Редьярд Джозеф Киплинг
Отважные мореплаватели
X
Совсем иначе поступил кок со шхуны «Мы здесь». Он завязал в платок свою скрипку и явился к поезду «Констанция». За жалованьем он не гнался, ему было все равно, где ни спать, но он должен во что бы то ни стало сопровождать Гарвея – такое указание получил он свыше. Его пробовали уговорить, но убедить негра, алабамского уроженца, не так легко. Наконец доложили Чейне. Миллионер расхохотался и решил, что добровольный телохранитель лучше наёмного, а потому пусть себе негр остаётся при Гарвее, хотя имя у него странное – Макдональд и ругается он по-гэльски. Поезд должен отправиться сначала в Бостон, потом на Запад; если негр не раздумает, пусть едет с ними.
Отпрыск миллионеров Чейне о чем-то соображал. Глостер – новый город в новой стране. Он решил осмотреть его. Здесь наживают деньги на пристани и на транспортных судах. Почти все рыбаки, приехавшие из Глостера, завтракают в гостинице «Новая Англия». Здесь он слышал разговоры о зашедших в гавань пароходах, торговых оборотах, солении рыбы, грузах, страховании, заработной плате, барышах и т. д. Он толковал с судовладельцами, со шкиперами, которые большей частью были шведы и португальцы. Советовался он и с Диско, толкался по складам якорных цепей и джонок, задавал всем такие вопросы, что все невольно спрашивали, для чего ему все это понадобилось? Он отправился также в Общество взаимного страхования и попросил, чтобы ему объяснили смысл тех таинственных заметок мелом на чёрной доске, которая вывешивалась каждый день, и узнал о существовании в городе Общества вдов рыбаков и Общества вспомоществования сиротам. Секретари этих обществ самым беззастенчивым образом посягали на карман Чейне-отца, но он направил их к м-с Чейне – благотворительность была её делом.
М-с Чейне отдыхала в гостинице, близ Истёр-Пойнта. Местные порядки не мало удивляли избалованную леди. Скатерти на столах были белые, с красными шашками. Постояльцы, казалось, были давно между собой знакомы и часто шумели до полночи. На второй день м-с Чейне вынула из ушей бриллиантовые серьги, когда сошла к завтраку за табльдотом.
– Ужасно странные здесь люди, – сказала она мужу, – такие простые!
– Это не простота, мамочка!
– Но почему женщины здесь так просто одеты? Ни у одной нет платья, которое бы стоило сто долларов!
– Знаю, милая. Должно быть, у них, на Востоке, уж такая мода. Ну, как ты себя чувствуешь?
– Я редко вижу Гарвея; он всегда с тобою; но я теперь уж не такая нервная, как была!
– С тех пор как умер Вилли, я тоже никогда не чувствовал себя так хорошо, как теперь. Раньше я как-то не понимал, что у меня есть сын. Теперь я вижу, что Гарвей уже не мальчик. Он сразу возмужал. Не принести ли тебе чего-нибудь, дорогая? Подушку под голову?.. Хорошо, хорошо. А мы пойдём опять пошатаемся по пристани.
Гарвей ходил всюду за отцом, как тень. Они бродили вдвоём. Иногда Чейне-отец опирался рукою на плечо сына, Гарвей впервые заметил характерную черту отца: он умел проникнуть как-то в душу людей.
– Как это тебе удаётся выпытывать у них все, не открывая в то же время своих планов? – спросил сын.
– Мне приходилось видеть на моем веку немало людей, Гарвей, ну, я и привык распознавать их. У меня есть опыт! – Они сели на перила набережной. – Когда потолкаешься между людей, они начинают считать тебя за ровню.
– Вроде того, как они обращаются со мною на пристани Вувермана? Я теперь такой же рыбак, как все они. Диско всем сказал, что я честно заслужил свой заработок. – Гарвей вытянул руки и потёр их. – Опять стали мягкие! – сказал он.
– Пусть они останутся такими ещё несколько лет, пока ты заканчиваешь своё образование. Потом ты можешь опять сделать их жёсткими работой!
– Да, пожалуй! – ответил Гарвей, но не особенно весёлым тоном.
– Успокойся, Гарвей. Ты опять можешь спрятаться под крылышко мамаши. Она опять будет беспокоиться о твоих нервах, здоровье.
– Разве я когда-нибудь делал это? – спросил Гарвей. Отец повернулся к нему всем корпусом.
– Ты так же хорошо знаешь, как я, что я могу добиться от тебя чего-нибудь только в том случае, если ты будешь со мною заодно. С тобой одним я справиться могу, но, если мне придётся бороться с вами обоими, с тобой и с матерью, – я пасую!
– Ты меня считаешь повесой, отец?
– Я сам отчасти виноват в этом; но уж если желаешь слышать правду, ты действительно был повесой. Не правда ли?
– Гм! Диско думает… Скажи, сколько могло стоить и будет ещё стоить все моё образование?
– Никогда не подсчитывал, – улыбнулся Чейне, – но я думаю, около пятидесяти тысяч долларов, а может быть, и все шестьдесят наберутся. Молодое поколение стоит дорого!
Гарвей свистнул, но в душе он, пожалуй, все-таки был скорее рад, чем огорчён, узнав, как дорого стоило его воспитание.
– И все это мёртвый капитал? – спросил он.
– Надеюсь, он будет приносить проценты!
– Положим даже, что тридцать тысяч я заслужил, но все же остаются ещё тридцать, все же это большая потеря! – Гарвей глубокомысленно покачал головой.
Чейне так расхохотался, что чуть не свалился в воду.
– Диско получил куда больше выгоды от Дэна, который начал работать с десяти лет. А Дэну ещё полгода ходить в школу!
– А тебе завидно?
– Нет, я никому не завидую. Я только довольно плохого о себе мнения, вот и все!
Чейне вынул из кармана сигару, откусил кончик её и закурил. Отец и сын были очень похожи друг на друга, только у Чейне была борода. Нос Гарвея был такой же орлиный, как у отца, те же тёмные глаза и узкое, овальное лицо.
– С этих пор, – сказал Чейне, – до совершеннолетия я буду тратить на тебя от шести до восьми тысяч в год. Со времени совершеннолетия ты получишь от меня тысяч сорок или пятьдесят, кроме того, ещё то, что даст мать. К твоим услугам будет также лакей, яхта, на которой, если угодно, можешь играть в карты с собственной командой.
– Как Лори Тэк? – вставил Гарвей.
– Да, или как братья де Витре, или сын старого Мак-Кведа. В Калифорнии много наберётся таких. А вот для примера яхта, о какой мы говорим!
Окрашенная в чёрный цвет новая паровая яхточка, с каютой из красного дерева, с никелевым нактоузом[4], с полосатым тентом, пришла на всех парах в гавань. На корме её развевался флаг одного из нью-йоркских яхт-клубов. Два молодых человека, в каких-то фантастических костюмах, которые, очевидно, должны были сойти за морские, играли в карты. Около них сидели две дамы с цветными зонтиками и громко смеялись.
– Не хотел бы я на такой яхте очутиться на море во время шторма! – сказал Гарвей, критически разглядывая яхту-игрушку, в то время как она причаливала.
– Я могу подарить тебе такую яхту, даже вдвое дороже этой, Гарвей, хочешь? – спросил отец.
Гарвей не отвечал, он продолжал смотреть на молодых людей.
– Если бы я не умел бросить как следует конца, – сказал он, – лучше я остался бы себе на берегу, а не совался бы в моряки.
– Остался бы на берегу?
– Да, и держался бы за маменькину юбку!
Глаза Гарвея презрительно сверкнули.
– В этом отношении я с тобой согласен.
– Положи мне десять долларов в месяц жалованья! – сказал Гарвей.
– Ни цента больше, пока не заслужишь!
– Я готов лучше кухню мести, только бы зарабатывать что-нибудь сейчас же, чем…
– Я это понимаю. Ну, кухню мести может кто-нибудь другой. В молодости я сам сделал ошибку, принявшись слишком рано за дело!
– И эта ошибка принесла тридцать миллионов долларов, не правда ли?
– Кое-что я нажил, кое-что и потерял. Я расскажу тебе все!
Чейне начал рассказывать сыну историю своей жизни. Он пощипывал бороду, с улыбкой смотрел в спокойную водную даль и говорил монотонным голосом, без жестов. А между тем эту историю охотно напечатал бы за деньги не один правительственный орган. Обзор жизни этого сорокалетнего человека был в то же время очерком жизни Нового Запада.
Не имея родителей, Чейне ещё мальчиком начал полную приключений жизнь в Техасе. Новые города вырастали тогда за какой-нибудь месяц, иные исчезали бесследно за несколько месяцев в междоусобных распрях. Взглянув на некоторые из современных благоустроенных городов, трудно даже предположить, что когда-то они были свидетелями диких и кровопролитных сцен. В то время было проложено три железных дороги. Чейне рассказывал о людях разных национальностей, которые вырубали леса, строили железные дороги, работали на приисках и других предприятиях.
Он говорил о колоссальных богатствах, достававшихся случайно, в один день. Сам Чейне, живший в это время лихорадочной деятельности, пережил все превратности судьбы: то он был богат, то нищ, то ехал верхом по неведомой стране, но чаще брёл пешком, всегда, однако, неизменно вперёд, в погоне за счастьем. Он пробовал содержать гостиницу, был журналистом, механиком, барабанщиком, агентом страхового общества, политическим деятелем, торговцем ромом, собственником приисков, спекулянтом, пастухом, просто бродягой. Иногда под ударами судьбы он чувствовал себя утомлённым до полусмерти, но потом снова успокаивался и, воспрянув духом, выплывал на жизненном море. Жизнь Гарвея Чейне была тесно связана с историей культурного развития его родины.
В самые тяжёлые минуты вера никогда не покидала его, ни на минуту не терял он также мужества и присутствия духа.
Чейне рассказывал неторопливо и спокойно; память не изменяла ему, он помнил все прожитое в мельчайших подробностях. Ему приходилось платить добром за зло своим врагам, прощать им, уговаривать, упрашивать городские власти, товарищества и синдикаты для их же блага. Отовсюду он уходил, оставляя за собою выстроенные и проложенные им железные дороги, которыми могло пользоваться человечество.
Гарвей слушал, затаив дыхание, немного наклонив голову набок. Он пристально смотрел на отца. Красноватый огонёк сигары бросал в сумерках отсвет на густые брови и впалые щеки говорившего. Гарвею невольно пришло в голову, что перед ним – локомотив, стремительно несущийся, говорящий, растрогавший его своими словами до глубины души. Наконец, Чейне бросил окурок сигары, и оба остались в темноте. Море тихо лизало прибрежные камни.
– Я ещё никогда никому не рассказывал этого! – сказал отец.
– Это великолепно! – воскликнул Гарвей восторженно.
– Вот чего я достиг. Теперь скажу, чего мне не удалось получить. Ты, пожалуй, теперь ещё не поймёшь, как много я потерял в этом отношении, но дай Бог, чтобы тебе не пришлось дожить до моих лет, не поняв этого. Я знаю людей, я неглуп, но я не могу конкурировать с людьми, получившими образование. Кое-чего я набрался случайно, путём опыта, но, я думаю, каждый видит, как поверхностны мои знания!
– Я никогда не замечал! – возмутился Гарвей.
– Но будешь замечать со временем, когда сам пройдёшь курс колледжа. Мне ли самому не сознавать этого! Сколько раз мне приходилось читать в выражении глаз говоривших со мной, что они считают меня разбогатевшим простолюдином. Я могу сокрушить их всех, если захочу, – но не могу сравняться с ними. Ты счастливее меня. Ты можешь получить образование, которого мне не хватает. За несколько тысяч долларов в год тебя научат всему, и ты извлечёшь из этого миллионную пользу. Ты будешь знать законы, чтобы сберегать своё достояние, будешь солидарен с сильнейшими коммерсантами рынка, будешь даже сильнее их. Образование даст силу и власть и в политике, и в денежных предприятиях, Гарвей!
– Пробыть четыре года в колледже не очень мне улыбается, отец. Пожалуй, я пожалею, что не удовлетворился яхтой и лакеем!
– Ничего, сын мой, – настаивал Чейне. – Ты будешь вознаграждён с лихвой за потраченные время и труд. А пока ты учишься, можешь быть спокоен, что дела наши не пошатнутся. Подумай и дай мне завтра ответ. А теперь пойдём скорее – мы опоздаем к ужину!
Ни Гарвей, ни Чейне не находили, конечно, нужным посвящать в предмет своего делового разговора м-с Чейне. Но м-с Чейне что-то подмечала, чего-то опасалась, начинала ревновать Гарвея к отцу. Её баловень-сынок, вертевший ею, как хотел, вернулся к ней серьёзным юношей. Он говорил мало, и то больше с отцом. Говорили они все о делах, в которых она ничего не смыслила. Если у неё и были подозрения, они усилились ещё больше, когда Чейне, поехав в Бостон, привёз ей новое кольцо с бриллиантом.
– Вы оба что-то скрываете от меня! – сказала она, ласково улыбаясь.
– Мы только все толкуем с Гарвеем, мамочка!
Действительно, ничего особенного не случилось. Гарвей по доброй воле заключил контракт. Железные дороги, недвижимая собственность и рудники его нимало не интересовали; но он питал особенную нежность к недавно приобретённым отцом кораблям. Он обещал пробыть четыре или пять лет в колледже, но при условии, что отец уступит ему это своё предприятие. Гарвей решил уже во время каникул ближе ознакомиться с милым его сердцу делом. Уже и теперь он вникал во все тонкости его и пожелал просмотреть все относящиеся к нему документы и книги, хранившиеся в Сан-Франциско.
– До выхода из колледжа ты ещё можешь двадцать раз переменить свои планы, – сказал Чейне, – но если ты останешься при своих теперешних взглядах и намерениях, когда тебе исполнится двадцать три года, я полностью передам тебе это дело. Хочешь, Гарвей?
– Никогда не следует дробить дело, когда оно в полном расцвете. Конкуренция не страшна крупным предприятиям, но опасна для мелких. Родственники тем более должны работать вместе, не допуская дележа, – таково мнение Диско. Люди в его команде никогда не меняются, оттого и дело у них идёт удачно. Кстати, шхуна «Мы здесь» уходит в понедельник в Джордж!
– Кажется, пора уезжать и нам. Давненько уже я позабросил свои дела. Надо снова приняться за них. Впрочем, я на себя не пеняю: такие праздники случаются раз в двадцать лет!
– Перед отъездом надо повидаться с Диско, – заметил Гарвей, – и побывать на празднике, который будет устроен в понедельник. Останемся, пожалуйста, до понедельника.
– Что это за праздник? Сегодня в гостинице толковали что-то. – Чейне не противился желанию Гарвея, он тоже был не прочь отложить отъезд.
– Это музыкально-танцевальный утренник в пользу вдов и сирот. Обыкновенно читают список утонувших или не подающих о себе вестей рыбаков, говорят речи, стихотворения. Диско не очень любит эту благотворительность, потому что секретари благотворительных обществ чуть не дерутся между собой из-за вырученных денег. У Диско на все свои взгляды.
– Мы можем остаться на этот праздник, – согласился Чейне, – и уехать вечером.
– Тогда я пойду к Диско и попрошу его отпустить команду на праздник, пока они не снялись с якоря. Я буду вместе с ними!
– Конечно, конечно, ведь ты здесь свой человек!
– Настоящий рыбак с Отмелей! – закричал ему Гарвей, уже направляясь к сходням и оставляя отца наедине с его новыми, радужными мыслями о будущем.
Диско, действительно, не жаловал общественных благотворительных собраний. Но Гарвей представил ему, как некрасиво будет, если команда шхуны «Мы здесь» не будет присутствовать. Диско тогда поставил свои условия, он слышал, что какая-то актриса из Филадельфии собирается прочитать песню о шкипере Айрсоне. Лично он не любит актрис, но это к делу не относится. Правда, однако, должна оставаться правдой, и он не потерпит лжи о бедном, ни в чем не повинном шкипере. Гарвей лично поехал к знаменитости и долго беседовал с нею прежде, чем ей удалось понять всю бестактность избранного ею номера. Актриса долго смеялась, но согласилась не тревожить память Бена Айрсона.
Чейне не ожидал ничего нового от этого праздника. Он много видел таких вечеров и у себя на Западе. Было душно и жарко. Отовсюду стекались женщины в лёгких летних платьях, бостонцы в соломенных шляпах. У входа стоял целый ряд велосипедов. Распорядители суетливо бегали взад и вперёд. Начали появляться на собрании и рыбаки. Были тут смуглые португальцы (их жены приходили или в кружевной косынке, или совсем с непокрытой головой), голубоглазые новошотландцы, уроженцы приморских провинций, французы, итальянцы, шведы, датчане. В толпе было также много женщин в трауре: они раскланивались друг с другом с каким-то сознанием мрачной гордости – это был их день, их праздник. Встречались среди публики и пасторы разных вероисповеданий, богатые владельцы пароходов и шхун, мелкие судовладельцы, рыбаки с Отмелей, агенты страховых обществ, капитаны, простые рабочие, вообще представители всего смешанного населения приморского города. Нарядные туалеты приезжих дам оживляли картину.
Чейне встретил одного из служащих городского управления, с которым познакомился несколько дней тому назад.
– Как вам нравится наш город, м-р Чейне? – спросил тот. – Пожалуйста, сударыня, здесь можно сидеть, где угодно. – Я думаю, вы ко всему этому привыкли и на Западе?
– Да, но мы моложе вас!
– Это конечно. Вы только ещё начинали жить в то время, как мы праздновали двестипятидесятилетнюю годовщину основания города. Наш город – старый, м-р Чейне!
– Знаю, но почему, скажите, у вас нет первоклассной гостиницы?
– Я это им постоянно говорю, м-р Чейне. Нам нужно…
Тяжёлая рука опустилась на его плечо. Повернувшись, он увидел перед собой шкипера одного портландского парохода, пришедшего с грузом угля.
– В вашем городе нестерпимо сухо и душно. Пожалуй, в нем и пахнет чуть-чуть похуже, чем в последний раз, когда я тут был. Скажите, не отвели ли нам где-нибудь комнатку, где бы мы могли спокойно пить и угощаться? – спросил моряк.
– Кажется, вы уже успели угоститься с утра, Корсен? Сядьте вот там у дверей и подождите, я к вам приду потолковать!
– О чем ещё толковать? В Микелоне шампанское стоит восемнадцать долларов ящик…
Раздавшиеся звуки органа помешали ему продолжить, и он поспешил на своё место.
– Это наш новый орган, – с гордостью сказал Чейне чиновник. – Мы заплатили за него четыре тысячи долларов. Сейчас будет петь хор сирот. Их учит петь моя жена. Я сейчас вернусь, м-р Чейне, позвольте оставить вас на минуточку – я вижу, меня там ждут!
Высокие, чистые голоса запели какой-то псалом. Женщины в трауре теснились впереди. М-с Чейне стала волноваться. Она прежде никогда не думала, что на свете есть столько вдов. Инстинктивно она искала также глазами Гарвея. Вот она его нашла; он стоит между Диско и Дэном, в группе рыбаков со шхуны «Мы здесь». Дядя Сальтерс тоже был с ними. Он вернулся накануне, вместе с Пенном, из Памлико Соунда.
– Что, твои родители ещё не уехали? – спросил он Гарвея с подозрением. – Чего ты тут все ещё околачиваешься, приятель?
– Разве он не имеет права быть здесь, как и все мы? – спросил Дэн.
– Не в таком костюме! – ворчал Сальтерс.
– Замолчи, Сальтерс, – сказал Диско, – опять ты не в своей тарелке. Стой, Гарвей, где стоял, не слушай его!
Между тем хор кончил петь, и на эстраду вышел какой-то член городского управления. Он приветствовал собрание, произнёс попутно несколько слов в честь Глостера, упомянул о его значении как приморского города и перешёл к цели – указал на сумму, которую нужно будет уплатить семьям ста семнадцати погибших моряков. В Глостере нет ни мельниц, ни мануфактур. Жители его живут исключительно тем, что заработают на море. Рыбаки, конечно, не наживают богатства, и потому город должен прийти на помощь вдовам и сиротам погибших в море. В заключение оратор выразил благодарность артистам, благосклонно согласившимся принять участие в празднике.
– Терпеть не могу этого попрошайничества, – ворчал Диско. – Хорошего мнения о глостерцах будут все приезжие!
– Если бы люди были предусмотрительнее и откладывали излишек про чёрный день, а не тратили бы его на роскошь, было бы лучше! – возразил Сальтерс.
– Лишиться всего, всего! – сказал Пенн. – Что тогда делать? – Его бесцветные светлые глаза смотрели бессмысленно вдаль. – Я читал раз в какой-то книжке, как одна шхуна пошла ко дну. Спасся только один человек, и он сказал мне…
– Молчи! – остановил его Сальтерс. – Лучше было бы, если бы ты поменьше читал и получше работал!
Гарвей стоял в тесной толпе рыбаков и чувствовал, как по всему его телу пробегает дрожь. День был жаркий, а между тем ему было холодно.
– Это актриса из Филадельфии? – спросил его Диско Троп, с мрачным видом указывая на эстраду. – Ты поговорил с нею, Гарвей, насчёт Айрсона?
Но артистка продекламировала не про Айрсона, а стихотворение про рыболовные суда, которые буря застала ночью вблизи Бриксамской гавани. Женщины разложили на берегу костёр, который должен служить маяком. В костёр этот они бросают все, что попадёт под руку: «бабушкино одеяло и люльку малютки», так говорилось в песне.
– Расточительные были женщины! – засмеялся Дэн.
– А гавань плохо освещалась, Дэнни! – отвечал Долговязый Джэк.
«Делая это, они не знали, зажигают ли они костёр в честь возвращения моряков или погребальный факел», – пела артистка, и голос её проникал в душу, и сердца слушателей замирали от волнения, когда она рассказывала, как море выбросило на берег промокших до костей, выбившихся из сил живых рыбаков и трупы утонувших. Тела утонувших разглядывали при свете огней и спрашивали при этом: «Дитя, это ли твой отец?» или «Женщина, не твой ли это муж?»
Когда артистка кончила, ей мало аплодировали: женщины вытирали платком слезы, а мужчины смущённо смотрели в потолок, стараясь скрыть своё волнение.
– Гм! – сказал Сальтерс. – Чтобы послушать это в театре, пришлось бы заплатить доллар, а то и два. Многие позволяют себе это, но, по-моему, это – пустая трата денег… Какими судьбами очутился здесь капитан Барт Эдуарс?
– Он – поэт и тоже должен прочесть что-нибудь! – заметил кто-то сзади.
Капитан Эдуарс уже пять лет добивался разрешения прочесть своё стихотворение на глостерском празднике. Наконец, комитет по организации утренника дал ему согласие. Выйдя на эстраду в своём лучшем праздничном платье, старик сразу завоевал симпатии всего собрания. Стихи его были грубо сколочены и длинны. В них описывалась гибель шхуны «Джон Гаскин» в 1867 году. Но все слушали со вниманием и, когда он кончил, громко приветствовали автора.
Один бостонский репортёр поспешил интервьюировать поэта и попросить у него копию его стихотворения. Самолюбие капитана Барта Эдуарса, бывшего когда-то китоловом, рыбаком и ставшего теперь, на семьдесят третьем году от роду, поэтом, было удовлетворено.
– Очень трогательные стихи! – сказал голос из толпы.
– Наш Дэн сумел бы написать не хуже, – возразил Сальтерс. – Он достаточно учен для этого!
– Это не к добру: должно быть, дядя Сальтерс перед смертью стал хвалить меня, – засмеялся Дэн. – Что с тобой, Гарвей, тебе дурно? Ты весь позеленел!
– Сам не знаю, что со мной, – отвечал Гарвей. – Я весь дрожу и мне не по себе!
– Подождём, когда кончат читать, и выйдем. Нам тоже нельзя прозевать прилив.
Вдовы рыбаков сидели между тем точно каменные, они знали, что теперь последует. Приехавшие на лето на морской берег барышни щебетали между собою, восторгаясь стихотворением капитана Эдуарса, и с удивлением оглянулись, заметив, наконец, что в зале водворилось гробовое молчание. Рыбаки протискались вперёд, когда тот самый чиновник, который разговаривал с Чейне, вышел на подмостки и стал читать список имён погибших в течение года моряков. Голос его отчётливо раздавался в тишине:
– 9 сентября. Пропала без вести со всей командой шхуна «Флори Андерсон». Экипаж её составляли: Рубен Питмэн, владелец шхуны, 50 лет от роду, холост. Эмиль Ольсен, 18 лет, холост. Оскар Станберг, 25 лет, холост, швед. Карл Станберг, 18 лет, холост. Педро, уроженец Мадейры, холост. Джозеф Уэльш, он же Джозеф Райт, 30 лет, из Сен-Джонса, на Ньюфаундленде.
– Нет, он родом из Аугусти, в Мэне! – поправил голос из публики.
– Он ушёл на шхуне из Сен-Джонса! – возразил читавший, отыскивая глазами, кто с ним говорит.
– Знаю. Но родился он в Аугусти. Он мне племянником приходится!
Чиновник сделал в списке отметку карандашом, чтобы исправить неточность, и продолжал:
– На той же шхуне погибли: Чарли Ричи, из Ливерпуля, 33 года, холост. Альберт Мей, 27 лет, холостой. 27 сентября. Орвин Доллар, 30 лет, женатый, утонул на шлюпке близ Истёр-Пойнта.
На этот раз удар был нанесён метко. Вдова Доллара, сидевшая среди публики, зарыдала, закрыв лицо руками. М-с Чейне, слушавшая чтение, широко раскрыв глаза от удивления, почувствовала приступ удушья. К ней на помощь поспешила мать Дэна. Между тем чтение шло своим чередом. Перечень кораблекрушений, случившихся в январе и феврале, вызывал в зале все больше и больше слез и волнений.
– 14 февраля. Возвращавшаяся домой из Ньюфаундленда шхуна «Гарри Рандольф» потерпела аварию. Во время шквала упал с палубы и утонул в море Аза Музи, женат, 32 года. 23 февраля. Шхуна «Джильберт Хоп» разбита во время бури. Роберт Бивон, 29 лет, женатый, пытался спастись на шлюпке и до сих пор не найден.
Жена Бивона была в зале. У неё вырвался нечеловеческий крик. Её вывели. Мужа не было давно, она думала и раньше, что с ним могло случиться несчастье, но все же в душе её ещё жила надежда, что спасшегося на шлюпке мужа, быть может, приняли на какой-нибудь корабль. Теперь она знала наверняка, что его не спасли. Гарвей видел, как открылась дверь выхода и как полицейский усадил бедную женщину на извозчика. Полоса света, ворвавшаяся в полураскрытую дверь, исчезла. Дверь закрылась. Гарвей снова стал прислушиваться к чтению:
– 19 апреля. Шхуна «Мами Дуглас» погибла на Отмелях, вместе с экипажем. Эдуард Кантон, владелец шхуны, 43 года, женат. Гаукинс, известный также по прозвищу Вильямс, 34 года, женат. Г. В. Клей, негр, 28 лет, женат…
Казалось, списку не будет конца. Горло Гарвея судорожно сжималось. Он чувствовал почти такие же приступы морской болезни, как в день, когда он упал с парохода.
– 10 мая. Со шхуны «Мы здесь» упал в море и утонул Отто Свенсон, 20 лет, холост.
Опять в зале раздался раздирающий душу крик.
– Напрасно она сюда пришла. Напрасно! – с сожалением говорил Долговязый Джэк.
– Не распускай себя, Гарвей! – прошептал Дэн.
Это были последние слова, которые расслышал Гарвей. Дальше он ничего не помнил, потому что в глазах у него сначала потемнело, потом завертелись какие-то огненные круги. Диско наклонился к жене и что-то сказал ей. Та сидела, обхватив одною рукою за талию м-с Чейне.
Команда шхуны «Мы здесь» двигалась дружно к выходу, поддерживая бледного как полотно Гарвея. Его усадили на скамейку.
Гарвей пришёл в себя и смутился.
– Мне совсем хорошо, – сказал он, стараясь встать. – Должно быть, я съел что-нибудь лишнее за завтраком.
– Должно быть, это кофе, – поддержал его Чейне, лицо которого словно застыло. – Я думаю, не стоит теперь возвращаться!
– Лучше пойдёмте на пристань, – предложил Диско. – Тут недалеко, а м-с Чейне будет чувствовать себя несколько лучше на свежем воздухе!
Гарвей уверял, что он совсем здоров. Они подошли к шхуне «Мы здесь», стоявшей у пристани Вувермана. Гарвею стало до боли грустно при мысли, что эта шхуна, с которой он сжился, должна уйти. Ему хотелось плакать. Плакала между тем всю дорогу м-с Чейне, плакала и говорила странные вещи. М-с Троп уговаривала её, как ребёнка.
Рыбаки перешли на шхуну. Гарвей отвязал канат от сваи, а рыбаки оттолкнулись от пристани. Всем хотелось сказать на прощание много-много, но как-то трудно было подобрать слова. Гарвей крикнул Дэну, чтобы он позаботился о морских сапогах дяди Сальтерса и о якоре Пенна, а Долговязый Джэк посоветовал Гарвею не забывать того, чему он научил его. Однако шутки не удавались в присутствии двух плачущих женщин, да и трудно быть весёлым, когда разделяющая уходящих и провожающих зелёная полоска воды становится все шире.
– Подымай кливер и фок-вейль! – кричал Диско, становясь у руля. – До свидания, Гарвей! Я не забуду ни тебя, ни твоих родителей!
Шхуна удалилась уже на такое расстояние, что голоса с неё не доносились. Провожавшие все ещё сидели на набережной и смотрели ей вслед. М-с Чейне продолжала плакать.
– Мы обе женщины, голубушка, – утешала её м-с Троп. – Зачем так надрываться? Вот я на своём веку видела мало хорошего. Мне тоже приходилось плакать, но уж если я плачу, то не по пустякам!
* * *
Прошло несколько лет. В совсем другой части Америки, по одной из городских улиц, застроенных прихотливыми домами богачей, шёл молодой человек. Он остановился перед кованой железной калиткой. Навстречу ему выехал верхом на дорогом коне другой юноша.
– Это ты, Дэн? – вскричал он.
– Гарвей! – послышалось в ответ.
– Как ты поживаешь?
– Я теперь служу вторым штурманом. А ты кончил, наконец, свой колледж?
– Кончаю и скоро займусь делами!
– Делами пакетботов, конечно?
– Непременно. Зайди же к нам! – сказал Гарвей, спешившись.
– Я именно и пришёл с этой целью. А где же наш колдун? Я его не вижу!
Бывший кок шхуны «Мы здесь» подошёл к Гарвею и принял повод лошади. Он никому не позволял прислуживать Гарвею. Увидев негра, Дэн радостно закричал:
– Ну, как твоё здоровье, кудесник?
Негр не ответил на вопрос, но, хлопнув Дэна по плечу, в сотый раз повторил ему своё пророчество:
– Помнишь, Дэн Троп, что я тебе говорил ещё на шхуне?
– Не стану отрицать, что предсказание твоё исполнилось, – сказал Дэн. – А славная была шхуна; я многим обязан ей и отцу!
– Я тоже! – подтвердил Гарвей Чейне.
