Валерий Гуров
Студент 2
В какой-то момент с борта субмарины в штаб Краснознаменного Северного флота полетели радиограммы, вогнавшие сотрудников штаба в ступор. Отказ навигационного оборудования… звуки неизвестного происхождения, наблюдаемые гидроакустиками… состояние психомоторного возбуждения, наблюдаемое сразу у нескольких членов экипажа…
– Ты понимаешь? – Лариса уставилась мне прямо в глаза. Прошлое не отпустило ее. – Понимаешь?! У них там началось что-то необъяснимое.
Я кивнул.
– А дальше пошло еще хуже, – сказала она.
Глава 5
Я ощутил, как при этих словах легкий холодок пробежал по спине. Не от страха или испуга. Нет, конечно. Скорее, это была эмоция читателя или зрителя триллера. В предвкушении если не кульминации, то одного из сюжетных пиков.
Лариса зачем-то обернулась и понизила голос:
– Дальше началось что-то совсем необъяснимое.
И в штабе Северного флота, и в Главном штабе ВМФ, и в Генеральном штабе все уже стояли на ушах, когда с борта подлодки полетели радиограммы, взрывающие мозг.
«Пытаемся всплыть… не поддается управлению… продолжаем (неразборчиво)… глубина…
Это был последний более или менее вменяемый радиообмен. Опять же по слухам, запись исследовали психологи и охарактеризовали голос передающего (кто именно это был, определить не смогли) как «сильно взволнованный, демонстрирующий состояние, близкое к стрессовому». А затем радиостанция субмарины перешла на азбуку Морзе.
Конечно, радисты в Мурманске легко читали точки-тире. Вот только понять не смогли. Связного смысла в них не было. Бредовые отрывки, из которых так и не сумели собрать систему.
Сперва прозвучало слово глубина – ну, в общем-то, понятно, хотя шубы из этого не сошьешь. Потом: сумрак – черт его знает, слово какое-то уж совсем не военно-морское. А потом передатчик несколько раз отчетливо отбил слово тень. Вот так: тень. Тень. Тень. И все на том. Подлодка умолкла. Навсегда.
Лариса прерывисто вздохнула.
– Помнишь стихи Твардовского? И во всем этом мире… до конца его дней – ни петлички, ни лычки с гимнастерки моей…
Я кивнул. Конечно, помнил. Классика!
– …ну вот, и здесь что-то вроде. Ничего! Пытались искать, конечно. Наверняка и американцы негласно шарились там. Но и от них ноль… Ты знаешь, сколько глубина Саргассова моря?
– Нет, – честно сказал я.
– Порядка семи километров. Площадь – примерно как Австралия. Или там Бразилия. Ну что там найдешь?..
Официальной информации по инциденту с советской лодкой практически не было. Сначала: «прервалась связь, ведутся поисковые работы». Потом: «связь восстановить не удается»… Потом, конечно, было собрание родных членов экипажа, пришло командование флота. Поговорило по-человечески, без казенных фраз. Но и тут ничего не было сказано, кроме: да, скорее всего наши ребята уже не вернутся. Ничего не поделаешь. Они выбрали такую профессию, для настоящих мужчин. Где ходишь рядом со смертью. Вы это знаете. Нам всем придется пережить разлуку… О причинах катастрофы, даже предположительно, ничего сказано не было.
– А эти слухи? – спросил я. – Про сумерки и тени?
– Ну а что слухи? Их, как говорится, к делу не пришьешь. Официальные лица от всего этого открестились категорически. Ничего не знаем, а вам советуем бабьим сплетням не доверять…
– Так и сказали про бабьи сплетни?
– Нет. Дословно не было. Но по сути недалеко. Сказали, что по закону пока не имеют права признать экипаж умершим, а следовательно, пенсии нам, членам семей, пока не будет. Но по-товарищески помогут.
– Помогли?
– Да! Это да. За что спасибо, без вопросов. Не обманули, не бросили, не забыли. Так и помогали, пока юридически не утряслось.
– Были объявлены умершими?
Лариса кивнула, и некоторое время мы шагали молча. Потом она каким-то усталым голосом произнесла:
– Больше восьми лет прошло… Вернулась сюда. О музыке уже думать было поздно. Но я еще там начала работать в кадровой службе ВМФ, вольнонаемным сотрудником. Самоучкой получила запись в трудовой книжке, а это уже профессия. Так и тружусь. Мама умерла, детей у нас не было. Когда приехали туда, на север, я по дурости… ну, в общем, решила избавиться от ребенка. Ну и… не самая лучшая больница и медперсонал…
– Понимаю, – поспешил сказать я, понимая больше.
Мне в самом деле как-то стало ее жалко. Весь этот выпендреж… или даже нет, не то слово. Стремление выглядеть ярко, победно, почти владычицей морской – это все защитная реакция. От одиночества, утрат и сопутствующего шлейфа.
Я бросил мгновенный взгляд – так, чтобы она не заметила. У нее было странное лицо: будто она увидела нечто неожиданное.
И я подумал, что отчасти это верно. Должно быть, она не очень ожидала, что разговор развернется в ту сторону, в какую развернулся. И этот разговор перевел нас двоих через некую грань, после которой мы уже не два нечаянных собеседника. И даже не просто те, кто встретился с определенной целью. То есть, вот просто так улыбнуться, распрощаться и разойтись у нас уже не выйдет. Даже если мы оба захотим. Попали в перепутье судеб.
Эта мысль так глубоко вошла в меня, что я на какое-то время перестал слушать спутницу. Вроде бы она что-то говорила, но слова не доходили до моего сознания. И она это заметила. И вновь перешла на «вы»:
– Вы… не слушаете меня?
Я спохватился.
– Да нет, слушаю, конечно. Просто задумался. Знаете, каждая человеческая судьба это сюжет для романа, не находите?
Конечно, я постарался, чтобы эта фраза прозвучала как комплимент, но Лариса Юрьевна то ли другого ожидала от меня, то ли в моих словах ей почудилось нечто неведомое мне… Кто знает! Ведь что у бабы в башке – она и сама разобрать не может.
Лариса Юрьевна заметно замкнулась. Так же, как до этого заметно распахнула душу. Я немного ругнул себя: мне хотелось как-то так по-умному подвести разговор к Беззубцеву, выпытать по максимуму. Ведь ясно, что у них что-то в отношениях не так, иначе бы она просто не стала вызывать меня на столь откровенный разговор… А впрочем, рассудил я, слишком торопиться тут не стоит. Успею.
После этого наша беседа явно остыла, став полуформальной. Побродили прогулочным шагом, поговорили о том, о сем…
– Ну, в общем, вот так, Василий. Извините, но хотелось поделиться. Так сказать, встреча ветеранов с молодежью…
– Не наговаривайте на себя, Лариса Юрьевна. Вы молодая и очень статная женщина.
Я произнес это с шаблонной вежливостью в голосе, но видно было, насколько ей приятно. Она помолчала… видимо, размышляя, как строить диалог дальше. Решила поставить ситуацию на паузу:
– Ладно, Василий. Спасибо вам. На самом деле, вот так пообщаешься с вашим поколением, и как на свежем воздухе побывала.
– Надо чаще встречаться, – ляпнул я автоматом, без всяких сложных мыслей.
Она странновато усмехнулась. И секунд через пять сказала:
– Я тоже так считаю. Но надо все обдумать.
Мыслитель. Что ей обдумывать?.. Но пусть. Ее дело.
На этом мы учтиво распрощались. Куда она удалилась, я не знаю, а я по пути в общагу прикидывал, анализировал. И по всему выходило, что этот ход со стороны Ларисы был своего рода разведкой. Ей хотелось прощупать, кто я таков, чем дышу, чем живу. Есть у нее к этому интерес. Только не ясный мне до конца.
И уже на самом подходе не то, чтобы меня осенило, а как-то незаметно взяла и проявилась мысль: а вдруг это Беззубцев через нее пытается разузнать обо мне?.. Она не сама по себе, а лишь инструмент в его руках. Пуркуа па?..
Этот французский вопрос я задал себе уже на крыльце. Только шагнул на него, как дверь открылась, прямо на меня вывалился Саша.
– О! – вскричал он радостно. – Тропа мимо не проведет… Свободен?
– Сейчас или вообще?
– В ближайшую ночь! Не пойми превратно, – он рассмеялся.
– Я тебя понял правильно, – улыбнулся и я. – Разгрузка? В «Ракитовом лесу»?
– Точно! Правда, придется попотеть. Аж два вагона. Зато обещают по тридцадке на брата. За это стоит попахать.
– Так-то оно так… Это что же, опять все те же самые теневики?
– Да ну! Нет, конечно. Это Горпродторг, продукты питания. Говорят, консервы, бакалея разная, кондитерка… Короче говоря, ты в деле?
– Вопросов нет!
– Тогда как всегда. К одиннадцати будь готов.
Я шутливо козырнул и пошел отдыхать и готовиться к ночной вахте.
Витьки в комнате почему-то не было. Я решил, что он двинул к своему резиденту-оптовику; думаю, был недалек от истины, поскольку заявился Витек примерно через час, такой важный и загадочный, как будто стал обладателем совершенно секретной информации, доступной кругу избранных лиц. Я его пытать не стал, хотя видел, что сосед мой раздираем этой самой секретностью и лютым желанием похвастать чем-то очень интересным. Чувство долга взяло вверх, Витек на сей счет замкнул уста и героически говорил о пустяках.
За ужином я предупредил его, что ночью иду на разгрузку.
– Давай, – вяло согласился он, тыча вилкой в пучок макарон. – А я, пожалуй, отправлюсь в объятия… кто там у нас, Морфей, да?
– Это у греков, а не у нас, – я усмехнулся. – Но в принципе ты прав. Я и сам с ним подружусь на часок, – сказал я. – Надо бы сил набраться.
– Резонно. Я дверь запирать не буду, ты когда со станции придешь, то закроешь.
И он тут же вырубился, обладая счастливой способностью засыпать в мгновенье ока. А я вновь задумался над сегодняшней встречей с Ларисой. Правда, из этой задумчивости так ничего и не выдумалось, кроме уже известного тезиса: данное знакомство мне еще аукнется в будущем. Но подробности этого грядущего пока скрывались в тумане…
С разгрузкой на сей раз все сложилось как по маслу. Не знаю, как растерли между собой тему пищевики и железнодорожники, да только нам досталось по тридцать рублей целиком. Хотя пришлось непросто. Коробки, мешки с тушенкой, сгущенкой, гречкой, рисом, макаронами, пряниками… все это мы таскали, таскали и таскали, под конец работы ныла спина, мелко дрожали ноги, и тупо одна мысль накрыла: ну, еще немного, еще вот-вот, и все кончится… Но как обычно в таких случаях бывает, «вот-вот» никак не наступало, а когда все же наступило, то эмоций осталось лишь на мечту о мягкой панцирной сетке. Скорее бы добраться!..
Но вот и это исполнилось в пять утра. Августовские рассветы уже не ранние, в пять часов еще тьма тьмой, хотя какое-то предчувствие утра неясно брезжило в ночном холодке… Возвращались мы в отличном настроении, приподнятом пятерками, червонцами и четвертаками в карманах – уж кому какие купюры достались.
Придя, я осторожно, чтобы не разбудить Витька, завалился на кровать, потянулся с огромным удовольствием, держа на заднем плане мысль, что в четырнадцать ноль-ноль у меня встреча с Алисой.
Внутренний будильник не подвел, подтолкнув меня в половине двенадцатого. Витек за это время упорол неведомой тропой, избавив меня от расспросов – куда, зачем?.. Я деловито, без суеты привел себя в порядок и знакомым маршрутом отправился на свидание.
Сквер близ Дома работников искусств, видимо, пользовался популярностью у молодых мам, а точнее, родителей, поскольку пара юных папаш здесь тоже наблюдалась. А разнокалиберные детки – от двух до пяти-шести лет – упражнялись в соответствии с возрастом, наполняя пространство хаотичным гомоном.
Алису я увидел издали. В легком ситцевом платьице с летними мотивами, она производила очень выгодное впечатление. Я приосанился, даже слегка раздулся от гордости за то, что столь картинная мадемуазель ожидает именно меня. Ну, правду сказать, и я выглядел завидным кавалером, скажу без пустой скромности.
– Привет! – с подъемом провозгласил я, зайдя со стороны так, что она меня не видела.
Девушка повернулась, улыбка очень украсила ее и без того прелестное лицо:
– Здравствуй.
– Рад тебя видеть!
– И мне приятно.
– Я к вашим услугам, барышня, – рисуясь, заговорил я, согреваемый мыслью о банкнотах в нагрудном кармане, – какие будут предложения?..
– Предложение одно, – мягко произнесла она. – Приглашаю вас в гости. Можно сказать, на парадный обед.
И она кивком указала на уродский Дом работников искусств.
Вот так сюрприз. Никак, знакомство с родителями?.. Что-то уж больно скоро.
– Хм. Извини, а кто у тебя дома?
– Да все. Мама, папа. Я сказала, что вот, познакомилась с молодым человеком. Они говорят: ну, пригласи его домой, будем рады с ним познакомиться. Все готово к торжественному приему.
Она произнесла это серьезно и даже несколько официозно, но тонким чутьем я уловил в ее словах легчайшую иронию-не иронию… ну, некое лукавство, скажем так. Подтекст. Еще не понятный мне. Но он есть.
Ладно! Разберемся. Нет нерешаемых задач, есть дряблые, унылые люди со слабой волей. Это не про меня.
– Ну что ж, – ответил я с отменной любезностью. – Приглашение принимается. Ведите!
И улыбнулся.
Раньше все-таки здания строили с каким-то сумасшедшим запасом прочности. Не знаю, какой толщины были стены в Доме работников искусств, но в подъезде было так прохладно, точно там работал кондиционер. Правда, и пахло старым жильем: сыростью, затхлостью, кухней… Давно не беленые потертые стены украшались лохмотьями паутины и переплетами электрических проводов, в которых сам черт ногу сломит. Свет с трудом проникал сюда сквозь узенькие пыльные окна. Где-то неразборчиво звучала музыка.
– Романтика… – пробормотал я, озираясь.
– Да, – сразу откликнулась Алиса. – Я тоже люблю старые дома и дворы. И не знаю почему. Не могу объяснить. Бывает, зайду в какой-то дворик, в укромное место, и могу там просто так стоять. И полчаса, и час. Как будто мир так говорит со мной… Ну, я не смогу передать. А может, это и не надо.
– Но я тебя понял, – сказал я серьезно.
Тем часом мы поднялись на третий этаж. На лестничных площадках здесь было всего по две квартиры – чрезвычайная редкость в ту эпоху.
– Нам сюда, – указала Алиса и загремела замком, отпирая массивную двустворчатую дверь. В ту же секунду за дверью поднялось неистовое тявканье: ясно было, что брешет какая-то собачья мелочь.
– Тихо, Макс! – рявкнул басовитый мужской голос, на что невидимый Макс не отреагировал, а залился пуще прежнего.
Алиса улыбнулась:
– Ну вот, знакомство начинается…
Гавканье приглушилось. Похоже, Макса загнали в какую-то из комнат и дверь закрыли. Я ступил в прихожую.
Меня встречал, покровительственно ухмыляясь, представительный коренастый мужчина средних лет, чья темная шевелюра была как бы припорошена артистически-благородной сединой, а миниатюрная бородка-эспаньолка, тщательно, с любовью ухоженная, была совершенно седая.
Вот почему художники все поголовно бородатые? Кисточки, что ли, халявные делают из своей волосни?..
– Здравствуйте, здравствуйте, – с барскими модуляциями заважничал живописец, – милости просим… С кем, с позволения сказать, имею честь?
– Василий, – я протянул руку, и он охотно ответил крепким пожатием.
– Василий! Превосходно. Прекрасное имя. Многие, с позволения сказать, наши мастера кисти… Верещагин, Суриков…
Не договорив, он вдруг обернулся и рявкнул:
– Нина Григорьевна! – так, что Макс за дверью, наверное, усрался от бешеного лая.
Из-за дальнего угла прихожей высунулась очень миловидная, но какая-то навсегда испуганная невысокая женщина.
– Да? – пролепетала она.
– Что у нас со столом?
– Все готово, Константин Валентинович… Здравствуйте!
Это она сказала мне, робко улыбаясь.
Во, блин! Какие высокие отношения процветают в этом богемном царстве.
– Прошу! – Константин Валентинович роскошно повел рукой в глубь квартиры, откуда не менее роскошно тянуло запахами пряностей и чего-то не то жареного, не то запеченного.
Про «глубь» квартиры – не метафора. Сталинская жилплощадь оказалась причудливо запутанной: извилистый длинный коридор, и двери, двери, двери… По мере продвижения аппетитные запахи усиливались, и вот, наконец, мы вступили в зал с великолепно сервированным круглым столом в центре.
Водка в хрустальном графине, молдавский коньяк «Дивин» в высокой изящной бутылке, красное «Саперави» с вишневой этикеткой. Холодные закуски: соления, салаты, фрукты, мясные и рыбные нарезки. А посреди стола на овальном блюде – запеченный до бронзовой корочки гусь. Похоже, с яблоками и черносливом. Ну, точнее вскрытие покажет.
Мой цепкий глаз мгновенно ухватил, что стол накрыт на пять кувертов. Несложный подсчет – присутствуют четверо. Макса выводим за скобки. Кого я еще тут не видел?..
Точно в ответ на мой вопрос вдалеке затрещал дверной звонок.
– Нина Григорьевна! – гаркнул хозяин. – Открой.
И загадочно ухмыльнулся.
Так – отметил я про себя. Продолжение обещает быть интересным…
Глава 6
Запертый Макс ожесточенно лаял вдалеке, но я и сквозь его брехню уловил неразборчивые звуки голосов: торопливо-приветливый – Нины Григорьевны; и незнакомый мужской, звучавший уверенно, вальяжно. Обычно такие голоса характерны для крупных, осанистых, солидных мужчин. Да вот хотя бы вроде хозяина этого дома.
Он вдруг не то чтобы засуетился, а энергично заруководил:
– Так! Давайте-ка рассаживаться. Дочь, вот твой прибор. А вас, Василий, прошу вот сюда.
Рассадка прошла таким образом, что Алиса оказалась между мной и отцом, сразу же приступившим к раскупорке «Дивина».
– Превосходная вещь! – объявил он. – Пусть дамы употребляют полусладкое, а мы с тобой… позволишь мне называть тебя на «ты»?
– Не возражаю.
– А мы с тобой вот этот мужской напиток. Кстати! «Ты» действует в обе стороны. Можешь даже звать меня по инициалам: КВ. Солидно звучит?
– Тяжелый танк?
– Точно! Ты знаешь, мне ведь и баталистом, с позволения сказать, приходилось быть… Ну ладно, об этом позже. А теперь – внимание!
И он вновь ухмыльнулся непонятно для меня.
Голоса и шаги из километрового коридора приближались.
– …я, Нина Григорьевна, давно впечатлен вашими кулинарными талантами… – прозвучало уже совсем близко.
Константин Валентинович заметно ускорился, поспешив наполнить наши две рюмки. И только он это сделал, как в комнату с тревожной улыбкой впорхнула хозяйка, а за нею, тоже улыбаясь, только совсем иначе – самодовольно и даже спесиво – вошел мужчина лет тридцати с пышным букетом розовых георгинов.
Правда, улыбка его тут же увяла, когда он увидел нас с Алисой, сидящих бок о бок. И даже георгины словно бы малость поникли – что, впрочем, чисто психологический эффект.
– А, Петр Геннадьевич! – с излишне показным радушием распахнулся папаша. – Проходите, присаживайтесь… А цветы давайте вот сюда, в вазу.
Он вскочил и чуть не насильно выхватил букет из рук пришельца, продолжая говорить:
– А у нас вот еще приятный сюрприз. Знакомьтесь! К Алисе тоже гость пришел, ее, с позволения сказать, друг. Но мы, конечно, рады! Это Василий, прошу любить и жаловать. Давайте-ка дружной компанией… э-э, в воскресный день… Василий, это мой коллега! Петр Геннадьевич. Портретист. Так сказать, виртуоз кисти и холста!
– Очень приятно! – щедро сказал я, на что насупленный виртуоз боднул воздух неясным словом.
Расклад мне стал совершенно ясен. Данный плюгавый коллега, видать, не вчера закружил похотливый хоровод вокруг Алисы, что по каким-то причинам очень и очень не нравилось и ей самой, и главе семейства. Который по другим сложным причинам не мог просто взять и послать вздорного ухажера поглубже. Отчего решил затеять комбинацию, в которую хитроумно вовлек меня… Ну ладно! Оценил. И готов сыграть.
Я так легко согласился на эту пьесу, потому что незадачливый кавалер у меня тоже вызвал резкое отторжение. Не знаю, в каком именно месте наши антипатии с КВ совпали, но совпали. Уж больно наглым вельможей ввалился сюда живописец. Уверенным, что все тут перед ним должны враз выстелиться ковровыми дорожками. А тут – на тебе! Обломись.
При этом фактура портретиста до крайности не соответствовала апломбу. «Я человек низенький и истощенный…» – слезливо говорил один из персонажей Федора Михайловича. Вот то же самое мог слово в слово повторить Петр Геннадьевич. Но мало этого: на хилом тельце нелепым шишом торчала несоразмерно большая лысоватая голова, разумеется, украшенная бородой.
И это была не какая-то заурядная бороденка, а замысловатое сооружение «под Франца-Иосифа»: усы, бакенбарды и защечная растительность при выбритом наголо подбородке. Зачем потребовался столь сложный выверт темы в сторону императора Австро-Венгрии, многократно осмеянного Ярославом Гашеком?.. Ну, он художник, он так видит – вот это, наверное, только и можно сказать. Надо однако заметить, что одет он был роскошно и щеголевато, «как денди лондонский», чего не отнять, того не отнять. Идеально отутюженные черные брюки, тонкий замшевый пиджак темно-горчичного цвета, белоснежная сорочка. И в ее расстегнутом вороте – вместо галстука шелковый шейный платок, подобранный в тон. С серо-бежево-белыми узорами. С точки зрения художественного вкуса все безупречно.
– Присаживайтесь! – Константин Валентинович указал рукой, и гость-неудачник вынужден был присесть вдали от Алисы. Рядом с ним робко примостилась Нина Григорьевна.
Опытный художник знал толк в утонченных дипломатических оскорблениях. И продолжил их.
– Ну-с, приступим, – с плотоядной усмешкой провозгласил он. – Спиртное наливайте по вкусу, без церемоний. Поднимем бокалы и отведаем. Нина Григорьевна у нас кулинар, с позволения сказать, экстра-класса!
Все это он произносил, поставив «Дивин» рядом с левой рукой – естественно, портретист не мог дотянуться сюда. И очутился перед выбором: то ли клянчить коньяк у хозяина, то ли гордо сделать вид, что ничего не происходит… Выбрал второе. Бросил обидчиво-негодующий взгляд на бутылку, помедлив, взялся за графин.
Естественно, не обошлось без тоста. Говорил КВ. Выражался мудрено. Но если распутать словесные петли, то выходило примерно так: надо выпить за то, чтобы каждый нашел свое место в жизни. Даже, пожалуй, не нашел, а знал. То есть, пусть каждый знает свое место. По одежке протягивает ножки. Вот так сказал – и не придерешься. Иносказание. Под него все что угодно можно подтянуть. Но мне подумалось, что все прекрасно поняли, что к чему. Кто имеется в виду и что имеется в виду. Кому тут не по Сеньке шапка Мономаха. Незримая истина родилась в кругу присутствующих – видимой не стала, но все ощутили ее присутствие.
Выпили. Женщины из деликатности чуть пригубили «Саперави». Я же с удовольствием замахнул рюмку.
Приятное тепло потекло по телу. В мозгу начали расцепляться привычные поведенческие скрепы, окружающий мир стал меняться как-то резче и опаснее, чем я ожидал. И мой разум взрослого мужика, конечно, просигналил: стоп! Стоп машина. Все-таки организм семнадцатилетнего парня не особо рассчитан на такие крепкие напитки.
А хозяин, стараясь излучать приязнь ко мне, уже наполнял рюмки под бессмертное:
– Между первой и второй промежуток небольшой…
Вторую порцию я споловинил, чувствуя, что держу себя в рамках, однако это требует усилий. Впрочем, коньяк сработал как аперитив: я с большим аппетитом отведал холодные закуски, а гусь с черносливом и яблоками был совершенно великолепен. Краем глаза я заметил, что и обладатель винтажной бороды, позабыв обиды, вовсю гложет гусиную ляжку, держа ее обеими руками и манерно оттопырив мизинцы… Ну и вроде бы общая атмосфера пришла в норму, хотя интуиция не давала мне расслабиться. Она угадывала, что контуженное самолюбие живописца опасно бродит, как дрожжи в сельском нужнике. И все это еще может плеснуть фонтаном.
Разговоры при этом велись самые светские, а в какой-то момент Константин Валентинович внезапно спохватился:
– Ух ты! Чуть не забыл. Сейчас же Клуб путешествий по первому каналу! Прошу извинить, но пропустить не могу…
Он вскочил, гремя стулом и припустился к телевизору. Чуть помедлив, за ним потянулась Нина Григорьевна.
Алиса наклонилась ко мне и прошептала на ухо:
– Папа у нас ярый поклонник этой передачи. А в особенности Сенкевича. Очень уважает его как ведущего.
Все это она произнесла чуть слышно, и я поймал злобный взгляд художника, неизвестно что при этом подумавшего. Вроде бы даже он хотел что-то сказать… Но не успел. За него сказал ведущий «Клуба» Юрий Сенкевич, улыбчиво заполнивший телеэкран своей персоной:
– Здравствуйте, дорогие товарищи!
Советское телевидение – уникальная субкультура, а вернее, особо выпуклая, яркая часть советской культурной Атлантиды. Она, конечно, строилась исключительно планомерно, при глубоком понимании ее воспитательного, а шире говоря, когнитивного значения. Где-то к концу 60-началу 70-х годов телевидение стало важнейшим информационным фактором, воздействующим на мозг гражданина СССР. Оно приобрело такую же роль в формировании личности, как семья, школа, ближайшее окружение человека. Собственно говоря, персонажи из телевизора стали таким же ближайшим окружением, как домашние и друзья. Ну и разумеется, грех было не использовать этот эффект в идеологических целях. Телевизионные блюда нужно было готовить такими же разнообразными, вкусными и здоровыми, как их продуктовые аналоги. Цели и результаты в физическом и моральном мирах были примерно одними и теми же, только во втором случае, конечно, дело приходилось иметь с куда более тонкой и сложной материей.
В телепередачах нужно было сочетать ингредиенты так, чтобы зритель формировался идейно правильным, развитым, мыслящим эрудитом и эстетом, при этом получающим заряд веселья, бодрости, оптимизма. Понятно, что задача архисложная, в чем-то невыполнимая в принципе, а где-то решаемая неудачно. Безусловно обязательными были трансляции партийных съездов и длинные косноязычные выступления Леонида Ильича Брежнева по разным поводам. Естественно, их никто (ну, скажем так: почти никто) не смотрел, а поскольку действующих каналов было всего два, и Леонид Ильич наглухо заколачивал собой все телевизионное пространство, то рядовой зритель попадал в режим информационного голодания. Это порождало потешные анекдоты, которые человек двадцать первого века просто не поймет в силу изменившихся реалий… Ну, начать хотя бы с того, что к тогдашним телеприемникам прилагались два аксессуара, без которых нормальная трансляция была практически невозможной: антенна и трансформатор. Нашему современнику надо растолковывать, что качество радиосигнала тогда было неважным, а в бытовая электросеть в домах могла иметь разный формат напряжения: 127 вольт (устаревшая система) и 220 вольт (новая). Переводить электроснабжение на 220 стали в связи со значительным ростом домашней электротехники, причем особенно взрывной рост случился в так называемую «золотую пятилетку» 1966–1971 годов. Реформы премьер-министра Алексея Косыгина как по волшебству насытили квартиры советских людей телевизорами, холодильниками, стиральными машинами, пылесосами… Это потребовало повышения напряжения в сети, в чем были как плюсы, так и минусы. Переход затянулся, в результате чего телевизоры долго нуждались в посредниках между ними и розеткой. То есть, трансформаторах. Такие ящички размером чуть поменьше обувной коробки, они приводили телеаппаратуру под актуальный формат, а также гасили скачки напряжения в сети, что случалось тогда нередко.
И ручная антенна, подключаемая к телевизору, была необходимостью. Иной раз приходилось бегать с ней чуть ли не всей квартире, отыскивая место, где она лучше всего принимала сигнал. Понятно: чтобы изображение и звук были качественными, а не призрачными и прерывистыми… Поэтому в некоторых квартирах приходилось видеть антенны в самых внезапных местах, типа уголка с кошачьими плошками.
Это одна сторона дела, служившая материалом для всяких шуток. Другая – уже не техническая, а духовная, что ли… Телеканалов, повторю, было тогда всего два, причем второй включал в том числе и работу местных, региональных студий. Все прочие частоты радиоволн были не заняты, и на экране давали только «белый шум»: мельтешню электронной чепухи и тоскливое шипение. Никаких дистанционных пультов не было, переключение каналов достигалось так называемым верньером… Теперь уж и слова такого, небось, никто не помнит! Поясняю.
На лицевой панели телевизора рядом с экраном располагался небольшой циферблат наподобие часового с рукояткой-«барашком» в центре. Она вращалась не плавно, а фиксированно, с гулким щелканьем, стопорясь на делениях циферблата. Это и были попадания на диапазоны радиоволн, из которых два рабочих, остальные – пресловутый БШ.
Ну и вот отсюда анекдот.
Мужик включает первую программу – там выступает Брежнев. Мямлит долгую ненужную речь, страдая дефектами дикции. Мужик ругается, переключается на вторую, там опять Брежнев с унылым бормотанием… Мужик матерится пуще прежнего, начинает щелкать верньером просто так, на авось – на одном из каналов вдруг возникает суровый сотрудник КГБ в темном костюме, темном галстуке. И грозит пальцем:
– Я тебе покручу!..
Впрочем, это все присказка. А вот настоящий рассказ о том телевидении впереди.
Пока супруги завороженно смотрели и слушали Сенкевича, я вздумал нанести еще один удар по амбициям жениха-банкрота.
– Алиса, мне тебе надо кое-что сказать наедине, можем выйти? – обратился я к девушке.
– Конечно, – охотно подхватилась она. – Идем.
– Мы вас оставим ненадолго, – с едкой любезностью сказал я художнику.
Алиса завела меня в комнату, где обретался Макс – это оказался смешной бесхвостый мопс на кривых коротких лапках. Он завертел обрубком хвоста, даже что-то проворчал, а в целом отнесся к нам позитивно.
Алиса улыбнулась:
– Ты все понял, как видно?
– Конечно, – улыбнулся и я. – Твой папа тот еще психолог… И я правильно понял: ты сама не в восторге от этого Дон Жуана?
– Ах, Василий, – вздохнула она по-взрослому. Она вообще была воспитана какой-то очень повзрослевшей. – Ну вот ты взгляни на него женскими глазами. Это похоже на мужчину? Вообрази, что с тобой рядом такой… такая петрушка. Не знаю, может, есть женщины со странным вкусом, но не я.
– Понимаю, – солидно кивнул я. – Ладно, идем?
– Подождем немного, – она тонко улыбнулась.
Я тоже ухмыльнулся в ответ: пусть фантазия Петра Геннадьевича поработает… И минут десять мы премило поболтали ни о чем.
– Идем? – повторил я.
– Теперь идем.
И мы вернулись в зал.
Обстановка там как-то изменилась, но я с первого взгляда не понял. Вроде бы все так же: супруги сидят перед телевизором, «петрушка» за столом… А со второго взгляда дошло: водки в графинчике осталось разве что на донышке. Отверженный ловелас с обиды сильно «накидался», и держать себя ему приходилось с трудом. А вот слова свои он уже не контролировал:
– А, это вы… – кое-как проворочал он языком. – Пообщались, стало быть? Видимо, это в вашем духе, Елизавета Константиновна, да?
Он особенно подчеркнул «Елизавету».
– Что именно? – очень спокойно спросила Алиса.
– Уединяться… со всякими типами! – сардонически возвысил голос он. – Продаваться им!
Я не поверил своим ушам. Алиса окаменела. Константин Валентинович начал грозно поворачиваться в кресле. Что произошло в душе Нины Григорьевны, я распознать не успел.
