Пётр Петрович Африкантов
Пограничник 41-го
В баньке жарко, из чугунного котла идёт пар, около входа несколько вёдер с холодной водой, на полу стоят деревянные шайки и лежат кусочки мыла и мочалки.
Такого блаженства мы не испытывали никогда. Мы хлещем друг друга веником, поливаем водой, трём друг друга мочалками со сползающих с них мыльной пеной. Мы радуемся как дети. Намывшись – все выползаем в предбанник отдыхать и тут обнаруживаем развешанные на верёвке рубашки, штаны, нательное бельё, картузы, шляпы и так далее. Чуть остыв, начинаем примерять обновки. Не всё подходит по размеру, а чего-то нет совсем, например, обуви.
Женщины пришли в баньку поздно вечером, когда уже было совсем темно. Чего не подошло, они взяли с собой, пообещав принести нужный размер, а вот с обувью было совсем плохо. В малоимущих домах её просто в достатке не было, а в зажиточные – хозяйка и её соседка-старушка заходить боятся.
– Скажите, а у вас в селе лапти плетут? – спрашиваю я.
– А как же, для лета самая хорошая обувь была и есть. Её и сейчас, кто постарше носит – обрадовано произносит тётя Мотря.
– А есть, кто сплести может?
– Это к деду Тимохе надо, он хоть и старый, но за неделю наковыряет.
Все прибодрились. Выход из положения был найден. Через неделю нас было не отличить от тамошних крестьян бедного сословия. Прибодрились мы ещё и потому, что узнали – староста в селе добрый человек, выбранный народом, а не назначенный немцами. Он хозяйке приходится кумом. Хозяйка старосте о нас уже рассказала и тот завтра хочет нас беглецов видеть.
– Кум сказал, чтоб шли к нему в управу не кучей, а с разных сторон деревни по одному или два человека с промежутками по времени и чтоб выдавали себя за беженцев, – предупредила нас тётя Мотря.
На следующий день рано утром, выбравшись окольными путями за деревню и подождав, когда наступит день, мы двинулись в деревню с разных концов. Управу было видно издалека, над ней развевался флаг рейха.
На крыльце нам преградил путь рыжий полицай.
– Куда прёшь, басота!?
– Так регистрироваться, замялись мы, чтоб всё по закону…
– Без докладу не положено, – проговорил полицай и, смерив нас взглядом и не обнаружив ничего подозрительного, юркнул за дверь. За дверью послышался его голос:
– Желающих вас видеть уже семь человек накопилось. Их пущать по одному или как?
– Они из каких будут? – спросил староста..
– По виду басота, а кто они там погорельцы, али беженцы, разве поймёшь.
– Время у меня на разговоры нет. Заводи всех разом.
Тут же к нам вышел рыжий полицейский и сказал:
– Входите! Герасим Ильич вас всех впустить велят.
Везение двенадцатое
Мы вошли в комнату и остались в ней один на один с этим Герасимом Ильичём. Старосте было за шестьдесят. Посмотрев на нас, он задал каждому несколько простейших вопросов: «Кто? Откуда? Зачем?». Затем вызвал полицейского и спросил:
– Гришка, в селе много нуждающихся в работниках?
– Так точно! – гаркнул Гришка. – Особенно среди зажиточных мужиков. Любят они на халтурку чего-нибудь построить, или поправить.
– А бабам одиноким с малыми детьми помощники разве не нужны?
– Нужны, господин староста, у некоторых плетни заваливались, огороды остались недокопанными… Непорядок это. Мужские руки требуются.
– Вот и я об этом же… – и староста многозначительно поднял палец вверх. – Будем о своих сельчанах думать. Определим их жить в школу. Отведёшь и покажешь. – И он строго посмотрел на полицейского.
– Будет сделано, господин староста! – отчеканил тот.
– Через неделю зайдёте, я вам выправлю пропуска. – Сказал Герасим Ильич, обращаясь к нам. – Живите сколько хотите, только не озорничать и не воровать, девок не портить. Узнаю – лично сдам в гестапо. Ступайте.
Мы понимали, что нам очень повезло. Ещё мы понимали, что староста специально разыграл эту сцену с приглашением полицейского, чтоб отвести от себя подозрение. Даже базу под свои действия подвёл. Умён, ничего не скажешь.
Через неделю пропуска были у нас в кармане. Мы живём в школе и ходим наниматься на работу в деревню к хозяевам, как мы тогда говорили – к дядькам. Кто-то из нас подряжается за прокорм строить сарай, кто рыть колодец, кто строить изгородь и так далее. Работы в деревне хватает.
В школе нас живёт не семь человек, а гораздо больше. Кроватей в школе, разумеется, нет. Мы спим в шкафах, в которые вешали одежду дети. Сваленные на пол с закрывавшимися дверками, они служат неплохим укрытием от холода. Иногда мы эти шкафы кладём друг на друга, чтоб было теплее.
Понемногу стали обзаводится разной одежонкой, честно заработанной у хозяев.
Везение тринадцатое
Надзирать за нами в школе поручено голенастому полицейскому из местных, по кличке Сыч. Этот Сыч частенько приходит по утрам и проверяет, кто из постояльцев на месте, а кого нет. Такие обходы дают ему некоторую прибыль. Каждого, кто не был на месте из его списка, он обкладывает данью: один должен за это поставить ему литр самогона, другой убрать его подворье от навоза и так далее. Наша семёрка беглецов в школе распалась. Совершившие вместе побег, мы вскоре обросли новыми знакомствами и образовали новые небольшие товарищества в два-три человека. Сходились, как говорится, по интересам и характерам.
Я тоже входил в такую компанию. Так легче было найти работу и пропитаться. Потом, с моими ногами было вообще трудно в одиночку найти работу. Ноги ещё болят, устают, ломят и ноют. В группе это понимают, что копать огород лопатой я не могу, возить тачку и носить брёвна тоже. Мне находят работу полегче – заплести плетень, заклепать вёдра, сплести корзины. Ещё я ремонтирую или делаю заново грабли, выстругиваю черенки для лопат, вил, топоров и так далее.
В нашу группу входят: я, Лёнька-сорвиголова и Володька. Лёньку мы зовём сорвиголовой за лихой характер, весёлость и общительность. Кажется, что он знает в деревне всех и вся. И вот однажды этот Лёнька говорит мне одному и потихоньку:
– Слушай! Пётр. Пошли к немцам в полицейские наймёмся.
У меня от такого предложения округлились глаза.
– А что ты так на меня смотришь? У немцев паёк, одежда, сапоги и карабин, – продолжил он. – Жить можно. Неужели так и будем в этих шкафах вшивых валяться. А морозы настоящие настанут… Мы же эту школу не протопим. Отсюда даже клопы разбегутся.
– Нет, я к немцам служить не пойду, твёрдо говорю я. – Они меня убивали, сколько моих друзей побили, а я к ним служить…
– Значит не допёр, – пожевав губы, говорит Лёнька, а я думал, что ты сметливее. Ладно, забыли, о чём шла речь, разговора меж нами не было. Живи, как знаешь. Прощевай, дружище. – Он хлопает меня по плечу и уходит.
Его уход я сильно переживаю. В голове постоянно вертится: «Как это, Сорвиголова и у немцев!! Скажи это в школе, так никто не поверит».
Насельники нашей школы и деревенские потом говорили мне, что встречали Лёньку на вокзале с повязкой полицейского и немецким карабином. Я с ним тоже встретился, но гораздо позже и при других обстоятельствах.
Зима. Рыхлый и мягкий снег завалил округу. Я помогаю местному столяру-инвалиду вязать рамы, делать табуретки и столы. У него одна нога деревянная. Я работаю у него до весны, а рано весной пойду к его брату Трофиму ошкуривать брёвна для строительства дома. При ошкуривании, в основном, работают только руки. Ноги я продолжаю оберегать, хотя они меня стали меньше беспокоить. Время делает своё дело. У столяра я научился многому. Потом, после войны я в домашнем хозяйстве делал сам табуретки, лавки, квашни, маслобойки и даже клепал маленькие кадушонки.
Весна. Я продолжаю жить в школе, хожу вместе с Володькой к Трофиму на работу. Однажды Трофим попросил меня поехать с ним в район, чтоб купить там скобяные изделия для нового дома: гвозди, скобы, петли для окон и дверей и так далее. Земля уже освободилась от снега, пригревает солнце, тепло. В город мы едем на телеге. Приехали мы в этот районный город, Трофим пошёл в скобяной магазин, а я топчусь около лошадей. Откуда ни возьмись двое полицейских. Подходят: «Кто такой?». Я им пропуск показываю. Они пропуск посмотрели, положили себе в карман и спрашивают:
– Беженец?
– Беженец, – отвечаю. – У хозяина работаю. Он в магазин за покупками пошёл, а я коней стерегу.
– Ты нам и нужен. Хватит, отстерёг ты его коней, топай вперёд и не оглядывайся, – наставили на меня карабины и повели. Подвели к какому-то подвалу и втолкнули в дверь.
Подвал длинный, стены из красного кирпича, а народу в нём, как этих кирпичей в стенах. Прислушиваюсь к разговорам. Оказывается это теперь немецкая тюрьма. Вскоре вывели нас из этого подвала, построили и повели. Ведут нас мимо того самого магазина, где меня схватили. Смотрю, Трофим, около лошади ходит, меня высматривает. Я кричу ему, что здесь я. Только меня за этот крик полицай так шибанул прикладом, что мне кричать сразу расхотелось.
Вскоре нашу колонну пригнали к одному разрушенному бомбой кирпичному дому, вручили лопаты, ломы, тачки и приказали разбирать и возить кирпичный бой на дорогу, а хороший кирпич складывать отдельно. Его куда-то увозили. Охрана – только полицейские. Их много, со всех сторон стоят, не убежишь. Немцев нет.
Неделя проходит, другая. Мы работаем. Я смотрю, что нас на допросы не водят, значит просто потребовалась рабочая сила вот и нахватали людишек, за которых никто и ничего не спросит. Цели могли быть разные. Начиная от бургомистра, который нахаляву себе дом решил построить, до поставок этого кирпича на военные нужды. Об этом не спросишь.
Самое главное в этом заключении – пережить ночь. Мы ночью лежим вповалку на соломенной трухе, воздуха не хватает. Более пожилым – совсем туго. А ещё нас донимают крысы. Они бегают по спящим людям и кусают за пальцы рук и ног, если обувь совсем никудышная.
За пальцы ног я не беспокоюсь. Трофим дал мне, хоть и старые, но ещё крепкие с коротко обрезанными голенищами сапоги. Тут крысам делать нечего, а вот руки я прячу в рукава. Ещё я боюсь, что укусят за нос. Вчера просыпаюсь ночью от того, что стало трудно дышать. Смотрю, а эта огромная тварь сидит у меня на груди и рассматривает моё лицо. Я шевельнулся, а крыса не убегает, ещё когтями цепляется, чтоб с меня не съехать. Со зла хватаю её за шкирку и бросаю в сторону. Кто-то, куда упала крыса, выругался.
Сегодня я расколачиваю старую кладку стен и избегаю возить тачку с боем на дорогу. С тачкой я совсем обезножу, нагрузка большая. Но сегодня мне не повезло. Один парень упал с тачкой и повредил колено. Полицейский подходит ко мне, берёт меня за шиворот, подводит к тачке и приказывает: «Вези». Я хватаюсь за ручки и везу, но до конца не довёз, резко заболели ноги, в глазах поплыли круги и я упускаю тачку. Ко мне бежит, ругаясь, полицейский. Подбежал, ткнул меня кулаком в лицо и велел очищать от извести целый кирпич.
Мы отбираем целый кирпич и сбиваем с него топорами известь. Мы, это я и один высокий мужчина лет тридцати. Его зовут Олег. По виду и по манерам интеллигент. Мы сразу с ним разговорились и как-то сдружились.
– Ты, Петро, не спеши жилы на немчуру тянуть. Смотрят – работай, а лучше показывай, что работаешь, не смотрят – волынь. – Поучает он. – Ты кто по специальности?
– Тракторист, – отвечаю.
– Не похож ты на тракториста.
– Почему же?
Ухмыльнулся. Смотрит заинтересованно и со смешком.
– Пальцы у тебя тонкие, длинные. Такими пальцами удобно на рояле играть или кошельки из карманов тянуть, а не ключами гайки закручивать.
– У тебя тоже пальцы не молотобойца в кузне. – Киваю на его руки. – Я тракторист, а ты кто?
Олег усмехнулся.
– Я вор. – Отвечает он просто, – и тут же спрашивает:
– Ты как думаешь, разберём мы эти разбомблённые дома, замостим дорогу, и нас сразу по домам распустят? – и тут же сам отвечает. – Разевай рот шире. От даровой рабочей силы ещё никто не отказывался и от нас никто не откажется. Сделаем работу здесь – нас в другое место перебросят. Мы для них пыль. Заметь. Они даже по нам учёт не ведут. Им наши имена не нужны… Это не плен, а какая-то самодеятельность ретивого чиновника.
– Я тоже так думаю, отвечаю я, – никаких допросов и обвинений не предъявляют, работай и всё.
– Олег помолчал и продолжил. – Я здесь долго не задержусь.
– Что, сбежишь?
– Почему сбежишь? Есть и другие средства выбраться из тюрьмы. Например, подкуп. Подкуп должностных лиц ещё в мире никто и нигде не отменял. Человеческие слабости, всегда и везде остаются человеческими слабостями. У меня есть на воле влиятельные друзья, только как им сообщить, что я здесь? А то бы вывели меня давно отсюда под белы руки.
Проходит неделя, но Олега никто из тюрьмы под белы руки не выводит. Он погрустнел, стал нервный.
– Бежать надо, – говорю я ему, а не ждать манны небесной. Вдвоём бежать сподручнее.
– И как ты это собираешься сделать? – спрашивает Олег.
– Здесь один охранник есть, ни рыба, ни мясо. Он всё время чего-то ест. Толстый такой, глаза навыкате. Другие полицаи смотрят, придираются, в спину прикладом тычут, а этому всё по барабану. Если его старший полицай не видит, то он сядет и сидит на битых кирпичах. Рвения никакого. Да ещё бывает и от нас отвернётся.
– И как же ты думаешь дело обтяпать?
– Всё просто. Подобьём с тобой нависшую часть стены на втором этаже. Мы же здесь вдвоём работаем. Обрушим её в нужный момент, когда полицай отвернётся. Этот полицай и доложит, что нас стеной задавило.
– А мы где будем?
– А мы, пока он рот раззявит, будем уже метров за сто отсюда, в развалинах другого дома, который ещё не разбирают. Нам главное, чтоб полицейские обязательно подумали, что нас засыпало, преследования не будет. А так побежишь, так сразу поймают.
– Хорошо толкуешь, посмотрим, как будет на деле…
А на деле получилось всё совершенно не так. Стену мы, уже ближе к вечеру подковыряли, а вот столкнуть её не успели, неожиданно разразился ливень с сильным порывистым ветром. Полицай отвернулся. Мы с Олегом, не долго думая, прячемся под бетонной плитой, что лежит рядом. Под ней достаточно много места. Только мы залезли под плиту, как в этот момент, стена начала рушится.
После того, как грохот от упавшей стены утих, а пыль осела, с наружи до нас донёсся крик: «Рабочих стеной задавило!». Это кричит наш полицейский. Он видел, что мы стояли на том самом месте, куда рухнула кирпичная стена, но не видел, как мы спрятались от дождя под плиту.
Мы сидим под завалом и не подаём признаков жизни. Полицейские заставляют рабочих растаскивать завал, но те не спешат, за день устали. Потом и полицейские отказались от этой затеи, оставив эту работу до утра, дескать, к покойникам спешить незачем, подождут.
Когда полицаи и рабочие ушли, мы ещё долго лежим под плитой, обдумывая сложившееся положение. Однако, думай не думай, а выбираться как-то надо. Стали мы с Олегом ползать под плитой и ощупывать, образованные завалом стенки. Если где-то нам и удавалось вытащить с десяток кирпичей, то дальше мы натыкались на прочную известковую кладку упавшей стены. Тут без инструмента никак.
Ситуация в начале сложилась в нашу пользу – из под завала можно было вылезти и ночью убежать, но потом мы всё больше и больше начинали убеждаться, что выбраться из этого капкана самостоятельно нельзя. Радовало одно – мы живы и завтра нас откопают.
Мы лежим под плитой и ждём, когда наступит завтра. И вдруг я чувствую, как нечто, похожее на кошку, трётся о моё колено. Я протягиваю руку и в сумраке нащупываю шерстяную головку с ушками. Это кошка. Она мурлычит и ластится к нам.
– Постой, говорит Олег, – как она сюда пробралась?
– Она не человек, ей дырки диаметром с консервную банку достаточно, – отвечаю я.
– А где эта дырка? Надо за кошкой понаблюдать.
Наблюдать за кошкой мы можем, тем более что животное белого цвета с пятнышками на голове и спине. К нам, через трещину в плите проникает немного света и мы чуть-чуть ориентируемся.
Кошка, потёршись о наши ноги, решила от нас уйти. Она медленно идёт мимо нас и мгновенно исчезает. Мы тут же осматриваем это место и нащупываем небольшую дырку, которая ведёт куда-то вниз. Начинаем её руками расширять. В начале идёт земля, потом трухлявая кирпичная кладка, а за ней руки проваливаются в пустоту. «Это подвальное помещение», – соображаем мы и быстро расширяем отверстие. Бросаем в него камешек. По времени падения определяем, что подвал совсем не высокий.
Первым лезет Олег. Я держу его за руки, а он всё ниже и ниже спускается в это отверстие, однако, пола не достаёт.
– Отпускай, – говорит мне Олег. Я отпускаю его руки. Слышу, как Олег приземляется.
– Здесь земляной пол, – говорит он снизу. – Давай спускайся, я придержу.
– Спускаюсь… Спускаюсь…
Наконец и я внизу.
– Мы в подвале, но есть ли из него выход?– спрашиваю я.
– Выход должен быть, ведь кошка как-то сюда проникла, – говорит Олег.
Мы ощупью идём по подвалу и вдруг видим свет. Он струится через подвальное окно. Подходим ближе и видим нашу мурку. Она сидит за окном и умывается.
Вытащить старую раму дело несложное. И вот мы на свободе. По битым кирпичам уходим в дальний разрушенный бомбами дом, находим там уцелевшую комнату с кроватью и растягиваемся на ней. Сразу засыпаем.
После войны в доме пограничника были всегда кошки белого цвета с крапинками. Другого цвета кошек Пётр Андрияновичне признавал.
Просыпаемся утром от чувства голода. Лежим на кровати, разговариваем.
– Мы свои жизни по жребию, что ли выиграли, – говорю я, ведь удавило бы!
– У меня в жизни знаешь, сколько таких жребиев было, не сосчитать, – отвечает Олег.
– А ты, что, правда вор, или пошутил?
– Правда, правда. Чего мне шутить.
– Как же тебя полицаи замели? – Я слышал, что все воры умные и сообразительные.
– И на маруху бывает проруха. Ладно, об этом. Голод не тётка, надо и о желудке позаботится. Пошли со мной. Здесь нам больше делать нечего.
Олег встаёт.
– Куда собрался? – Спрашиваю.
– В кабак… – говорит он просто, слезает с кровати и направляется к выходу. Я иду за ним.
– Нас полицаи не схватят? – спрашиваю.
– Не боись.
Мы идём какими-то дворами, переулками и закоулками.
Через сорок минут мы уже сидим в подвальчике и уминаем говяжьи котлеты. Олег шутит с официантками. Чувствуется, что его здесь знают. Он берёт всё в долг и лукаво улыбается.
В подвальчик входят двое хорошо одетых мужчин. Они смеются и обнимаются с Олегом. Один из них, приземистый, держит большой, перевязанный бечёвкой, пакет. Он отдаёт пакет Олегу и говорит:
– Это одежда, а это к ней, – и протягивает ему новенький немецкий пистолет.
– Спасибо Циркач.
– А он с нами? – Циркач кивает на меня.
– Ты с нами? – спрашивает меня Олег и кладёт пистолет в карман,– давай, решай быстрее. Решишь – и завтра франтом будешь сидеть в лучшем ресторане Варшавы, а не в этой забегаловке.
– Спасибо тебе, Олег, не дал погибнуть с голоду, – и отрицательно качаю головой.
– Ну, раз не с нами, не хочешь вольной и сытой жизни, тогда прощай. Живи, как знаешь. Я тебя к нашей жизни не приневоливаю. Собери, что осталось на столе, себе на дорогу.
Я затискиваю хлебные ломтики в карманы, и мы выходим из подвальчика. Тут же подъезжает откуда-то чёрный оппель.
Блатные влезают в него, машина трогается, а я иду снова жить в свою деревню и в свою школу.
Иду наугад, боюсь попасть в руки полицейских, ведь у меня теперь нет пропуска. На окраине города вижу цыганский табор. Стоят несколько шатров, цыганята бегают, старый цыган моет лошадь. Цыганка у входа в шатёр развешивает на верёвке юбки. И вдруг меня сзади за шкирку хватает чья-то крепкая рука.
– Попался! Пся… кревь…, – и поворачивает меня лицом к себе.
Вижу полицая, а за ним ещё одного.
– Пропуск давай! – а сам дышит в лицо перегаром.
– Откуда у него пропуск, – по роже видно, что он беглый, – говорит второй.– Давай вязать и в комендатуру.
Понимаю, что попался. Наелся в подвальчике котлет, расслабился, потерял осторожность. Надо быстро принимать решение. Сую полицейскому какую-то бумажку, что держал в кармане для самокрутки. Тот пытается развернуть её одной рукой, помогая бородой. На секунду полицейский ослабляет пальцы, я делаю рывок и тут же ныряю за угол дома.
– Убежал, сука! – слышу его крик. – Я за ним, а ты дом обогни… – говорит он второму полицейскому.
Вижу открытую дверь подъезда, ныряю в подъезд и сразу встаю за дверь.
Слышу с улицы:
– В дверь шмыгнул, сволочь, больше некуда. Здесь он от меня никуда не уйдёт. Сам в мышеловку залез. Додумался, вбежать в подъезд дома, где я живу! Хо! Хо! Хо!
Большая грузная фигура полицейского входит в подъезд. Я нащупываю рукой половинку кирпича и когда он проходит чуть вперёд, бью его по голове. Удар оказался не точным. Он даже не оглушил полицая, но на некоторое время всё равно вывел его из строя. Этого мне достаточно, чтобы выбежать из подъезда. Второго полицейского на этой стороне дома нет. Бросаю взгляд на цыганский табор и вижу, как цыганка энергично машет мне рукой. Я устремляюсь к ней и сразу ныряю под полог шатра. Следом входит цыганка и накрывает меня периной.
Слышу, как вокруг дома бегают чертыхаясь полицейские. Топот их ног всё ближе. До меня доносятся слова:
– Сволочь. Шаркнул меня по голове кирпичом. Как найду, так сразу и удавлю, даже в комендатуру не поведу.
– Ты сначала найди, – говорит второй. – Я думаю, что он у цыган. Больше здесь спрятаться негде. Пошли к ним.
Слышу шаги приближающихся полицейских.
– Говори, стерва, где беглый? – это полицай обращается к цыганке.
– Нет никаких беглых. – Раздаётся её голос. – Не веришь!? Можешь проверить.
– И проверю… У-у-у… Курва.
Слышу, как полицейский вошёл в шатёр. Цыганята сразу запрыгали на моей перине и чем-то стали бросаться. Полицейский поймал одного цыганёнка за ухо и прорычал:
– Говори змеёныш, где бродяга прячется. Ну! Или ухо оторву.
– Никого нет, господин полицейский, – пропищал детский голос.
– А, чтоб вас, – полицейский вышел.
– Он, наверное, сразу под мосток нырнул. – Проговорил его напарник, – А мы к цыганам пошли.
– Пошли, проверим мосток.
Шаги стали удаляться, а через некоторое время в шатёр вошла цыганка и проговорила:
– Вылезай, червоный.
Затем пришёл цыган, и я рассказал им свою историю.
– Надо помочь человеку, – сказала цыганка.
– Сам знаю. – Проговорил хозяин.– Пешком тебе идти в твою деревню нельзя, далековато. Сцапают по дороге. Завтра в ту сторону Петша едет на повозке. Он тебя заберёт. Сеном накроет и довезёт, – а ты Станка, накорми человека и пусть отдохнёт.
На другой день я оказался снова в своём селе и в школе.
Был такой случай после войны. Пётр Андриянович работал на тракторе. Зимой он этот трактор ремонтировал в 25-ти километрах от деревни в мастерских. Дома его не было по целой неделе. В это время приехал в деревню цыганский табор и расположился на Рудиной стороне, за оврагом. Морозы были сильные и однажды ночью цыгане запросились в дом Петра Андрияновича переночевать. Цыган у нас в деревне побаивались и недолюбливали. В доме были в это время две сестры Петра Андрияновича. От цыган они заняли глухую оборону, заперев все двери и вооружившись ухватами.
Цыгане ушли, а ночью приехал Пётр Андриянович. Узнав об инцинденте, он тут же пошёл в табор и привёл цыган к себе на постой. Цыган напоили, накормили. Прожили цыгане четыре дня и уехали, а Пётр Андриянович сказал сёстрам: «Они мне жизнь спасли. Для них у меня всегда дом открыт».
Везение четырнадцатое
После того, как я вернулся в село, на этой же неделе к нам в школу пожаловал пьяный Сыч и обвинил меня в том, что я украл у хозяйки гуся.
– Я тебя за воровство сейчас расстреляю. – Он вытащил пистолет и велел мне одеваться, потом повёл меня по селу и велел прощаться с жителями, которые меня все знали. Процедура прощания такая: подходит Сыч к калитке очередного дома, стучит в неё и требует хозяина и хозяйку выйти. Те выходят, и Сыч им объявляет, что я украл гуся и что вор должен понести за это заслуженную кару. Это значит, что он, полицейский Сычёв, окажет этому вору большую честь и расстреляет его собственной рукой. После этого идёт минута прощания. Женщины меня обнимают и плачут, а мужики жмут на прощание руку и прячут глаза.
Все знают этого Сыча и понимают, что ничего я не крал, а Сыч просто с перепоя выбрал очередную жертву для расправы. Тем более повод был, и у Марьки действительно пропал гусь или гусыня. Она целый час ходит по селу и манит: «Тега! Тега! Тега!»
Люди из школы говорили, что Сыч иногда собственноручно производит такие расстрелы, но расстреливает только поселенцев из школы, так как знает, что ему за тамошний сброд, то есть за нас, ничего не будет, даже похвалят за рвение.
Наконец прощальная процедура у последнего дома закончена, и Сыч ведёт меня к оврагу. Этот овраг и ту кручу я знаю, видел. Пройдя, не больше ста метров, нам наперерез выбегает пожилая женщина и кричит: «Гусь у Марьки нашёлся! В кадушку, сваленную набок, залез! Лихоманка его туда занесла! А ты, ирод, неповинного человека стрелять ведёшь! Как твои бесстыжие глаза не лопнут! Отпусти, окаянный!».
– Но-но, Лукерья, потише, – опешил Сыч. – Если щас не украл, то завтра украдёт, а это острастка для других будет! – прохрипел Сыч и повёл меня дальше. До оврага оставалось совсем ничего.
Я иду и думаю только о том, как упредить выстрел? Перехватить руку полицая я не могу, Сыч, с пистолетом наизготовку, идёт на безопасном для него расстоянии. Решаю: «Как только полицейский меня поставит перед обрывом, то я до выстрела прыгну в овраг, а там попробуй, попади, тем более сгущаются вечерние сумерки.
