Регина Хайруллова
Сиреневое счастье

Полная версия

Глава 5. Лиза и Ставрыгин

Дмитрий Иванович пришёл к Ставрыгину, как делал уже много раз. Дмитрий часто говорил, что играет в карты скорей из привычки, сложившейся в столице, чем из любви к ним. В Москве бывало до того нечем заняться, что со временем он приноровился к игорным домам и забрал эту привычку в родной Симбирск, где любителей разложить карты было намного меньше, но зато играли они со всем азартом, на какой только способны жители провинциального городка.

– Готовы, Дмитрий Иваныч? – спрашивал Семён, с прищуром разглядывая карты.

– А готовы ли вы, Семён Семёнович? – парировал Дмитрий, свысока глядя на противника.

– Как вы официальненько со мной, – отвечал Ставрыгин, и игра начиналась.

Дворяне сидели часами, раскладывая карты, выпивая изысканные вины, обсуждая политику России и, конечно, проигрывая друг другу.

В этот вечер к Семёну Семёновичу пришла Елизавета Искоева, сопровождаемая братом. Лиза, в жизни не игравшая ни во что и только следившая за действиями брата, поставила пару рублей на бубновую даму и выиграла. Она удвоила ставку, загнула угол дамы и снова выиграла. Когда это повторилось в пятый раз, а у карты были загнуты все углы, Ставрыгин полушутя-полусерьёзно воскликнул:

– Лизаветушка, вы нас обанкротите! Особенно Дмитрия Иваныча. У него сыновнее невезение.

Она покраснела и опустила глаза: ей стало ужасно неловко. Ни в тот вечер, ни после него Лиза больше не играла: так смутили её слова Семёна Семёновича, что она в самом деле решила, будто одной картой может лишить Дмитрия Ивановича всех денег, чего ей совсем не хотелось делать, ведь Дмитрий Иванович казался ей самым приличным человеком в этом доме, не считая, конечно, брата и её саму. Себе такое приличие и даже благородство она объясняла тем, что Дмитрий Иванович не бранился, а лишь хмурился, когда проигрывал, говорил мало, насмешливо и порой так умно, что Семён Семёнович подшучивал над его речью. А в конце, когда Дмитрий Иванович уже уходил, Ставрыгин сказал:

– Бывай, Васильев.

«Ах, как это необычно!» – подумала Лиза и загорелась мыслью обязательно узнать, почему же Дмитрия Ивановича так назвали.

Когда он услышал эту фамилию, сжал челюсти и вышел, ни с кем не попрощавшись. Лиза сгорала от нетерпения и решила, что обязательно спросит всё у самого Дмитрия Ивановича или, если он не ответит, то у Ставрыгина.

Эта загадка добавляла её возлюбленному шарма, и Лиза не могла не потерять голову. Весь вечер она думала о нём, а ночью, когда все в доме легли, зажгла свечу у кровати и записала все свои мысли. При этом сердце её быстро и мелко стучало, перо выпадало из влажных рук, а лицо горело то ли от пламени свечи, то ли от внутреннего огня.

Утром Лиза пришла к брату и стала просить его о помощи.

– О чём ты говоришь? Ах, да ты с ума сошла, сестрица! – вот и всё, что он ответил. Лиза умоляла отнести Дмитрию Ивановичу любовное послание, но брат лишь смеялся, и ей ничего не оставалось, кроме как довериться единственному, кто мог помочь.

– Я так беспокоюсь! Ах, вы бы только знали! Я люблю его, я хочу быть с ним, понимаете? – говорила, краснея от стыда и собственной смелости, Лиза, а Ставрыгин слушал и кивал.

– Для такой прелестненькой барышни, – сказал он в конце, – я сделаю всё на свете. Не беспокойтесь, милая моя Лизонька. Давайте ваше письмецо, я передам его сегодня же, и будьте уверены, что об этом не узнает ни душа.

С того дня в субботу Лиза относила ему по стопке любовных писем, адресованных Дмитрию Ивановичу, Ставрыгин же внимательно прочитывал каждое из них и складывал в ящик.

Глава 6. О природе и человеке

Через неделю Анастасия пришла на то же место. Её непонятные, точнее отсутствующие, манеры и чересчур откровенные и совершенно немодные наряды умудрялись сочетаться с молчаливостью и любовью к искусству. Такое противоречие заставляло Дмитрия постоянно думать об Анастасии, разгадывать её загадку, разбираться в ней, как в головоломке. Впрочем, кое-что он понял сразу, и это в нужный момент могло ему пригодиться.

На этот раз Дмитрий застал её за кормлением птиц. Альбома при Анастасии не оказалось.

– Что за чудо? Вы без красок? Неужели больны? – спросил он, подходя ближе и кланяясь.

Девушка обернулась и кивнула в знак приветствия, продолжая кормить пернатых.

– Любите птиц?

Она кивнула и отдала им остаток хлебных крошек и зёрен.

– И вам совершенно не жаль денег, добытых… вашим нелёгким трудом?

Анастасия удивлённо на него посмотрела и наконец ответила:

– А вам не жаль на меня времени?

Дмитрий вскинул брови и по привычке пригладил и без того гладкие волосы.

– А вы непростая барышня. Недаром дочь Садовникова.

Он специально назвал эту фамилию, чтобы проверить, не солгала ли она в тот раз и не выдаст ли свою ложь стыдливым румянцем, но Анастасия лишь усмехнулась и села на скамейку. Дмитрий устроился рядом, закуривая трубку.

– И не жаль вам денег на табак?

Дмитрий вытащил трубку, посмотрел на неё и покачал головой.

– А на птиц жаль? Мне кажется, вы недолюбливаете природу.

Дмитрий обратно сунул трубку и довольно улыбнулся: должно быть, тема задела Анастасию.

– Хотите поговорить о природе? Что ж, пожалуйста. Вы можете подкармливать птиц и зверушек, но попрошу вас, Анастасия Дмитриевна, не забывать о Дарвине. Помогая слабым, вы не даёте природе избирать сильных и достойных дать потомство. Так что же: вы помогаете природе или мешаете ей?

– А вы?

– То есть?

– Вы отравляете самого себя, помогая природе в естественном отборе. Тогда кем становитесь вы: сильным или слабым, который должен погибнуть? И если трубка доведёт вас до больницы, где вам скажут, что вы сами виноваты в том, что стали слабым звеном в природе, как вам будет? Понравится?

– Вы не правы. Я человек, а не птица.

– Тем хуже. Человек изгнан из природы, он недостоин стоять рядом с птицей.

– Да вы философ! – воскликнул Дмитрий, поражаясь её странным размышлениям. – Однако, даже если в ваших словах и есть доля правды, у человека всегда остаётся общество. Оно неплохо заменяет природу. Неужели вам его мало?

– Оно мне не нужно, мне нужна природа, а в ней все создания хотят жить, а не умирать с голоду. Я же пытаюсь им помочь.

– А мне поможете? Я ведь тоже часть природы и, должно быть, заслуживаю вашей помощи, как думаете?

– Человек изгнан. Мы никогда не вернёмся домой, – ответила Анастасия со вздохом.

«Ну и девица! – подумал Дмитрий. – Как же её подтолкнуть-то?»

– Однако человек когда-то был её частью. На правах бывшего члена природы я прошу вас о помощи.

– О какой?

– Совершеннейший пустяк. Будьте так добры, скрасьте один мой вечер походом в театр. В пятницу, если вы свободны.

Анастасия молчала. Пели сытые птицы, шелестели ярко-зелёные листья в столетних дубах, далеко внизу шумела Волга, а Анастасия молчала и так долго, что Дмитрий начал сомневаться: не поспешил ли он? Дмитрий хотел прочесть ответ на её лице, но оно не выражало совершенно никаких эмоций: Анастасия вся застыла, словно надела мраморную маску или даже обратилась в мраморную статую.

– Что ж, если не хотите, я пойму, – сказал он, вставая.

– Я не знаю, – выдохнула она. – Мы ведь даже не знакомы. И мне кажется, что это… как-то поспешно.

– Вы не правы: мы знакомы.

– Я о вас ничего не знаю, как и вы обо мне.

– Тогда я представлюсь, – он отошёл на пару шагов и вытащил трубку. – Перед вами Дмитрий Киндяков², дворянин, надворный советник и потомственный масон, – торжественно объявил он, представляя себя на сцене столичного театра.

Девушка грустно улыбнулась, и мрамор наконец исчез.

– Масон и дворянин? – повторила она, качая головой из стороны в сторону. – Какой же вы обманщик.

Обманщик? Да, он нередко лгал, особенно женщинам, но не сейчас. Дмитрий всегда гордился своим знатным происхождением, своим именитым родом, который некогда водил знакомства с Пушкиным, Карамзиным и многими другими. Он – потомок тех великих людей, что воевали и бились за свободу других, в итоге же поплатились своей собственной³. Он – потомок тех, кто основал в роще громадный масонский храм, своим величием поражавший всех приезжих и местных. И разве может Дмитрий солгать здесь?

– Почему вы не верите? – оскорблённо спросил он.

– Мне кажется, вы ведёте себя очень странно. Пугаете меня, ходите по роще во фраке, называетесь Киндяковым… Поймите, я не хочу играть ни в какие игры, я слишком устала для этого, а в роще я отдыхаю. Не лишайте меня этого, пожалуйста.

– Буду ждать вас в пять у дверей театра. Билеты у меня. До встречи.

После этих слов Дмитрий поклонился и быстро ушёл, пока девушка ничего не ответила. Похоже, он недооценил Анастасию. Не все девицы её профессии легко достаются.

Глава 7. Театр

Фиделия сидела в партере рядом с новым знакомым. Шла видоизменённая комедия Гоголя «Ревизор», в которой чиновников одели в современные костюмы и каски вместо шляп, а дочь городничего больше походила на неформалку, чем на благородную девицу. Актёры кричали, бегали по партеру и сцене, показывали пошлости и откровенную ерунду, никак не связанную с классической постановкой. Фиде хотелось уйти, и небеса услышали её желание.

Театр стал рушиться.

Сперва упала громадная люстра. Люди закричали, и треснули стены. Трещина побежала вперёд, к самой сцене, и унесла её в подвал вместе с нерадивой постановкой. Оставшиеся в живых вскочили и побежали к выходу. Началась давка.

У всех выросли огромные животы, которыми они напирали друг на друга. Обезумевшие походили на свиней. Одна такая толкнула Фиду к бывшей сцене. Фиделия упала и никак не могла встать, а вокруг один за другим появлялись человекоподобные монстры, хотевшие растоптать её. Наконец Фиду поднял Дмитрий, единственный, кто был похож на человека. В тот же миг театр опустел. Они стояли на обломках некогда роскошного места, вокруг которого стал расти лес. Деревья появлялись из каждой сломанной вещи. Лес казался дружелюбным, в нём не было пошлых сюжетов и глупых людей, в нём царили гармония и принятие. Фида хотела ступить в этот райский лес, но Дмитрий удержал её за руку. Его лицо стало меняться, и вот на неё уже смотрит человек из далёкого прошлого. Он просит встать к стене, и Фида покорно встаёт, хотя знает, что не должна этого делать.

Страшно. Безумно страшно стоять так у разрушенной стены, из которой тянутся руки-щупальца, они хватают её тянут в глубь обломков, откуда слышится противный пьяный голос: «Фиде-е-елия, где же ты?! Я пришёл спасти тебя!»

Фиделия закричала и проснулась в холодном поту. Такие сны ей виделись после встречи с Дмитрием, и из-за этого она с каждым днём становилась всё беспокойнее и рассеяннее. На работе не слышала клиентов, те жаловались на неё, Фиду ругали, она обещала быть внимательнее, но не справлялась с этим обещанием.

В пятницу Фида взяла отгул. Проснулась она в пять утра от очередного кошмара. На этот раз Дмитрий оказался отцом, который бросил её посреди пустынной дороги и уехал.

Фиделия заварила душицу, которая всегда помогала успокоиться. Внутренняя дрожь, высокая температура, боль в животе и ещё куча надоедливых симптомов появлялись всякий раз, когда Фиде предстояло что-то важное или страшное. К мучительным ощущениям в теле добавлялись пугающие мысли, от которых голова трещала по швам. Мысли о том, что Дмитрий всё-таки может оказаться маньяком, а этот день – последним в её жизни. «А если он и есть то счастье, что я столько ждала?» – спрашивала себя Фида и при этом касалась своих рисунков, кистей, кювет с акварелью, альбомов, переходила к ночникам, что подарил отец, трогала детские фотографии и механический карандаш, вдыхала запах старых шишек и гербария, обнимала мамину одежду, что до сих пор висела в шкафу и уже стала её собственной, и при этом неосознанно прощалась. Когда Фиделия поймала себя на этом, она вышла из дома, чтобы не сойти с ума до пяти вечера.

Ноги сами привели её к роще, которая уже успела измениться: деревья, низкие на тех выходных, теперь были высокими, могучими и украшенными чьими-то рисунками, некоторых же деревьев и вовсе не было, овраги оказывались в новых местах, прежние же завалили ветки и мусорные мешки, и лишь тропинки оставались всё теми же сосудами, ведущими в сердце природы.

Фида провела рукой по дубу, к которому прислонилась после первой встречи с Дмитрием. На коре по-прежнему оставались засечки от топора, из которых сочился сок. На месте раны толпились жуки и осы, упивавшиеся кровью дуба. Дерево истекало и, казалось, медленно покидало бренный мир. Впрочем, ветви его по-прежнему тянулись вверх, словно не желали видеть горестную землю. Об ствол дерева головой тёрлась огненно-рыжая кошка, которая вскоре исчезла.

Фида села на бревно, лежавшее рядом, и мыслями вернулась в детство.

Она всегда с нетерпением ждала свой день рождения, в который мама и папа устраивали настоящий пикник. Рано утром они собирали рюкзаки с едой, покрывалом и посудой и отправлялись в небольшой поход. Они шли по роще, разглядывали цветы, угадывали по пению птиц и так добирались до полянки, вокруг которой росла земляника. Они срывали её руками и ели, и она была гораздо вкуснее той, что продают на рынках. Потом расстилали большое покрыло и доставали бутерброды. Начинался завтрак. Мама с папой о чём-то спорили, смеялись и загорали, а Фида бегала по полянке, ела ягоды и смотрела на облачные замки, что плыли по небу, становясь тортами и бисквитами, на солнышко, что мягко согревало, на далёкий лес и на маму с папой, и ей казалось, что всё, чего она когда-либо хотела, у неё есть прямо сейчас, и большего не нужно.

Когда солнце начинало припекать, они собирали покрывало и шли к Волге, чтобы освежиться. Они осторожно спускались по обрыву, заросшему сиренью и травой, и выходили на ровную дорогу посёлка. Виднелись крестьянские домики и огороды. Уже отсюда слышался мерный шум воды. Они шли ещё немного и выбирались на каменистый берег, усыпанный кислыми яблоками, которые падали из заброшенных садов. Могучие синие волны омывали берег, речная пена окатывала камни, брызгала на лицо и уползала обратно в воду. Вдали зеленел левый берег, казавшийся бесконечно далёким. Здесь они проводили ещё пару часов, пока Фида не начинала проситься домой.

Фиделия вздохнула поглубже, улыбнулась далёким воспоминаниям, которые теперь казались по-настоящему счастливыми, встала с бревна и отправилась обратно.

Несколько часов она фотографировала картины и зарисовки, чтобы показать их директору кафе и, если повезёт, договориться с ним о выставке. Фида так и видела привычные серые стены, украшенные её картинами. Пейзажи соседствуют с натюрмортами, скетчи уживаются с крупными работами, везде царит гармония и покой. Пьяные перестают дебоширить, даже самые неотёсанные и грубые из них восхищаются кистью художника. «Но кто же это сотворил?» – спрашивают они. «Наша Фиделия, наш талант», – гордо отвечает директор, а Фида смущается, кивает и думает, что мир наконец принял её.

Мечты целиком поглотили Фиделию, но стоило закончить со снимками, как беспокойные мысли вернулись с новой силой.

– Я ведь его не знаю, – говорила она вслух, расхаживая от кровати до ванны. – Киндяков, как же! Не то псих, не то маньяк, вот он кто, – Фида кивнула отражению, припомнив первое впечатление и ночные кошмары. – Лучше бы сбежала, как тогда. И зачем приспичило меняться? – спросила она у фотографии родителей. – Это всё вы. Если бы жили нормально, у меня бы не начались все эти бзики. Ты, – Фида ткнула пальцем на отца, – оставил нас с матерью из-за какой-то художницы. А ты сошла с ума из-за этого. Будь вы нормальными, я бы училась в художке и давно выставляла картины. Но вы всё загубили. Вы всё испортили, – Фида покачала головой и повесила фотографию обратно. – Господи, да что со мной не так?! – вопросила она, глядя в потолок. – Почему у всех всё нормально, а я даже на свидание не могу пойти? Я проклята, что ли?!

После этого монолога у Фиды ещё сильнее разболелась голова, так что она пошла заваривать очередную порцию душицы. От травы её бросило в жар и стало клонить в сон. Фиделия задремала и проснулась в четыре. Ровно через час она стояла у входа.

Из такси поспешно выходили люди. Женщины выглядели так, словно надели всё лучшее, что оказалось под рукой. Девушки и юноши делились на две категории: одни носили вечерние наряды, другие же приходили в рваных джинсах и футболках. Мужчины в основном носили деловые костюмы, и всё бы ничего, если бы не их цвета. Напротив Фиды стоял мужчина в фиолетовом пиджаке и таком же галстуке, в кислотно-розовой рубашке и, конечно же, в джинсах. Поблизости бродил старичок в тёмном пальто и дачной шляпке в красно-чёрную полоску. За спиной у него висел походный рюкзак. Казалось, он никак не мог определиться, куда хочет пойти: в театр или на пикник, оттого подготовился и туда, и туда.

Конечно, такие эстеты встречались и на работе, и в маршрутках, но театр отчего-то кишел ими, и Фида с детским любопытством разглядывала этих людей, стараясь ни о чём не думать.

Она представляла, что вот сейчас придёт Дмитрий в своём фраке, возьмёт её под руку, и они войдут внутрь, а Фида будет смущаться и опускать глаза, когда в гардеробе спросят: «Вам на одну вешалку можно повесить?»

Раздался третий звонок. Постановка началась, все зашли внутрь, а Фида осталась зябнуть на улице. Ветер насквозь продувал тонкую ткань материнского платья, и ноги, едва защищённые капроновыми колготками, чувствовали каждое его прикосновение. По телу бежали мурашки. «Похоже, что я простыну», – подумала Фиделия, согревая дыханием ледяные пальцы.

Глава 8. Лето начала XIX века

Мария Петровна и Василий Фёдорович приехали в Симбирск, чтобы обвенчаться. Мари говорила: «Мне думается, что так мы будем счастливее, ведь это город, где мы оба появились на свет божий, он сделает наш брак robuste et fort⁴». Она действительно так думала, однако не менее важной причиной была холера, подступавшая всё ближе к Москве, в которой они жили. Именно поэтому оба приехали сразу же, как получили приглашение Льва Васильевича Киндякова, дядюшки Мари, который звал их, чтобы они позабыли тоску, нашедшую после смерти Петра Васильевича, папеньки Мари.

Мария Петровна горевала три года, однако слёзы ничуть не убавили её красоты, и она по-прежнему очаровывала мужчин грациозной кошачьей походкой, изящной фигурой и необычайным свечением глаз, которые лучились добротой, искренностью и силой духа. К тому же после смерти папеньки она заново открыла свой талант и теперь не расставалась с акварелью. Именно в это время она познакомилась с Василием Фёдоровичем, богатым и красивым офицером. Они влюбились, обручились и прибыли в Симбирск.

Здесь они увидели городок над могучей Волгой, гордые зелёные холмы, поросшие садами с сиренью, они окунулись в то беззаботное время, когда были детьми и жили в Симбирске, увидели все красоты, восхитились богатством природы и вскоре заскучали. Возвышенная поэзия Симбирска обернулась сухой прозой провинции. Город ничуть не изменился за те долгие десять лет, что Мария Петровна провела в Москве, и вскоре Симбирск стал поблекшим и скучным. Мари посещала скромные провинциальные балы, беседовала с дядюшкой, отвергала назойливых местных женихов и рисовала, чтобы хоть как-то занять себя. Даже начала собственный портрет, который увенчал бы коллекцию созданных ею картин. Выбираясь из мастерской, она вместе с женихом прогуливалась по роще, прилегавшей к поместью Киндяковых, чтобы занять себя до назначенного дня свадьбы, после которого они покинут ленивый городок и отправятся куда-нибудь ещё.

Сегодня они хотели посетить старый масонский храм, а после погулять по холму над обрывом.

Этот храм построил предок Марии Петровны, дед по линии отца. Мари видела это громадное каменное сооружение ещё в детстве, потому оно ничуть не впечатляло её теперь.

– Взгляните, Мария Петровна: кто-то написал стихи прямо на храме. Ваш oncle⁵ не обрадуется.

Мари подошла ближе и увидела знакомые строки:

 
Не узнавай, куда я пусть склонила,
В какой предел из мира перешла…
 

– Это ведь Жуковский. Он читал эти стихи, когда бывал у нас в доме в Москве, когда папенька был жив. И Пушкин с ним приходил, и они всё говорили, и всё читали. Не думала, что встречу здесь его poèmes mignons⁶.

– Отчего вы зовёте его стихи милыми?

Мари улыбнулась и прочла дальше:

 
…О друг, я все земное совершила;
Я на земле любила и жила.
 

– Вы чувствуете? Сколько трагизма, романтизма, сколько силы! Только не смейтесь, Василий Фёдорович. Вы не любите романтику, я знаю, но… mon âme⁷ требует прекрасного, я люблю поэзию, звёздное небо, живопись. Я не могу без них.

– Потому-то я и полюбил вас, Мария Петровна, – сказал Василий Фёдорович и взял её за руку, но Мари осторожно высвободила руку и поглядела на него своими лучистыми глазами.

– Как здесь ни скучно, всё-таки я рада, что мы приехали в Симбирск. Здесь всё такое родное. Я иногда думаю, что этой рощи и старого дома нам бы хватило для счастья.

– Если захотите остаться после свадьбы, я не стану возражать, Мария Петровна. Вы знаете, что я сделаю всё, чтобы вы были счастливы. Я могу даже выслать из Симбирска того Башмакова. Но пойдёмте к холму, вы любите смотреть на Волгу.

С высоты перед Марией Петровной открывалась сказочная картина, которую так хотелось зарисовать, но на которую не хватило бы никакого таланта: ленивые сиреневые облака, время от времени подгоняемые слабым ветром, крик чаек, рассекающих своими хвостами покойное небо, а ниже – сирень, растущая по обрыву, тёмные ели, окаймляющие реку, синяя Волга с судами и зеленеющие леса другого берега, гордые и почти не тронутые рукой человека. Воздух пропитан цветами, весной и умиротворением, и кажется, будто человек тоже часть природы, будто Адама и Еву так и не изгнали из рая, а всё земное – сказочный сон в Эдемском саду.

Мария Петровна глубоко вдохнула и закачалась. Сирень совершенно одурманила её.

– Не упадите, – Василий Фёдорович придержал невесту и сказал: – Quel paysage!⁸ Знаю одно poème, должно быть, его писали как раз на этом месте. Я не мастер в чтении стихов, но всё же послушайте и больше не говорите, что я не романтик:

 
Ах, вид какой на Волгу!
Взирать её подолгу —
Мечтание поэта,
Поющего про лето,
Про свет, любовь и счастье,
Сотрущие ненастье,
Какое в душу лезет.

Река разли́лась песней,
Всех вод она прелестней.
Как мать голубит землю.
Её словам я внемлю,
Шептанье волн запомню,
И шелест ели тёмной
Навеки унесу я.
 

– Как хорошо здесь, Василий Фёдорович, – прошептала она, помолчав с минуту. – Не напрасно мы приехали. А знаете, ежели мне вдруг суждено умереть в этом городе, похороните меня прямо здесь, на холме, чтобы я вечно видела эти места.

– Мария Петровна! – опешил он. – Упаси вас бог, зачем же умирать? Мы с вами только жить начали. Да и как христианку хоронить на холме?

– А как же солдаты, погибшие и на холмах, и под ними? Некоторые, говорят, бродят по этому свету, неприкаянные, всеми позабытые. Представляете, каково им?

– Любите вы об этом говорить, mademoiselle, – вздохнул он. – Вам, мне думается, понравилась бы одна старушка… Она только и делает, что говорит о призраках и неприкаянных душах.

– Что за старушка? – лениво спросила Мария Петровна, почти не слушая.

– Живёт в вашей деревне, я её ещё мальчиком узнал. Если хотите, сходим к ней, всё равно нам нечем заняться.

Мария молчала, снова отдаваясь своим мыслям. Странное чувство обуревало её на этом месте, словно весь мир вливался в её душу, ещё немного, и она станет едина с каждой травинкой, с каждым кустом сирени, с каждым деревом в этом лесу.

– Вам дурно?

– Нет, je me sens bien⁹, – медленно ответила она и улыбнулась. Так Мари надеялась стереть с лица отпечаток туманного предчувствия, который, должно быть, пугал Василия Фёдоровича. – Пойдёмте к той старушке. Хочу её послушать.