – восьмым чудом света величали! – Петр сердито засопел и закурил свою трубку. – Лефорт, бывало, хвалил его! Повидал я мосты по всей Европе, а такого не встречал!
Петр как наяву увидел проходившую здесь торжественную процессию по случаю взятия Азова.
На мосту – Триумфальные ворота, обтянутые шелковою тканью.
На ткани вытканы победы прежних государей. Лавровый венок со свода над словами Цезаря: «Прийдох, увидех, победих». На верху – двуглавый орлом под тремя коронами!
Перед глазами пронеслась череда картинок.
Вот Софья машет платком Василию Голицыну, отправляя его в Крымский поход. Вот изголодавшиеся, ободранные рекруты рассказывают на площадях, сколько русских солдат полегло в степи. Вот второй поход – и тоже бесславный! А России позарез нужен был выход к морю! Вот Воронеж, где строили корабли. Эскадра из 30 галер, по реке Дон отправилась к Азову. Сама битва, когда окруженный с моря и суши город сдался!
Это была его первая серьезная победа!
В ее честь приказал он выбить медаль «Не бываемое бывает» и устроить в Москве грандиозную феерию! 30 сентября 1697 года из Коломенского двинулась процессия. Через триумфальные ворота на Всехсвятском мосту победоносные русские войска вступали в столицу!
Из воспоминаний его вывел голос ученого:
– Устарел он, Петр Алексеевич, – как бы извиняясь, произнес Иван Данилович. – Судоходству мешал. Баржи с грузами не могли пройти. Разрушили его еще в царское время. Наверное, когда Неглинку в трубу под землю загнали.
– А Вознесенский монастырь кому помешал?! – раздражался царь. – Матушка моя там упокоилась. Я там приказал новые кельи поставить! Прабабка моя там жила! А Чудов монастырь пошто сломали?! Меня крестили там.
– Это все последствия революции, Петр Алексеевич, – разводил руками Иван Данилович. – Жалко, конечно…
– Жалко?! – с горечью переспросил Петр. – Лепота была, глазу отрада, душе утешение! Брат мой Федор чертеж для церкви сам черкал, красоту чаял! Вам волю дать, вы все порушите!
К ним поспешили Толик и Егор. Понимая, что царю надо побыть одному, они не мешали ему вспоминать прошлое. Теперь же, сообразив, в каком он настроении, повели к Волхонке, храм Христа Спасителя предъявлять, хоть и не было его при Петре. Оттуда пожелал монарх по новому мосту пройти. Шел, любовался видом, подходя то на одну сторону моста, то на другую. Спустившись к набережной и увидев палаты Аверкия Кириллова, буркнул:
– Дела господни неисповедимы! Дворцы порушили, а палаты сии стоят! И церква домовая уцелела. Здешних домочадцев мужеского пола видал часто, а вот бабий люд, в свою же церкву, что на своем же дворе, при чужих, платками завесившись, ходили. Уж не упомню, как жену звали, дородная такая, с лицом, что за версту видать было, с чьей половины указы идут. На людях смирная, а мужа в крепкой узде держала, да и дочерей своих. Алексашка тут по молодости круги наматывал, да, видно, не сладилось ничего. Больно строг был дозор.