Пиня Копман
Байки Каллиопы
Нет ни зла и ни добра в природе.
Каждый человек добро и зло.
Потерявший старые святыни,
собирая дух и веру в горсть…
Но не он пока король пустыни.
Даже не хозяин. Просто гость.
Чуждый, вредный, как в ноге заноза,
горестно судьбу свою кляня,
поджигает горсточку навоза
и спасает душу у огня.
Гнилью пахнет полотно на ране.
Путь един, но все желанья врозь.
Что же вам здесь нужно, христиане?
Почему ж вам дома не жилось?
Раны душ уже неисцелимы.
Благодать не взвесить, врёт безмен.
Крестоносцы шли к Йерусалиму.
Мир дрожал от жажды перемен.
Ррричард!!!
(1157 – 1199 г.)
Он был добрый охотник: сливаясь с конем
мог неделю идти по следам.
И готов был сражаться и ночью, и днем
ради чести, и славы, и дам.
Он сгорал, все вокруг опаляя огнем,
словно солнце в полуденный зной.
И сто тысяч баллад сочинили о нем,
а о братце его ни одной.
Пусть он шкуру с народа содрал не одну,
пусть кругом разоренье и боль,
пусть ушел на войну, обезглавив страну,
но прославлен, как добрый король.
А братишка его, принц по имени Джон,
остальным королям не в пример,
чтил порядок, закон. Но запомнился он
как хвастун, интриган, лицемер.
Подмастерье не пух с голодухи едва,
но, собрав три медяшки на эль,
повторял он слова про отважного льва,
что заезжий напел менестрель.
И английский крестьянин, простая душа,
представлял, наяву ли, во сне,
будто сам он несется, неверных круша,
по пустыне на ратном коне.
А узнав, что захвачен предателем в плен
тот, кто сек сарацин, как лозу,
возмущался йомен и ругался йомен,
в эль роняя густую слезу.
Ни один менестрель и не вспомнил о том
(проза жизни у них не в чести),
как налог собирали с йоменов кнутом,
чтоб за Ричарда выкуп внести.
Впрочем, Темза все так же спокойно течет,
и мудрейший, уж кто б он ни был,
хоть заплачь, не сечет что нужнее: расчет,
или к славе взывающий пыл.
Да что толку теперь в словопреньи пустом,
хоть до тысячи лет проживи?
И балладу, потом, я сложил не о том,
а сложил я ее о любви.
Был избалован Ричард веселой судьбой:
слухом полнилась звонким земля,
что, прекрасны собой, дамы громкой гурьбой
окружали всегда короля.
Лев был падок на баб, несдержѝм, словно чих,
и любил не детей, но процесс.
Он на сене крестьянок валял и купчих,
а на шелке – графинь и принцесс.
И смогла отказать королю лишь одна
(Дочь анжуйца, безродная тля!)
Мол, в другого она много лет влюблена,
и не любит совсем короля.
Был разгневан король, и безмерно суров.
И его приговор был жесток.
И при чем здесь любовь? Нет закона для львов,
кроме права на лучший кусок.
Был у Ричарда шут, балаболка и плут,
карлик с кожей, чернее, чем ночь.
И она, как жена, за него отдана
и из Франции услана прочь.
Ах, как ночи в апреле в Анжу хороши!
И на свадьбе ее шутовской
веселился весь двор короля от души,
лишь невеста глядела с тоской.
Возразить не посмели ни мать, ни отец,
так был страшен отвергнутый лев!
Лишь пузатый чернец, поднимая венец,
часто путал слова, захмелев.
С девой в брачный покой удалялся жених,
грубой шуткой гостей веселя.
Черно-белым покров был на ложе у них,
и презрителен смех короля.
Только гордый король в самомненьи своем
и не думал, бедняга, о том,
что бывает и карлик в любви королем,
а король – просто жалким шутом.
Я не стану покровы с их тайны срывать,
хоть прошло с той поры много дней.
Остальным наплевать. Помнит только кровать
как был чуток и нежен он с ней.
Но лишь только заря заалела вдали,
пробиваясь в предутренней мгле,
появился бальи, и ее увезли
к серым скалам у Па-де-Кале.
И она из Кале на большом корабле
отплывала от отчих земель.
Об изгнаньи ее ни канцоны, ни лэ
не сложил ни один менестрель.
А к утру, в белом мареве Дуврских скал,
вдруг увидела, словно во сне:
пролетел-проскакал словно счастья искал,
статный рыцарь на белом коне.
В том, что Бог есть любовь, и сомнения нет:
в сердце рыцарь был вмиг поражен.
Повеленьем планет то был Плантагенет,
принц несчастный по имени Джон.
Поднялся по скале он в предутренней мгле,
чтоб приветствовать солнца лучи.
И увидел красавицу на корабле,
чьи глаза – словно звезды в ночи.
И, уже, зачарованный ей до конца,
о других и подумать не мог.
Только грезил улыбкой, овалом лица,
безупречностью грудей и ног.
А она с корабля шла, как пленник к врагу
входит в путах, чтоб выйти рабом.
Вдруг узрела слугу на морском берегу
и портшез с золоченым гербом.
Привезли ее к темной стене городской,
когда гаснут лампад фитили,
и над Темзой рекой в королевский покой
две служанки с почтеньем ввели.
Был принц Джон куртуазен, как папа Анри,
безупречно красив и учен,
и встречал ее стоя, у самой двери,
хоть и в мантию был облачен.
– О прекрасная дева! – сказал ей принц Джон, -
я своей благодарен судьбе.
Пусть я права на трон бессердечно лишен,
но могу быть слугою тебе.
Но улыбка не тронула дамы уста,
и она отвечала: «Сеньор!
Королем была выдана я за шута
и весь род мой пятнает позор.
