Пётр Королёв
Крестик из корицы
© Пётр Королёв, 2023
ISBN 978-5-0060-5527-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Пётр Королёв, 2023
РАЗНОЕ (2008—2009 гг.)
Береги живую природу,
Пуще глаза своего береги!
Неживую ты всегда восстановишь,
А живую – не надейся, не жди…
Враг тот, кто говорит: «Не бойся!
Зарастёт-заживёт. Иди и бери!»
Не слушай его – посмотри на небо,
Ключевой водой умойся…
Живая природа – бесценное сокровище.
Так береги же её!
Береги.
***
Глубокая ночь. Сосновый бор.
Сегодня не до сна медведям:
В их лес пришёл топор
Недремлющих людей-соседей.
Стук и скрежет тут и там,
Фейерверк опилок…
Целлюлозно-бумажный комбинат
Строят в городе Улыбок.
Вот и деревья все убиты,
С ними – весь лесной народ.
Не пожалели и медведей – застрелили,
А шкуры сдали на пошивочный завод.
Комбинат сначала заработал:
Новые бумага, доски, целлофан…
Через полгода он пошёл в развал:
Сырьё закончилось молниеносно,
Да и директор много воровал.
На месте бора разрослась помойка,
Гадят все, кому не лень.
А губернатор заявляет:
«Переделаем в отель!»
Если понимания и простого уважения
У человека к природе нет,
То расплата его ждёт неизбежная.
Вернётся бумерангом вред!
***
Караул! Караул!
Ой, беда, беда, беда!
Загорелась этой ночью
У дракона под короной
Сто вторая голова!
Пауки и тараканы,
Мухи, змеи и клопы
Побежали, поползли —
Как помочь царю хотели!
И кусали, и щипали,
И щекотали шесть раз в час, но —
Не успели и сгорели
С царём и царством Водымореаз.
Какова мораль сей сказки?
Каждый видит в ней своё.
Но неизменным будет вывод:
Всему помеха – дурачьё!
***
Что такое Театр?
Это единый братский коллектив,
Где все в ответе друг за друга
И развивают фантастический мотив.
Театр – это жизнь, а не мечта.
Театр есть полёт глубокой мысли.
Театр там, где революционная игра.
Театр – это двигатель нравственной основы жизни!
***
Там, где сегодня чернь и кровь,
Завтра будет свет и мир.
Они не пощадят своих врагов
И прекратят их пир.
И снова встанут на ноги Свобода, Счастье и Добро,
И птицы прокричат в спокойном небе…
Не найдёшь дороже ты сокровища – оно
В разуме у каждого, кто с Ними
На пути к Победе!
***
Сила воли тебе помогает,
Сила воли тебя бережёт,
Верный путь она всегда укажет.
Главное – не страшись невзгод!
Твёрдо иди к намеченной цели.
И даже если пожары кругом,
Ты не сворачивай – будь смелым.
Любой пожар утихнет под дождём.
***
По небу птичьи стаи пролетели.
На полях шумит трава.
Дождинки жемчугом повисли.
В лесу течёт ручьём вода.
Разнообразие жизни, гаммы красок
В мире плещут через край.
Ты в нём одень хоть сотню масок —
Настоящей только не снимай.
***
Прекрасная зима!
Ура! Мороз!
Во дворе – вьюга,
У меня – красный нос!
Небо всё чёрно,
Луна испугалась – не зажглась.
Ну и пусть, что ничего не видно —
А мне и не надо!
Главное, чтоб с планеты не упасть!
«Есенину»
День и ночь
Сменяют друг друга.
Приходят точь-в-точь
И уходят. Вьюга…
Оттепель…
Жара…
Ползут часы, как черепахи.
Идут минуты. Капельки дождя
Смывают грязь. Умоюсь я,
И улыбнусь навстречу Солнцу.
И грозы, ласково шумя,
Уйдут со мной до следующего дня…
***
Красный, жёлтый, голубой…
Природа, как прекрасен образ твой!
Птицы, насекомые, звери и цветы —
Красотой и мудростью всех пленяешь ты.
Мир спасаешь безвозмездно,
Развиваешь творческий полёт…
Но спасёт ли кто тебя? Конечно,
И я знаю, кто: это будет тот,
Кто в вечности не потеряет
Мысли прогрессивный ход.
***
Творчество актёра – не игра,
А жизнь на сцене и вне её.
Найти дорогу в ней непросто, это – да,
Но выбора здесь нет, нельзя пренебрегать
Трудом.
Шахтёр и Актёр – разница мала.
Сгорать в шахте, в неоновых лучах – всё одно…
Творчество актёра – не игра,
А жизнь на сцене и вне её.
***
Развернулся предо мною
Цвета неба океан.
Чайки с криками толпою
Забелили его стан.
Шум волны и пенье ветра
Не забывай ты никогда:
Природа – колыбель поэта.
Храни её всегда.
***
Без науки жизнь – не жизнь.
Раскроет истину она во что бы то ни стало.
Вихрь времени – не торопись!
Приготовься к бою, опусти забрало!
Кто в бою том победит:
Полёт науки или времени зерцало?
Не обманитесь, автор здесь хитрит —
В союзе время и наука создают единое начало!
***
Уважайте и цените птиц!
Способны лишь они без топлива и без мотора
Без головокруженья покорить желаемую высь
И, оглянувшись, океаны нежно приобнять и горы.
Словно ветер, звенящий садом ночью,
Они поют, пронзая небо. А, может, медленно паря…
Взлетая, превращайтесь вы хоть в точку —
Убитыми только не покидайте облака.
***
Свобода – это не вседозволенность,
А большая ответственность за себя и за других.
Право и обязанность – всегда тождественность.
Исполняй Закон – и станет свободным мир!
Государство и общество должны быть едины
В целях, идеях и взглядах своих.
Только тогда будет всё справедливо.
Свобода – реальность, не миф!
***
Большой и чистый первый снег —
Загадочная ночь.
Горит фонарь, поёт метель,
Рука качает дочь.
Снежинки белые кружат,
Звенят, танцуя, как хрусталь.
Зима – прекрасна, велика,
И с характером как сталь.
***
Шумит зелёная трава,
Передо мною степь широкая и вольная,
Над головою мчатся облака.
Да! Мысль здесь как нигде просторная!
Природа – целая наука,
Познание её всегда безмерное…
Войти в природу можешь ты без стука,
Но, выходя, сохрани в себе всё светлое.
***
Последний день дождей. Ноябрьская осень.
В парке все скамьи засыпаны листвой.
Мороз сегодня крепок очень —
Природа погружается в покой.
Затихли звуки все, оркестры,
Лишь последние листы ещё играют на ветвях…
Скоро, скоро пора придёт для зимней песни,
Недолго быть природе в дождевых слезах.
***
В древнем царстве-государстве,
В башне на скале крутой,
Заточеньем маясь страшным,
Сидит разбойник молодой.
Вторя звукам грустной песни,
Мечтает он свободным стать
И говорит, что невиновен…
Но разве подстрекательство
Не злу под стать?
***
Литература – это кладезь
Добра, прогресса и идейной высоты!
Великонравственность ума глубоко
Пронзает стих, рассказ… Вот стержень гуманизма!
Так живи!
Читай и окунайся в мир неведомый.
Ищи!
Твори!
Мечтай и говори:
«Я знаю всё в литературе!»
Но «всё» – это сегодня. А завтра?
Пока что подожди…
***
Гром – молния.
Стук – вспышка.
Терраса зелёная —
Как серая мышка.
Капля, капля…
Дождь из окна,
Врываясь открыто,
Стучит: ха-ха-ха…
Стихия бушует,
Стихия поёт,
Стихия играет —
Спит мой кот.
***
Река идёт в туман,
Стоит еловый бор,
Светит яркая луна,
В глуши горит костёр.
У костра сидит Яга
И, продрогши до костей,
Сжигает ступу. Всю. Дотла.
В лесу становится светлей.
Солнце красное взошло,
Запели в ветре листья.
На куче пепла спит Яга —
Уже не сказочная личность.
***
Жизнь свою отдай на сцене, зрителям и театру,
Все помыслы отдай, мечты.
Искусства поскорее разгадай загадку:
Кто на самом деле ты?
Жизнь свою отдай науке,
Отрасли её ты глубже изучай.
Братства науки и культуры
Огонь ты вечный разжигай!
***
Листок зелёный, листок красный.
Сегодня день как никогда прекрасный!
И осень, хитро вторя мне,
Скачет лихо на листозолотом коне.
Листок коричневый, снежинка.
Уже летит пурга-пружинка,
И, окунаясь в вихрь белый,
Зиме кричу я: «Побыстрей бы!»
***
Два неказистых государства,
Пройдя истории нелёгкий путь,
Объединясь в большое царство,
Мучить стали всех вокруг.
Деревни жгли и жизнь губили,
Порохом и пеплом заменили кислород.
От такого горя страны все завыли
И, соединив в кулак все силы,
На грозу пошёл народ.
Идут они день, неделю, месяц,
А крепостей-то вражьих не видать…
– Коля! Режиссёр! По сценарию пора царя повесить!
– Да поставить декорации забыли мы!
– Опять?!
***
Налетела вьюга,
Закружила звёздочки
И, сорвав их с неба,
Бросила на ёлочки.
Мало всё проказнице
И она, повеселев,
Сорвала соломенные
Крыши на селе.
Полетела дальше
И, пуще разъярясь,
Все товары на базаре
Разбросила смеясь.
Хохоча от радости,
Вьюга сгоряча
Сотворила ещё гадость…
Ах, не будем! Не хотите ль калача?
***
– А-а-а-а-а-а-а-а-а!
– Что случилось, а?
– Куда пропала серебристая Луна?
– Ты что? Ты что? Куда? Куда?
– Ты ничего не видишь, да?
– Нет, а что я должен видеть?
– Кражу, какой не было вовек!
– Тогда злодея надо обезвредить!
– Да уж, найдёшь его… Ай!!! – ЧПЕК!
– Ой, соседушка, ты не упал ли?
– Вот тебе раз… Вот тебе и два…
– Эй! Глянь на небо! Не она ли?
– Она! Она! Поднялась из лужи… Чудеса!
***
Да, да, да… Нет, нет, нет…
Что сказать – не знаю.
Я учитель языка
И по слогам читаю.
«Жи» и «Ши» через букву «ы»
Уверенно пишу я!
Для меня грамматика – конец. Увы!
Ох, как бы всё пройти, её минуя?
Искать не люблю я лёгких путей
И потому твержу всем:
Учитель – тоже Орфей,
Или даже луЧЖШХе!
Чему ребят я научу?
Скорей, они меня научат…
Ну, ничего: я найду ответ
Перед бессмертными педагогическими музами!
(И они меня оправдают. Вот так).
БАЛЛАДА ОБ АЛЛЕ
Посвящается моей маме
Алле Петровне Королёвой
Часть первая.
Шутки Келе.
О-о-я-я-о-о!
Э-э-я-я-э-э!
А-а-ие-ио-а-а!
Утро, открыв хамелеоновы глаза,
Выдувает острый ветер изо рта.
Олени встают, олени бегут,
Тундра дрожит, птицы поют.
Тяжёлое небо бороздят рога,
Вектор стада: «реки – в моря».
Финиш? – место, где ещё ждут.
Цель? – еда и солнышка луч.
Туда, где никогда,
Да просто так наверняка
Хохочет в амарантах свежая роса…
Ох, не ведал даже художник Вуквол,
С ночами прощаясь над этим клыком,
Как дух чукотский, многогранник в теле,
Бездонных прорубей хитрый житель Келе
Рассветом вторым с гравюры сошёл
И банкой сгущёнки укатился под стол.
1 и 4 и 4 и 0 минут —
Всего 1440 минут
Леденеют на бубнах дня. Келе тут.
1 и 4 и 4 и 0.
В очах плывёт буранный зной,
Снегопад свысока немой шлёт вой…
Тем временем Келе – в кухлянку и вжи-и-ик!
Мерзлота проглотила ярангу вмиг.
Э-э-ай-э-э-ай!
О-о-ае-о-о-ао!
И-и-р-р-эй!
В марсовую лужицу
Огнём на бетон,
Обрив лету голову,
Рушится он.
Обернувшись позёмкою,
Трансцендентный предрассудок
Асфальтовой улицы
Ласкает перекрёсток.
И, естественно, законом
Об античастицах,
Пренебрегая, по наклонной
Быстрее света
Ка!
Тит!
Ся!
Ай-ай-ай, Келе, за своё опять…
Может быть, читателя не стоит утомлять?
Нас было всего лишь двадцать пять
Разнокалиберных ребят.
Математики отвесные круги
Предрешено нам пройти, пробежать и проползти.
Сентябрь номер пять молчал у фонаря
Колоколами-листьями,
И только ветер упрямый манил в никуда
Лихими песнями,
Когда на школьном на крыльце
Под пение высоких стай
Застыли мы, как встарь…
Далёко впились взоры – съезжая с горизонта,
Подхваченное парою оленей быстрых, стройных,
Режет кочки железо лезвий звонких.
От саней – прыг! – зима, а в санях – она.
Аллы Петровны пришла пора!
Встали линейкой, втянули животы.
Учитель с нами сразу на «ты»:
«Так, ты почему легко одет?..
Надеюсь, это не пачка сигарет…»
И со сдержанной улыбкой:
«Здравствуйте».
Да, совершать ошибку
Блажь для страждущих,
В ту пору понимавших это
И потрясавших стены звуком радостным.
А-я-яли, а-я-яли, а-я-яли,
Ко-о-оняй, а-я-яли!
И уже факелы…
– Ой! – лампы горят,
Прилежно сели за парты —
Учёбе, в принципе, каждый рад.
Препод зачем-то стоит у доски.
А-а-а, ясно: «Натуральные числа», – читаем мы.
Треск звонка – начало урока,
Перед баталиями – игровая работа.
Заметалось по клеточкам тетрадей
Остриё блестящее стараний
Наших общих. Обратную сторону стены
Лениво подпирает Келе. «Проходи. —
– Зачем? – Учиться. —
– О, не стоит так глумиться.
Я гордый дух, не человек…
Ученья там, где меня нет! —
– Что ж, коль наука над тобою не властна,
Будет в пользу, и вовсе не опасно,
Не без помощи ребят
Разрешить шутливый ребус-ряд».
Тут, отведя чуть взгляд дозорный,
Задёрнул наш учитель штору.
Ухмыльнулся дух: «Отчего и нет!»,
С потолка водицей затекая в кабинет.
И вот рисунок перед ним: идущему во мраке
Путь указан хрупким огоньком свечи,
И юноша, что в зарукавье книгу прячет,
Ему вдруг молвит: «Ичу себлаб идис!»
Ужаснулась невежества дыра,
Узрев до боли явную разгадку:
Ученье свет, а неученье – тьма.
«Однако, эта схватка у меня последняя», —
– И Келе, всхлипнув, вылетел в трубу,
Дабы успокоения испить в том ледяном пруду,
Когда-то из которого в пустую пестроту
Превознёс себе… Любовь?.. Добро?..
Нет – всего лишь только суету.
Всё. Конец. Тьфу.
Часть вторая.
Улюлюкающие не запамятовали.
Золотые на осеннем не торопясь плывут,
С разноцветным и пышным шагаем по серому.
Пузырчатые, журча, бегут,
Оранжевые закручивая весело.
И гомонят вовсю серебряно
Летящие, сидящие и плавающие,
И играет звенящий степенно
На колыхающихся.
Тук-тук, тук-тук:
Мятежно вспыхнет.
Сокровенные к простой ведут,
Кажется, сейчас и скрипнет…
Озорные искрятся на розовых,
Взъерошено-причёсанные,
Волнительно отстукивают новые
Скрипяще-лакированные.
Настал желанный – входим уверенно.
Просторные. Чистый блестит, ещё не затёрт.
Вздымает торжественно к белому
Ворвавшийся в раскрытую и глухо орёт.
Поднимаемся в праздничный,
Встречаемся с новым:
Чуткая, приветливая,
С интригующим и скромным.
Сидя, спокойно бегаем,
Шумно послушно глядим,
Смешно наперебой серьёзничаем.
Ждём. Дышим. Молчим…
Пролетело. Отпраздновали. Учимся.
Листопадило скучно, заснегопадило бодро.
Изгибать кукарекать замучились,
Но шнуровать наковырялись неплохо.
Необратимо течёт. В никогда не тающую,
Протоптавшись, зароняем.
СПАСИБО! – когда-нибудь сверху на бесцветном начертаем,
Освежив румяное сияющей.
август-декабрь 2010 г.
Алла Королёва
НОВОЕ СОЛНЦЕ
С-с-с-ш-ш-ш-ш…
У-у-у-о-о-о-о…
А-ы-а-ы-а-ы-а-ы…
Ц-ц-ц-х-х-х…
Снег, начиная искриться под большими оленьими копытами, уходил блестящим полем далеко за горизонт. На протяжении многих лет, каждое утро олень появлялся здесь, на самом высоком снежном склоне посреди ледяной пустыни, чтобы встретиться с новым рассветом тундры. Зовя молодые лучики к себе, он игрался с ними, ловко запутывая в ветвистых рогах, и они отвечали ему тем же, переливаясь серебром на оленьих боках и спине.
«Эй! Эге-ге-ге-гей! Давай умчимся вдаль, олень! Я устелю нам путь звёздами, каких нет даже там! – показала пустыня наверх, позёвывая ото сна. – Нет. Сегодня будем осторожны. Сегодня буря споёт свою песню … – отвечал олень. – Пустыня, разве ты не видишь неба? Посмотри, какое оно сейчас: чистая льдинка, синее море, глубокая прорубь. – Брось ты, что нам до какого-то неба? Мы хозяева земли. Ты – моё украшение, а я – твоя жизнь! Ха-ха-ха! – Нет, сегодня день неба. Готовь свои снега, пустыня, да хорошенько! Прощай!»
Гордо вскинув копытами, умчался олень, оставив пустыню в раздумье. Никогда ещё не было ей так грустно. «Сегодня день неба… буря… готовь снега… Но он не прав! Ведь хозяйка снегов – я, а буря – лишь танец снега. Значит, сегодня мой день, и вчера был мой, и завтра, и послезавтра, и всегда – только мой день. Мой! Мой! – негодовала ледяная красавица, не заметив внезапно опустившейся темноты. – Как, уже и ночь? Что за бесцеремонность, ума не приложу – укладываясь спать, буркнула она. – Лишили удовольствия попрощаться с нынешним днём…»
Вскоре побежала позёмка. Белые холодные барханы тихо двинулись с мест. «Что это? – встревожилась пустыня. – Не поняла… Снега мои, снега, куда вы торопитесь, кто вас гонит? – Это я-а-а-а-о-о-о-у-у! Фр-р-р-р-угу! – вдруг зычно отозвался ветер. – Не признала? Эх-хе-хе-хе-эх-кхы-кхы-апчхи-р-р! Ну что же, пустынюшка-подружка, ответь-ка, будь добра: кто из нас хозяин, а?»
Дунул он что есть мочи и многие снежные кучи враз исчезли. Вихри принялись старательно бороздить необъятные пространства, развеивая по ветру всякую преграду. Сквозь страшный вой, свист, грохот доносился едва различимый стон: «Олень! Олень… Помоги… Где же ты?… Пожалуйста…» Очередной порыв ветра заставил голос умолкнуть, утопив несчастную в собственном снегу.
За снежной пеленой мелькнула человеческая фигурка – оленевод. Опускаясь на четвереньки и поднимаясь снова, он пропал в толще вихрей, клича кого-то.
Вдалеке, в полумраке встал могучий силуэт. Это был олень. «Остановись, ветер, иначе я сразю твой гнев!», – отважно противостоя воздушной стихии, прокричал он. Услышав в ответ лишь смех, он наклонил голову вперёд и бросился навстречу буре. Долго длилась тяжёлая борьба. В какой-то момент олень собрал последние силы и ударил передними копытами о ледяной панцирь пустыни. От удара того повсюду понеслось эхо, земля сотряслась, а из-под копыт вырвались ослепительные золотые искры. В тот же миг небеса прояснились. Засветало. С хрипом и проклятьями побеждённый ветер умчался ввысь.
Олень в изнеможении упал.
Он почувствовал, что лёд на самом деле совсем не твёрдый, наоборот, мягкий как молодой ягель. Он явно ощутил тепло, нарастающее с восходом полярного солнца, нового солнца нового дня. Было и ещё что-то, согревающее и поддерживающее его сильнее, чем десять, сто, тысяча полярных солнц – тепло спасённого сердца. «Спасибо… – благодарно шептала оленю пустыня. – Ты мой спаситель, ты – моя жизнь…»
…Как называется место, где случилась эта история, я не знаю. Но мне посчастливилось побывать там и даже увидеть те самые искры, прикоснуться к ним. Они до сих пор кружатся над прорубью, которую пробил копытами храбрый олень. Может, именно их изобразил художник на гербе одного славного города, что спрятался в завьюжных просторах Крайнего Севера? Кто знает…
КРЕШМОЯ
Посвящаю моим ушедшим друзьям:
коту Барсихе Второй Рыжей,
который любил укладываться
поперёк рукописи «Крешмои», напоминая о перерыве,
или сворачиваться у меня на коленях;
коту Васе,
которого я часто кусал за хвост;
коту Барсихе Первой,
которому устраивал бесконечные дурацкие фотосессии;
коту Тимке,
любящему спать у печки в доме,
незаметно пропадать и появляться из ниоткуда;
псу Топке,
с которым гулял по речке, по ночному посёлку
и которого постоянно примирял с Тимкой;
рыжему шпицу,
к которому однажды забрался в конуру,
запутался в цепи и заснул;
курам,
которых мне нравилось мять в руках,
отчего они убегали в картофельные заросли,
а я их искал.
Уверен: когда-нибудь мы соберёмся вновь…
– Что-то случилось?
– Просто искал тебя. Вот, возьми, пожалуйста…
– Красивые… Но они… они же искусственные, как и остальные в нашей оранжерее. Как одежда и еда… Они не пахнут. А живые пахнут, у них есть запах. Тонкий очень… не помню… Но я знаю точно, что очень, очень тонкий.
– Живые?
– Ты не знаешь, что означает «живые цветы»? Калиник, вот слушай. Все растения называют живыми, когда они растут из земли.
– Земля…
– Из почвы, понимаешь? Это такая чёрная масса. Она похожа на муку, только в ней ещё мелкие камушки и минералы.
– А-а… Как песок?
– Не знаю… Может, и как песок.
– Ты интересно говоришь. А расскажи ещё что-нибудь про живые цветы?
– Куратор мне объяснял, что если растениям дать солнце и дождик, они оживают. Если это у них отобрать, то тогда они… Цветы тогда…
– Я понял, Мавра. Возьми мой букет. Обыкновенный, пластиковый. И, пожалуйста, ты представь, что он живой, хорошо?..
Утро лета.
Титановую плиту, венчающую одинокий скальный остров в бухте Гертнера, медленно и как-то неловко покрывал коричневый снег. Последний раз снегопад приходил вчера и его внезапное ядовитое прикосновение ощутили восемь человек – весь состав очередного похода за новой кислородной партией. Экспедицию ждали, но она не вернулась, искали, но не нашли. Стало ясно: их больше нет. Куратор, спустившись с вершины острова, объявил о прекращении поисков. И не было глухих к беде в тот вечер…
На нашей планете осталось в живых около двухсот тысяч населения, спасшегося после мирового экологического кризиса. Среди этих последних найдутся и чиновники, и артисты, и врачи, и рабочие – те, кто до катастрофы стояли на разных социальных уровнях, зачастую безразличные друг к другу, и уравненные в итоге результатом своего же безразличия. Что имеют эти несчастные сегодня? Одежды мало, да и та изношена до крайности; питание состоит преимущественно из подземных насекомых, личинок, корешков, грунтовой каши да охлаждённого металлического сиропа. Большинство организмов на поверхности давно исчезли. Безопасно можно себя чувствовать только в глубоких шахтах и пещерах, заблаговременно переделанных под убежища. Всего таких убежищ, или станций на земном шаре насчитывалось несколько сотен, одна из них – полость площадью шесть квадратных километров, скрытая пластом гранитного дна под водами Охотского моря, заражённого, как и все моря. Запасы воздуха в таких условиях небесконечны, поэтому приходилось периодически отправлять экспедиции в другую станцию, вырабатывающей кислород, находившуюся в этом же регионе, на Пионерном – некогда уютном микрорайоне города Магадана.
– Снегопад закончился! – доносится из дальнего конца железного коридора проходного отсека станции, где были люки и подъёмник во внешний мир.
Звеня, мерно падают капли.
– Ясно. Значит так, действуем следующим образом: взрослый контингент по физическому состоянию пока не готов идти за новой партией кислорода, следовательно, я отправляюсь один. Если к концу дня меня не будет здесь, то…
– Еремей Олегович, вы являетесь куратором нашей станции. Мы не должны рисковать жизнью высшего должностного лица…
– Достаточно. Я иду не только ради кислорода, ты же знаешь. Ещё полгода назад на Пионерном мы видели ребёнка. Это был последний ребёнок. А потом он исчез. Как и все дети до него – странно и безвозвратно… У них что-то не так. Надо выяснить. Это самый главный вопрос. Итак, если я не вернусь обратно – завтра же отправляйте других. Мои приказы не принято обсуждать.
К комнате, где за кисеёй шла беседа, тихо подкрались Калиник и Мавра.
– Я всё слышу! А ну-ка, молодёжь, пулей в детский сектор!
– Дядя куратор…
– Час от часу не легче. Кому говорю: быстро!
Сияющие любопытством лица, перешёптываясь, исчезают.
– Шустрые ребята, Еремей Олегович, как бы дети…
– Почему «как бы»? Самые настоящие.
Прошло некоторое время. Куратор Еремей Шёлковый осторожно поднялся из люка на титановую плиту. Держа одной рукой толстый ремень, переброшенный через плечо, с десятью пустыми баллонами и отряхивая второй пыль с брюк, он осматривается, спускается к краю островка. Там, внизу пришвартовано судёнышко, очень похожее на гондолу – одновёсельную плоскодонку с высоко поднятой кормой. Одев резиновые перчатки, дабы отравленная вода не разъедала кожу рук, и, отвязав лодку, Еремей погрузил весло в розовую газированную массу и плавными взмахами взял курс к берегу.
С юга плыли бурые тучи. Шёлковый обслюнявил указательный палец и отвёл ладонь в сторону. Ветра нет. «Надо торопиться, Ерёма, сегодня шторм наверняка достигнет этих мест. Сероводород и вдобавок температура в двести двенадцать градусов по фаренгейту – что может быть хуже?.. Только бы успеть…» – куратор загрёб сильнее, неустанно глядя вперёд. До берега оставалось не более трети мили.
Однако вскоре Еремей отметил для себя, что не сдвинулся ни на метр. Несмотря на его старания, лодка странным образом отказывалась плыть. Но это явление знакомо всем на станции, поэтому Шёлковый знал, что делать. Главное – не теряться. Он быстро лёг на дно лодки, уложил весло рядом, накинул на себя кусок припасённого плотного целлофана. И вовремя.
Гондола задрожала, прямо под ней начал расти пузырь. Достигнув в высоту метров эдак четыре, он буквально помчался вместе с лодкой, словно профессиональный конькобежец на хорошем катке. Прискользив к побережью, пузырь резко остановился, отчего всадник, сорвавшись с него, пролетел до самой кромки гравийного пляжа. Повезло: лодка не перевернулась. Еремей, придя в себя, сдёрнул целлофан.
Запах истлевшего дерева. Шорох бегущего песка. Суша.
Шёлковый выбрался из гондолы. Да, всё как прежде. Даже насквозь пробелённые светом мёртвые деревья не изменили своих положений. Оттащив лодку поближе к худой коряге, Еремей повесил на шею бинокль, взял охотничий карабин. На горизонте темнели неровными силуэтами руины Магадана, окутанные полупрозрачными туманными кольцами. Море стало неподвижным, застыли волны. «Всё верно – скоро шторм» – Шёлковый вздохнул и устремился вглубь материка.
По истечении десяти минут он вышел на совершенно разбитую бегущую вдаль дорогу. Пустыня, громады развалин в едином строю, выпирающие из земли куски асфальта, озёра битого стекла, множество съеденных ржавчиной корпусов автомобилей – вот что напоминало теперь о некогда бурлящей движением улице Пролетарской. Изучив в бинокль окрестности, Еремей вступил в это неприветливое царство.
В какой-то момент ему вдруг показалась молодая пара с коляской. Русые локоны девушки, вздымаясь, нежно щекотали её бледные уши. Парень улюлюкал с пробудившимся дитя. Одна лишь улыбка его. Улыбка мира. Двигалась пара навстречу Шёлковому, и тот понял, что растерялся. Верить ли своим глазам?.. Позади семьи проревел грузовик, мчавшийся куда-то вверх налево. Но там ведь никогда не было дороги?.. Беспокойное пламя волос женщины подчинилось мягким ладоням её и утихло. Потускнела улыбка, но для того лишь, чтобы секунду спустя вспыхнуть заново. Пара остановилась. «Нет, это немыслимо», – Еремей зажмурился. Открыл глаза. Никого не было. Только ты и звенящая тишина. Видение растаяло. Город пуст и холоден, по-прежнему немы его коридоры.
Дойдя до перекрёстка, где Пролетарская соединялась с Кольцевой, Шёлковый остановился на привал. Из-за облаков блеснуло. Градус температуры едва увеличился. Надо перевести дыхание, проверить баллоны, пересчитать пули… Короче говоря, занятий достаточно. Усевшись по-турецки на землю, Еремей снял с плеча ремень, сделал из фляги пару глотков.
Справа, где-то за углом треснувшего пятиэтажного дома послышался негромкий звук, похожий на чьё-то не совсем удачное приземление. Еремей среагировал мгновенно. Стараясь сдержать громкое дыхание, он взял под прицел сразу несколько подозрительных мест: ряд деревянных бочек возле самой пятиэтажки, открытый канализационный люк и, на всякий случай, бывшую химчистку с залепленными оконными глазницами.
Истекли долгие пятнадцать минут.
Звук не повторялся.
Решив, что время привала уже исчерпано, Шёлковый взял своё снаряжение и неторопливо продолжил путь. Он отлично понимал, какую роль играет самообладание и быстрота реакции, если вы в покинутом жизнью городе. Опасность здесь может таиться в любой яме, в каждом окне, за тихим поворотом. Когда случился всемирный экологический развал, часть мелких животных очень быстро мутировала. Роковую роль здесь сыграли ощутимый скачок в уровне радиации, а также попадание в окружающую среду гигантского количества химических веществ, оставшихся без контроля. Последние люди окрестили мутантов «горожанами», так как повидать их можно было не иначе, как среди остатков мегаполисов и городов поменьше. Встреча с ними, как правило, не предвещает ничего хорошего. Чтобы обеспечить себе пропитание, горожане прибегают к разным способам, объединяясь при этом в стаи, либо охотясь в одиночку. И, конечно, самое главное: увидел горожанина – не показывай, что тебе страшно и не беги. Иначе всё пропало. Нет такой высоты, на какую бы они не поднялись; нет такой щели, в которую они не пролезли бы.
Достигнув очередного перекрёстка, – улиц Пролетарской и Парковой, – Шёлковый остановился на пару минут. Приятная прохлада ласкала кожу лица и рук. На земле танцевал ковёр из непонятных кусочков и соринок. Умостившись на невысокий бетонный блок, Еремей задумался. Вот за его спиной, справа, массивное здание, с покосившейся радиомачтой, вентиляционными трубами и дырой в целый лестничный пролёт. «Интересно, что это? Очевидно, какое-то предприятие… А-а, да-да, здесь находился пивной завод. Через дорогу – «Юлия», продуктовый магазин. Там у стены сидели бабушки и продавали кто ягоду, кто картофель, кто грибы, а кто и ещё чего-нибудь…», – Еремей закрыл глаза. Город в прошлом. Разномарочные потоки машин. Дымят трубы ТЭЦ. Впервые помытые за долгое время маршрутные автобусы. Ищут корм ненасытные голуби.
Люди. Живые.
Противный скрип заставил позабыть о ностальгическом покое: не выдержав противостояния погоде, упал последний столб светофора. Шёлковый поднялся и взял ружьё – безумная храбрость сейчас ни к чему.
Целых девять мгновений стали триумфом беззвучия. Девять, потому что Еремей успел досчитать до девятого удара своего сердца. А потом…
Потом чудным манером напротив его головы бесшумно повисла вытянутая морда с горящими очами. Шёлковый замер. Морда тоже сохраняла бездействие. «Так, сейчас резкий наклон вправо, с ружьём на землю, два кувырка через левый бок… – Еремей взялся обеими руками за карабин и приготовился. – Нет! Я же не снял баллоны… Ничего не выйдет».
Неожиданно существо исчезло. Шёлковый был поряжён, до того просто и незаметно это случилось. Встав, он прошёлся до центра улицы, но не увидел ничего, что заслуживало особого внимания. Зная повадки врага, Еремей сделал ещё три шага и резко обернулся.
Никого.
Шёлковый направился дальше по привычному маршруту, однако ощущение чужого присутствия не отпускало его. Через полсотни метров Еремей понял, что не пройдёт и сантиметра, если не оглянется. И он сделал это.
Примерно в четверти фарлонга от него, на двух лапах стояло довольно рослое животное, тело которого было покрыто сероватой шубкой, не считая малинового хвоста. Телосложение существа походило на жуткую смесь грызуна с обезьяной. Голова мыши, искрящие с алыми нитями жёлтые глаза, туловище макаки и, если можно их таковыми назвать, ноги и руки невесть от кого.
Это был горожанин.
Луч небесного овала, мелькнувший перед тем, как скрыться в заоблачной темнице, кинул свет на зверя. Шёлковому привиделось невозможное: горожанин улыбается. Еремея бросило в жар и он поднёс руку ко лбу, усеянному капельками влаги. Горожанин сделал рукой в ответ, будто пытаясь оторвать клок от пустоты. При этом все остальные его члены словно окаменели.
– Я ухожу. Но ты за мной не иди, ладно? Не волнуйся, для вас нет опасности, – стараясь не превысить допустимую интонацию, шагнул назад Шёлковый.
Горожанин был спокоен совершенно.
…Минуя с тоскливо реющей из оконища лиловой шторой внушительную ребристую коробку, – в прошлом Главпочтамт, – Еремей не пренебрёг бдительностью и интересом, изучив положение дел за спиной.
Где он встретил горожанина, из единого тёмного месива отчётливо пробивались десятки уже знакомых мерцающих с алым искр…
Преодолев оставшиеся километры по иссохшему руслу речки Магаданки, потом, вскарабкавшись выше, по длинному заболоченному оврагу на бывшей улице Речной, Шёлковый достиг цели. У цинковых ворот станции Пионерного, построенной рядом с исчезнувшим в пропасти водохранилищем, его встретили двое молодых людей.
– Кто ты, откуда и зачем? – в едва стоявшего на ногах путника ощетинились пулемётные дула.
– Со станции Гертнера. Еремей Шёлковый, её куратор. Нам нужен кислород.
– Кислород? Ладно, проходите…
С громким лязгом постовые открывали и закрывали врата. В небольшом дворике, где Еремей очутился, была такая панорама. Друг на друге корпуса машин и радиаторы. У бетонного колодца горит пирамидка из шин. В левом углу стоит чугунная ванна, для чего-то наполненная цвета спаржи гелем. Через минуту внутри приземистого многоярусного ангара посередине двора послышались стук и последующее за ним шипение. Именно так и начинался процесс закачивания кислорода в баллоны, отданных одному из охранников.
