Райли Сейгер
Моя последняя ложь
2
Здание, в котором живет Френни, найти несложно. Оно носит семейное имя.
Харрис.
Подобно своим обитателям, Харрис не привлекает лишнего внимания. Тут нет изысканных окон и завитушек. Простая классика, вознесшаяся над Парк-Авеню. Над входом висит мраморный герб Харрисов. На нем изображены две сосны, скрещенные в форме буквы Х. Вокруг них лавровый венок. Подходящий герб, ведь изначально семья сделала состояние на вырубке леса.
Внутри здания мрачно и тихо, будто в соборе. Я чувствую себя грешником, на цыпочках заходящим внутрь, самозванцем, чужаком. Но привратник улыбается и называет меня по имени. Будто я живу тут не первый год.
Мне любезно показывают, где найти лифт. Внутри я вижу еще одну знакомую из лагеря «Соловей».
– Лотти? – спрашиваю я.
В отличие от Френни, она сильно изменилась за последние пятнадцать лет. Немного постарела, стала более утонченной. В последний раз я видела ее в рубашке в клетку и шортах. Сегодня она одета в угольный брючный костюм и белоснежную блузку. Она носила длинные волосы и красила их в оттенок «красное дерево». Сейчас они иссиня-черные, а стрижка изящно обрамляет бледное лицо. Впрочем, улыбка не поменялась ни капли. Она по-прежнему светится дружелюбием.
– Эмма. – Лотти обнимает меня. – Как же здорово тебя видеть.
Я обнимаю ее в ответ.
– Лотти, это взаимно. Я не знала, работаешь ли ты на Френни до сих пор.
– Она не смогла от меня избавиться. Да и не то чтобы сильно хотела.
Это правда, их редко видели поодиночке. Френни возглавляла лагерь, а Лотти была ее преданной помощницей. Вместе они правили при помощи пряника и никогда не использовали кнут. Их терпение было бесконечно, даже когда к ним приехала я – с большим опозданием. Я до сих пор помню встречу с Лотти. Она не спеша вышла из Особняка. Мы с родителями опоздали на несколько часов, но она все равно улыбнулась, помахала рукой и сказала заветное: «Добро пожаловать в лагерь «Соловей».
Сейчас я захожу в лифт, а Лотти нажимает кнопку верхнего этажа. Мы устремляемся к небу.
– Вы с Френни встретитесь в оранжерее, – говорит Лотти. – Ты просто ахнешь.
Я киваю, притворяясь, будто жду этого с нетерпением. Лотти видит меня насквозь. Она осматривает меня с ног до головы, замечает, что я напрягаю спину, притопываю ногой и иногда забываю о том, что нужно улыбаться.
– Не волнуйся, – говорит она. – Френни давно тебя простила.
Свежо предание, да верится с трудом. В галерее Френни была само дружелюбие, но все равно меня терзают сомнения. Я не могу избавиться от чувства, что за этим всем кроется нечто большее, чем простой визит вежливости.
Двери лифта открываются, и я вижу вход в пентхаус Френни. На стене напротив уже висит картина, которую она купила накануне. Франческа Харрис-Уайт выше красных стикеров и недель ожидания. Рэндалл, наверное, всю ночь потратил на доставку.
– Замечательно, – говорит Лотти, глядя на «№ 30». – Я понимаю чувства Френни.
Мне интересно, что почувствовала бы Френни, узнав, что девочки спрятаны внутри картины, что они ждут, пока их кто-то найдет. Потом мысли обращаются к девочкам. Что бы они подумали, узнав, что теперь живут в пентхаусе Френни? Эллисон и Натали было бы все равно. Но Вивиан? О, она пришла бы в полный восторг.
– Я планирую взять выходной и сходить посмотреть твои картины, – говорит Лотти. – Я так горжусь тобой, Эмма. Мы все гордимся тобой.
Она ведет меня по коридору налево. Мы проходим строгую столовую, идем по вдающейся вглубь этажа гостиной.
– А вот и оранжерея.
Да, это явное преуменьшение. Можно, конечно, назвать Центральный вокзал Нью-Йорка железнодорожной станцией, но вообще это место трудно описать словами.
Оранжерея Френни – в реальности небольшой двухэтажный ботанический сад, устроенный на месте террасы. Стекло поднимается от пола до потолка, и снаружи в уголках рамы кое-где еще лежит снег. Внутри этой изящной конструкции заключен миниатюрный лес. Тут стоят сосны, цветет вишня, а розовые кусты уже выставили напоказ бутоны. Пол выстлан мхом и побегами плюща. Внутри есть даже говорливый ручеек, текущий по руслу, выложенному камнями. В центре сказочного леса расположен дворик, выложенный кирпичом. Именно там и сидит Френни за кованым столом, накрытым для ланча.
– Она пришла, – говорит Лотти. – Мне кажется, она умирает с голоду. Так что я несу еду.
Френни приветствует меня новым полуобъятием.
– Как замечательно, что ты согласилась, Эмма. И как красиво ты одета!
Я понятия не имела, что надеть, и в итоге остановилась на самой дорогой вещи в своем гардеробе – узорчатом платье с запахом от Дианы фон Фюрстенберг. Оказывается, мне не надо было волноваться о том, что я буду одета слишком просто. Сейчас, стоя рядом с Френни, одетой в черные брюки и белую блузку с глухим воротом, я ощущаю ровно противоположное. Я чувствую себя скованно, кажусь себе неуместно нарядной, меня гложет лихорадочное желание узнать, зачем я здесь оказалась.
– Как тебе моя оранжерея? – спрашивает Френни.
Я еще раз осматриваюсь и обращаю внимание на детали. Статуя ангела, почти поглощенная плющом. Рядом с ручьем цветут нарциссы.
– Прекрасно, – говорю я. – Даже словами описать сложно.
– Это мой оазис внутри большого города. Много лет назад я решила, что раз мне не жить на природе, пусть природа живет со мной.
– И именно поэтому вы купили мою самую большую картину.
– Именно. Я смотрю на нее и чувствую, будто стою перед темным лесом, будто должна решить, идти мне вглубь или нет. Ответ, разумеется, положительный.
Я согласна с ней. Но в отличие от нее, я пошла бы в лес только потому, что знаю: девочки ждут меня за деревьями.
Ланч состоит из форели в миндале и салата с рукколой. Пьем мы яркий волнующий рислинг. Первый бокал вина успокаивает меня. Второй – делает беззащитной. К третьему Френни расспрашивает меня про работу, личную жизнь и семью, и я отвечаю совершенно честно. Ненавижу, не замужем, родители вышли на пенсию и живут в Бока-Ратоне.
– Было очень вкусно, – говорю я после десерта.
Лимонный торт был просто шикарен, и мне хочется облизать тарелку.
– Прекрасно, – говорит Френни. – Форель, кстати, поймали в Полуночном озере.
Упоминание озера меня удивляет. Френни быстро замечает это:
– Я считаю, что мы можем с теплом вспоминать любые места. Даже те, где случилось что-то плохое. Во всяком случае, я поступаю именно так.
Чувства Френни вполне понятны. Это собственность ее семьи, тысяча семьсот гектаров нетронутой природы у южного подножия Адирондака. Дедушка Френни сохранил эту землю, хотя всю жизнь вырубал деревья и опустошил по меньшей мере в пять раз большую площадь. Я думаю, Бьюканан Харрис считал, что таким образом спасает свою душу. Возможно, так оно и случилось. Хотя сохранение природы не обошлось без курьезов. Харрис никак не мог найти подходящий участок, ему хотелось, чтобы на нем было огромное озеро. В итоге он создал озеро сам. Построил на близлежащей реке дамбу и закрыл ворота ровно в полночь. Стоял канун нового, 1902-го, года. За несколько дней тихая долина превратилась в озеро.
Такова история Полуночного озера. Ее рассказывали каждому прибывшему в лагерь «Соловей».
– Там ничего не изменилось, – продолжает Френни. – Особняк на месте. Сама понимаешь, мой второй дом. Я была там на прошлых выходных, и так ко мне попала форель. Я поймала ее сама. Мальчики, конечно, расстроены, что я езжу туда так часто. Особенно если беру только Лотти. Тео волнуется, потому что там никого нет. А вдруг случится что-то ужасное?
Услышав про сыновей Френни, я снова испытываю неприятные эмоции.
Теодор и Честер Харрис-Уайты. Даже имена у них очень белые, англосаксонские и протестантские. Они предпочитают сокращения, наверное, научились от матери. Тео и Чет. Чет младше, и я плохо его помню. Когда я была в лагере «Соловей», ему едва исполнилось десять. Он был неожиданно и поздно усыновлен. Не помню, чтобы я с ним говорила, хотя наверняка должна была. Сохранились только обрывочные воспоминания о том, как он босиком бегал по лужайке от Особняка к берегу озера.
Тео тоже усыновили, но за много лет до Чета.
Про него я помню многое, возможно даже слишком.
Френни смотрит на меня выжидательно.
– Как они? – спрашиваю я, хотя не имею никакого на то права.
– Все отлично. Тео уже год живет в Африке, он работает с «Врачами без границ». Чет весной получает магистерскую степень в Йеле. Он обручен с прекрасной девушкой.
Френни делает паузу, чтобы я восприняла информацию. Молчание очень красноречиво. Ее семья процветает несмотря на то, что я с ними сделала.
– Я думала, что ты в курсе. Кстати, виноградник в лагере уцелел.
– Я ни с кем не общаюсь, – отвечаю я.
Не то чтобы девчонки не пытались возобновить отношения. Когда в моду вошел Фейсбук, я получила несколько запросов в друзья – и проигнорировала все. Я решила, что поддержание отношений лишено какого бы то ни было смысла. У нас не было ничего общего. Мы провели две недели в одном месте в очень неподходящее время. Тем не менее меня включили в группу выпускников лагеря «Соловей». Все оповещения я отключила много лет назад.
– Возможно, стоит это изменить, – говорит Френни.
– Но как?
– Думаю, пора рассказать, зачем я тебя сегодня пригласила. Разумеется, мы прекрасно пообщались, но у меня есть еще одна причина.
– Признаюсь, мне любопытно, – говорю я, сильно преуменьшая свои чувства.
– Я собираюсь вновь открыть лагерь «Соловей», – провозглашает Френни.
– Вы думаете, это хорошая идея? – случайно выпаливаю я. Мои слова холодны и жестоки. – Простите. Я не это имела в виду.
Френни наклоняется и сжимает мою руку:
– Не волнуйся. Все так реагируют. Я готова признать, что это не очень логично. Но мне кажется, время пришло. В лагере так давно стоит тишина.
Пятнадцать лет. Хотя мне кажется, что прошла пара веков. Или что все случилось вчера.
Тем летом лагерь закрылся рано, проработав только две недели. Жизни многих людей превратились в хаос, но делать было нечего. Он не мог функционировать после того, что случилось. Мои родители и злились, и пытались сочувствовать. Они забрали меня на день позже. Я приехала последней и уезжала тоже последней. Я помню, как сидела в нашем «Вольво» и смотрела, как лагерь остается позади. Даже в возрасте тринадцати лет я понимала, что его никогда не откроют.
Любой другой лагерь пережил бы разбирательства. Но «Соловей» был тем местом, куда ты сдавал детей, живя на Манхэттене и располагая деньгами. Поколения девушек из зажиточных семей плавали, ходили под парусом и сплетничали в лагере «Соловей». Туда ездила моя мама. В моей школе его называли «Лагерь богатых сучек». Мы говорили так, втайне завидуя и грустя, что родители не могут нас туда отправить. В моем случае я попала туда только однажды.
В то самое лето, которое разрушило его репутацию.
Замешанные в историю люди были достаточно известными для того, чтобы лагерь не сходил со страниц газет весь остаток лета и добрую часть осени. Натали была дочкой лучшего хирурга-ортопеда в городе. Мама Эллисон – выдающаяся бродвейская актриса. Отец Вивиан, сенатор, часто попадал в газеты, и не в выигрышном свете.
Меня пресса оставила в покое. По сравнению с остальными я была никем. Отец – инвестиционный банкир-неудачник. Мать – высокофункциональный алкоголик. Неловкая тринадцатилетка, у которой только что умерла бабушка, оставившая нужную сумму, чтобы провести полтора месяца в одном из самых элитных летних лагерей страны.
Именно на Френни обрушилась пресса. Франческа Харрис-Уайт, богатая девчонка, отказывавшаяся играть по правилам и ставившая в тупик все светские хроники. В двадцать один она вышла замуж за ровесника отца. Тот умер, когда ей еще не исполнилось и тридцати. В сорок лет она усыновила ребенка. В пятьдесят – еще одного.
Журналисты обошлись с лагерем очень жестоко. В своих статьях они писали, что Полуночное озеро опасно для детей, ведь муж Френни утонул в нем за год до открытия лагеря. Также утверждали, что в лагере не хватало рабочих рук и контроля. Аналитики винили Френни за то, что она поддержала сына, когда подозрение пало на него. Кто-то намекал, что дело нечисто в целом, что проблема кроется в семье Френни и в ней самой.
Наверное, я имела к этому отношение.
Да ладно, к черту. Я приложила к этому руку.
И все-таки Френни совсем не сердится. Она сидит в своем зачарованном лесу и рассказывает про новый лагерь:
– Конечно, он не будет таким же. Мы не можем себе этого позволить. Прошло пятнадцать лет, но та трагедия всегда будет висеть над лагерем. Поэтому я сделаю все по-другому. Я устрою благотворительную организацию. Родителям не придется платить ни цента. Лагерь будет бесплатным, оцениваться будут лишь заслуги девочек. Набирать будем среди жителей Нью-Йоркской агломерации.
– Это очень щедрая затея.
– Я не хочу чужих денег, да они мне и не нужны. Я хочу, чтобы там снова жили девочки. И я была бы счастлива, если бы ты ко мне присоединилась.
Я тяжело сглатываю. Я? Лето в лагере «Соловей»? Да уж, совсем не похоже на картину на заказ. Предложение настолько странное, что я думаю, что ослышалась.
– На самом деле все вполне логично, – говорит Френни. – Я хочу, чтобы в лагере преподавались искусства. Да, девочки будут плавать и ходить в походы, все как обычно. Но мне также хотелось бы, чтобы они изучали литературное мастерство, фотографию и живопись.
– Вы хотите, чтобы я преподавала живопись?
– Разумеется, – говорит Френни. – И у тебя останется куча времени на свои работы. Природа – лучшее вдохновение.
Я не понимаю, зачем я нужна Френни. Она должна меня ненавидеть. Френни чувствует мою неуверенность. Думаю, это очень легко. Я сижу в кресле, будто кол проглотила, и тереблю в руках салфетку, закручивая ее в спираль.
– Я вполне понимаю твою тревогу, – говорит она. – Будь я на твоем месте, я испытывала бы то же самое. Но я не виню тебя в случившемся, Эмма. Ты была маленькая, ты испугалась, да и сама ситуация – хуже не придумаешь. Кто старое помянет, тому глаз вон. Мне очень хочется, чтобы в лагере были выпускники. Так мы покажем всем, что это хорошее, безопасное место. Мое предложение уже приняла Ребекка Шонфельд.
Бекка Шонфельд, знаменитый фотожурналист. Фотография двух сирийских беженцев в крови, держащихся за руки, облетела обложки журналов по всему миру. Бекка была с нами в то последнее лето.
Она, конечно, избегала меня на Фейсбуке, хотя я и не стремилась к общению. Бекка всегда была для меня загадкой. Холодная, замкнутая, отстраненная – но не позер. Она проводила время в одиночестве и наблюдала за миром через объектив камеры, вечно болтавшейся у нее на шее – даже посреди озера.
Я представила, что она сидит на моем месте. Что камера снова висит у нее на шее. Что Френни убеждает ее вернуться в лагерь «Соловей». Ее согласие поменяло мою точку зрения. Я перестала считать идею Френни блажью. Я поняла, что она вполне может реализоваться. Хотя, конечно, без меня.
– Это слишком большое обязательство, – говорю я.
– Разумеется, твой труд будет щедро оплачен.
– Дело не в этом, – Я продолжаю терзать салфетку, которая уже напоминает веревку. – Я не думаю, что смогу туда вернуться. После всего, что случилось.
– Так, может быть, тебе стоит вернуться, – замечает Френни. – Я тоже этого боялась. Два года туда не ездила. Я думала, что найду там лишь мрак и страшные воспоминания. Но все оказалось не так. Там по-прежнему очень красиво. Природа способна исцелить душу, Эмма. Я твердо в этом уверена.
Я молчу. Сложно говорить, когда взгляд Френни прикован к тебе. Когда в ее зеленых глазах отражаются напряжение, сострадание и нужда.
– Пообещай, что подумаешь.
– Хорошо, – отвечаю я.
3
Я не просто думаю, я почти схожу с ума.
Предложение Френни занимает все мои мысли до конца дня. Но я размышляю не об этом. Я не ищу причины вернуться, я ищу предлоги, чтобы не возвращаться. Я чувствую вину, от которой так и не смогла избавиться за пятнадцать лет, и привычную тревогу. Все это продолжает вертеться у меня в голове во время ужина с Марком в его бистро.
– Поезжай, – говорит он, ставя передо мной тарелку с рататуем.
Это мое любимое блюдо. Оно источает аромат помидоров и трав Прованса. В обычной ситуации я бы не тратила ни мгновения. Но предложение Френни испортило мне аппетит. Марк чувствует это и ставит рядом с тарелкой большой бокал, почти до краев наполненный пино нуар.
– Я думаю, поездка пойдет тебе на пользу.
– А вот мой психотерапевт с тобой бы не согласился.
– Не думаю. Это же типичная ситуация, когда надо закрыть гештальт.
Видит бог, это мне необходимо. В течение полугода все девочки были официально похоронены – каждая в тот момент, когда семья наконец оставляла последнюю надежду. Сначала Эллисон. Все было очень пафосно. Натали, как всегда, посередине, тихие семейные похороны. Вивиан шла последней. Я была там, холодным январским утром. Родители мне запретили, но я все равно пошла, прогуляв школу. Я забилась в церковь, спрятавшись подальше от плачущих родителей Вивиан. На службе было столько сенаторов и конгрессменов, что у меня возникло чувство, будто я смотрю государственный телеканал.
Мне не помогло. Я прочитала о службах Эллисон и Натали в интернете, но и это не ничего не дало. Ведь был шанс, что они остались живы. Мне было все равно, что штат Нью-Йорк официально признал их мертвыми спустя три года. Но их тел не нашли, поэтому мы точно не знали, что с ними произошло.
– Думаю, дело не в этом, – говорю я.
– Так в чем дело, Эм?
– В лагере «Соловей» бесследно исчезли три человека. Ясно?
– Ясно, – отвечает Марк. – Но я чувствую, что ты что-то недоговариваешь.
– Ну ладно, ладно, – я испускаю тяжелый вздох прямо в тарелку, и стол заволакивает паром. – За последние полгода я ничего не написала.
Марк пораженно смотрит на меня, будто не верит сказанному:
– Ты серьезно?
– Абсолютно.
– Значит, ты зашла в тупик.
– Хуже.
Я рассказываю ему все. Говорю, что могу писать только девочек. Что отказываюсь терять их в битве с лесом и диким плющом. Что я смотрю на белый холст день за днем и пытаюсь создать что-то еще.
– Ну хорошо, ты помешалась на этой теме.
– Именно, – отзываюсь я и делаю большой глоток из бокала с вином.
– Не хочу показаться бесчувственным. И обесценивать твои эмоции не хочу. Я понимаю, твои ощущения – это твои ощущения. Я не понимаю другого. Почему спустя пятнадцать лет тебя преследует случившееся в лагере? Ты же толком и не знала этих девочек.
Мой психотерапевт говорит то же самое. Да и как будто я не в курсе, что очень странно фиксироваться на событиях пятнадцатилетней давности. Я была знакома с ними всего две недели.
– Мы дружили. Мне плохо от того, что с ними случилось.
– Тебе плохо, или ты чувствуешь себя виноватой?
– И то, и то.
Я последняя видела их. Я могла остановить их, сказать, чтобы они не ходили туда, куда собрались, чтобы они не делали этого. Я могла доложить Френни или вожатой сразу после того, как они ушли. А я пошла спать. Я до сих пор помню слова Вивиан, они звучат у меня в голове.
«Ты еще слишком мала для этого, Эм».
– И ты боишься, что почувствуешь себя еще хуже, если примешь предложение Френни.
Вместо ответа я тянусь за бокалом, и в вине возникает мое трепещущее отражение. Я утыкаюсь в себя взглядом, пораженная. Неужели я и правда кажусь настолько грустной? Должно быть, да. Марк смягчается и говорит:
– Это естественно. Твои друзья погибли.
– Исчезли.
– Но они мертвы, Эмма. Ты же знаешь это? Самое худшее уже произошло.
– Есть кое-что похуже смерти.
– И что это?
– Неведение, – отзываюсь я. – Именно поэтому я рисую девочек. Но я больше не могу. Мне нужно жить дальше.
У меня есть еще несколько секретов. Марк знает основное, но многие детали я от него скрыла. Подробности о том, что происходило в лагере. То, что случилось после. Причину, по которой я всегда ношу браслет с птичками, стучащими друг о друга, если я двигаю рукой. Я не могу произнести все это вслух, потому что не хочу встречаться лицом к лицу с правдой.
Наверное, кто-то скажет, что я вру Марку. И всем остальным. Но после двух недель в лагере «Соловей» я поклялась никогда больше не лгать.
Я использую совершенно другую тактику. Я недоговариваю.
– Тем более стоит поехать. – Марк тянется ко мне и сжимает мои руки в своих.
Его ладони покрыты мозолями, а пальцы исчерчены шрамами. Так выглядят руки человека, который всю жизнь проработал поваром.
– Возможно, именно там ты поймешь, как начать писать что-то еще. Ты же знаешь, что иногда нужно пройти по всем кругам ада, чтобы выбраться наружу.
После ужина я возвращаюсь в лофт и стою перед пустым холстом. Его белизна расстраивает меня вот уже несколько недель. На холсте пустота, призывающая меня ее заполнить.
Я беру старую грязную палитру. Смешиваю краску, окунаю кончик кисти и заставляю себя нарисовать хоть что-нибудь. Что угодно, но не девочек. Я прикасаюсь к холсту. Ворсинки оставляют след.
Я отхожу на шаг назад и смотрю на мазок. Он желтый и слегка закругленный, похож на расплющенную букву S. Я понимаю, что это изгиб волос Вивиан, они развеваются по ветру, потому что она бежит. Ошибиться невозможно.
Я хватаю тряпку, пропахшую терпентином, и вытираю желтую краску до тех пор, пока от нее не остается лишь неясное пятно. Из моих глаз текут слезы. За последние месяцы я написала пятно.
Это просто жалко. Я жалкая.
Я вытираю глаза и замечаю что-то краем глаза. Окно. Движение. Вспышка.
Светлые волосы. Бледная кожа.
Вивиан.
Я вскрикиваю и роняю тряпку, хватаюсь за браслет пальцами правой руки, прокручиваю его, и птички отправляются в полет. Я оборачиваюсь, чтобы увидеть Вивиан.
Это не она.
Это мое отражение в темном окне. Я выгляжу напуганной, слабой и забитой.
Я потрясена. Потрясена, потому что девочки никогда не покидают моих мыслей и моих картин, несмотря на то что смысла в этом нет никакого. Спустя пятнадцать лет у меня все та же информация. После исчезновения девочек я всем сделала хуже: Френни, ее семье, себе самой.
Я наконец-то могу все изменить. Даже малейшая зацепка мне поможет. Она не отпустит мне грехи, но я наконец смогу с ними жить.
Я отворачиваюсь от окна, беру телефон и набираю номер, напечатанный на элегантной визитке Френни. Попадаю на автоответчик. Лотти предлагает мне оставить сообщение.
– Это Эмма Дэвис. Я подумала над предложением Френни провести лето в лагере «Соловей». – Я делаю паузу, не веря, что произнесу вслух следующую фразу. – Я согласна.
Я сбрасываю, чтобы не передумать. И мне все равно хочется позвонить и отказаться. Я вожу пальцем по экрану, но звоню Марку.
– Я еду в лагерь.
– Рад, что сумел тебя уговорить. Закрыть гештальт – неплохая задача, Эм.
– Я хочу их найти.
Марк молчит. Я представляю, как он несколько раз моргает и запускает руку в волосы. Он всегда так делает, когда растерян.
– Я знаю, что сам говорил, что ты должна поехать, но вот это не лучшая мысль.
– Именно поэтому я еду.
– Послушай, давай мыслить логически. Что ты собираешься найти?
– Не знаю. Наверное, ничего.
Уж конечно я не найду Вивиан, Натали и Эллисон. Они буквально исчезли без следа, поэтому я даже не знаю, где начинать искать. Кроме того, территория просто огромна. Да, сам лагерь небольшой, но его окружают земли Харрисов. Шестнадцать квадратных километров лесов. Пятнадцать лет назад девочек искали сотни людей. Мне нечего противопоставить этому числу, я их не найду.
– Но вдруг они что-то оставили? Вещь, намек? Чтобы можно было понять, куда они собираются и зачем.
– Даже если и так. Их все равно не вернешь.
– Я понимаю.
– А у меня еще вопрос. Зачем тебе все это?
Я молчу, думая, как объяснить необъяснимое. Это непросто, ведь Марк не знает полной версии событий.
– Ты когда-нибудь жалел о поступке неделями и годами?
– Конечно, – отвечает Марк. – Я думаю, все сожалеют о чем-то.
– Я сожалею о произошедшем. Пятнадцать лет я ждала намека. Подсказки. Объяснения, что с ними случилось. Теперь я могу поехать туда сама и найти ответы. Если я откажусь от этого предложения, я буду сожалеть и о нем.
Марк вздыхает. Это значит, что я его убедила.
– Пообещай не делать глупостей, – говорит он.
– Например?
– Ну, например, не рискуй понапрасну.
– Это летний лагерь. Я не внедряюсь в мафию. Я поеду туда, осмотрюсь, задам пару вопросов. И возможно, спустя полтора месяца узнаю, что с ними случилось. Даже если нет, мне нужно туда поехать. Я хочу писать что-то новое. Ты сам сказал, что иногда нужно пройти все круги ада.
– Хорошо, – снова вздыхает Марк. – Планируй поездку. Найди ответы. Возвращайся и пиши.
Мы прощаемся, и я бросаю взгляд на свою первую картину, на которой Вивиан, Натали и Эллисон еще видны. Я подхожу поближе, смотрю на волосы и платья.
Ветка скрывает их глаза, но я знаю, что они смотрят на меня. Они все это время знали, что я вернусь в лагерь. Мне трудно понять, что они хотят мне сказать. Мне нужно ехать? Или они умоляют меня остаться?
Пятнадцать лет назад
– Солнышко, вставай.
На часах было восемь утра. В комнату вошла мать. Ее глаза блестели от первой за день «Кровавой Мэри», а губы скривились в улыбку. Я знала ее и называла про себя «ухмылка матери года». Так мать улыбалась, когда собиралась сделать что-то важное. Я же принималась нервничать. Дело в том, что ее добрые намерения далеко не всегда приводили к чему-то хорошему. В то утро я свернулась клубком и приготовилась общаться с матерью.
– Ты готова?
– К чему?
Мать уставилась на меня и поправила воротник платья:
– К лагерю, конечно.
– Какому лагерю?
– Летнему.
Она выделила это слово, и я поняла, что уеду надолго.
Я села на кровати и откинула одеяло:
– Ты не говорила мне про лагерь.
– Говорила, Эмма. Несколько недель назад. Мы с тетей Джули туда ездили. Только не говори, что забыла!
– Я не забыла.
Я бы точно запомнила такие прекрасные новости, означавшие, что я не увижу друзей до конца лета. Похоже, мать только собиралась сказать мне, а в ее мире намерение приравнивалось к действию. Но я все равно чувствовала, что попала в ловушку. Я вдруг вспомнила те случаи, когда родители сдают своих детей-наркоманов в лечебницу.
– Я повторяю. Где твой чемодан? Нам выезжать через час!
– Час?
У меня даже живот подвело. Все летние планы накрылись. Никакого безделья вместе с Хизер и Мариссой. Никаких тайных незапланированных побегов на Кони-Айленд на электричке. Никакого флирта с Ноланом Каннингемом, живущим по соседству. Он, конечно, не такой крутой, как Джастин Тимберлейк, но вообще-то очень ничего. Да и к тому же он стал обращать на меня внимание. Какое счастье, что я больше не ношу брекеты.
– Куда мы едем?
– В лагерь «Соловей».
Лагерь богатых сучек. Сюрприз на сюрпризе.
Но это многое меняло.
Я два года просила родителей послать меня туда, и мне отказывали. И вот теперь, потеряв надежду, я вдруг получила желаемое. Через час. Понятно, зачем тут улыбка матери года. Кстати, по праву.
Но я все равно не стала показывать, что ужасно довольна. Это подбодрило бы ее, и мы бы снова начали наверстывать упущенное. Чаепитие в отеле «Плаза». Шопинг в «Закс». Что угодно, чтобы заглушить ее стыд оттого, что первые двенадцать лет моей жизни я была ей неинтересна.
– Я не поеду, – сказала я, натягивая на себя одеяло.
Мать проигнорировала мои слова и принялась рыться в моем шкафу:
– Тебе там понравится. Ты на всю жизнь запомнишь это лето.
Я задрожала. Лагерь «Соловей». Полтора месяца плавания, чтения и походов. Полтора месяца вне этой дурацкой квартиры. Я не буду видеть безразличие матери, не буду смотреть, как отец закатывает глаза, когда она наливает себе третий бокал шардоне. Хизер и Марисса обзавидуются! И еще обидятся для вида.
– Ну-ну, – фыркнула я. – Я не хочу, но меня ведь никто спрашивает.
Это была ложь.
Моя первая ложь в то лживое лето.
