Регина Рауэр
Три желания, или Дневник Варвары Лгуновой
7 июня
Сегодня было официально покончено с повторением паразитологии. Ура, товарищи, ура! Я вздохнула с облегчением, перекрестилась, будучи атеисткой, и на радостях решила приготовить мясо в горшочках.
Последние мы с Сенечкой случайно обнаружили во время генеральной уборки.
А генералили мы вчера.
Прибирались под великие страдания Дэна о том, что мы ему мешаем заниматься, и, вообще, у него всё лежит на своих местах. В момент последнего высокомерного заявления Сенека очень вовремя извлёк из обувной тумбы, где хвостатый паршивец под шумок решил оборудовать себе очередное жилище, железную кружку с засохшей булкой.
Я, иронично выгнув бровь, уставилась на Дэна.
– Гений господствует над хаосом, – не дрогнув, столь же высокомерно отрезал он и скрылся в своей комнате.
Доучивать паразитологию, дабы сегодня за завтраком гордо объявить, что мухи, вши и блохи успешно пройдены, закреплены в памяти и готовы для сдачи.
***
Я уже ставила глиняные горшочки в духовку, когда зазвонили в домофон. От неожиданности чуть не выпустила из рук один и чертыхнулась.
Не, пускай Дэн идёт.
У меня тут мясо и енот, который уже тянет лапы к крышечке и…
– Сенека, имей совесть! – я возмутилась, выдернула из-под самого чёрного носа последний горшочек и торопливо запихнула его к остальным в духовку. – Я пять минут назад тебе целую вареную курицу дала!
Енот, сидя на задних лапах и поджимая передние, скромно потупился.
– Что, всё съел?!
Я ахнула и перевела ошарашенный взгляд на его миску с водой.
Пустую.
– Ты пустишь меня по миру, троглодит хвостатый!
Сенечка презрительно фыркнул, а в кухню заглянул Дэн, поправил очки и непривычно растерянно проговорил:
– Варь, к тебе там пришли.
Будь на дворе тридцать седьмой год, то я решила бы, что чекисты, поскольку голос и вид моего соседа только их визиту и соответствовал. Однако год был не тот, поэтому я только вручила енота Дэну, как эстафету, и пошла узнавать, кто по мою душу явился.
Честное слово, лучше бы чекисты!
Но жизнь – увы и ах! – ко мне немилосердна…
В дверях светился от радости Вениамин собственной персоной.
При параде.
И с огромным букетом розовых роз.
И весь мой богатый словарный запас при взгляде на эту картину испарился как-то враз. Осталась только гулкая пустота в моей голове, а Веня…
…Веня ещё на второй неделе учёбы и знакомства решил окончательно и бесповоротно, что я – его судьба. Он решил и, как всякий уверенный в себе мужчина, действовать активно и решительно начал.
Девиз: «Вижу цель – не вижу препятствий» был его руководством к действию.
В прямом смысле слова.
Препятствий он не видел, никаких и никогда.
Контрольная по старославянскому, когда все активно переводят и выискивают глаголы? Пфф, фигня! Ради пятиминутного выступления двух музыкантов из ближайшего перехода – приглашение на свидание должно ведь быть эффектным? – все отвлекутся, проникнутся, умилятся, а главное Варечка согласится.
Варечка, правда, была согласна только зафитилить в него туфлей с пятнадцатисантиметровым стальным каблуком, поскольку в деканат вызвали нас обоих и сделанную, если не идеально, то почти, мою контрольную аннулировали тоже.
Или был ещё выдающийся случай.
Преддверие восьмого марта.
Нежные и хрупкие тюльпаны, открытки, страдальцы-мужчины и концерт внутри нашего любимого исторического факультета. Сооруженная сцена в одной из больших аудиторий и занавес-штора к ней. Все в приподнятом настроении ждут начала. Смеются, переговариваются, мужская часть нервно готовится. Первым, как и положено, с торжественной речью выступает декан. Шторы-занавесы медленно разъезжаются за его спиной, и мы видим растянутую на всю стену надпись: «Варенька, я тебя люблю!!!»
Большими алыми буквами.
С сердечками.
Можно не говорить, что декан, а заодно все остальные не очень были рады столь широкому жесту пылкого влюбленного?
Да и на меня, пытавшуюся слиться со стеной – и, вообще, не Варенька я! – тоже кидали взгляды, далёкие от радушных. Особенно декан, что от пошедшего не по плану мероприятия слегка так побагровел.
Прямо под цвет Вениной рубашки.
Которых у Вениамина Вассермана, к слову, было много.
Как и галстуков-бабочек, без коих из дома он, кажется, ещё ни разу в жизни не вышел. И меня не покидали смутные подозрения, что даже в яслях эта идиотская бабочка гордо украшала шею маленького Вассермана, а Соломония Яковлевна, повязывая её каждое утро, смахивала слезу умиления.
Такой ведь приличный и хороший мальчик.
Нарядный.
В меру упитанный.
Грустный Карлсон, как окрестили его на родном курсе. И не будем показывать пальцем, кто такой добрый и креативный подал идею к такому прозвищу. Эта страница истории навсегда останется покрытой мраком, и я ни за что на свете не признаюсь, что первой в порыве ярости Карлсоном его обозвала я.
Ну, а про грустного добавил кто-то из народа. Чётко, к слову, подметил, поскольку грустным Венечке ходить до скончания века или появления новой судьбы, поелику я этой самой судьбой становиться категорически отказываюсь.
Мы не совместимы.
Никак.
И дело даже не в росте, что у Вени метр с кепкой, отчего все разговоры у нас с ним получаются неравными, а его глаза не поднимаются выше моей груди, и не в том, что шевелюра у Вассермана рыжевато-морковного колера.
Просто… просто мне с ним неинтересно.
И душно.
Он душит своим вниманием, оглушает пафосными монологами, а от его нарядов у меня рябит в глазах. И главное, от его театральщины неизменно появляется желание провалиться под землю, попутно делая вид, что мы даже не знакомы.
Без театральщины же Веня не может.
И год назад, когда я только начала встречаться с Вадиком, Веня, упав на колени, отчаянно и драматично заявил, что он проявит выдержку и дождется того времени, когда я одумаюсь и вернусь к нему, потому что именно он, Вениамин Вассерман, а не презренный Вадик, любовь всей моей жизни.
Я тогда только глубоко вдохнула, шумно выдохнула и, обогнув Веню по дуге, молча прошла дальше, объяснять и спорить было бесполезно и себе дороже.
А теперь… вот сейчас на пороге квартиры, глядя на Веню, я это вспомнила и едва не расхохоталась.
Истерично.
Чёртов дневник!
Молодец, Варвара Алексеевна, захотела встретить любовь всей своей жизни?! Так получи и расписаться не забудь.
«Любовь всей твоей жизни» каким-то образом нашла тебя сама. Объявилась на пороге новой квартиры, и теперь мнётся в парадном оранжевом пиджаке, под которым кокетливо виднеется весёленькая рубашка в цветочек и, конечно, неизменная бабочка.
Фиолетовая.
И я, смотря на всё это, очень так хорошо поняла, почему даже вечно мрачный и невозмутимый Дэн проникся и изумился. Когда такое чудо объявляется на пороге твоего дома, остаться равнодушным нельзя.
Да.
– Вассерман, ты что здесь делаешь, а? – без особой радости, скорее мрачно, в духе Дэна, поинтересовалась я.
– Варя, я всё знаю! – патетично, будто только и ждал моего вопроса, воскликнул Веня и, простерев руки и букет в мою сторону, рухнул на колени.
Вздрогнули и я, и пол.
Пол от тяжести, а я…
Нет, ну ни за что не поверю, что только у меня есть пара косяков, кои мелькают сразу после этой прекрасной фразы. Все после слов: «Я всё знаю!» вздрагивают, вспоминают, что именно какая-то сволочь может знать и откуда, а потом быстренько прикидывают, где лучше прикопать труп этого всезнающего.
Так что повод вздрогнуть у меня был.
И ещё какой…
Но спрашивать – Что же ты, солнце рыжее, знаешь?! – я не стала. Сложив руки на груди, я ждала продолжения обличительной речи от артиста погорелого театра и тоскливо думала, что буду, кажется, не единственной зрительницей.
Угадала.
Из кухни на шум с бананом в руке выглянул Дэн, а на его штанине красочно висел Сенечка, что, имея на редкость целеустремленный вид, пытался вскарабкаться повыше, жадно тянул лапы к банану и тихо, но крайне возмущенно фыркал-сопел.
– Что, Канатчикова дача начала давать гастроли? – с интересом рассматривая павшего ниц Вассермана, хмыкнул Дэн.
Я закусила губу, дабы не рассмеяться.
Веня же поднял голову, с ужасом уставился на Дэна и, вопрошая, трагически провыл:
– Кто, Варечка? Кто это такой? – пошёл на понижение до страшного шёпота Вениамин, и… и его голос взметнулся обратно ввысь, до фальцета. – На кого ты меня опять променяла, о, Варвара?!
Дэн поперхнулся.
Сенечка, забыв на миг даже о банане, что уже был пару раз надкушен соперником, замер и покосился на Вассермана.
– Я знаю, как подло тебя бросил тот гадкий человек. Ты предпочла тогда его! Несмотря на все мои уговоры и предостережения, – продолжил трагедию в духе Шекспира Веня, по которому, судя по скрытым талантам, должны рыдать все театры мира, начиная с Большого. – Но теперь, обжегшись и зная, что я был прав, что я и, только я, сделаю для тебя всё в этом мире, ты снова выбираешь не меня? Ты ушла к вот этому?! Почему, Варя, почему?! Ведь я же люблю тебя! Боже, только ты знаешь, как сильно я люблю её!
Веня закатил глаза к потолку.
Зря.
Бога там точно нет.
И почему, если на то пошло, только боже?!
Весь исторический факультет, включая декана, тоже в курсе, Рома с Милой опять же знают, а теперь ещё и Дэн с Сенечкой в известность поставлены. На последних я и покосилась, помахала за спиной рукой, мол, валите отсюда.
Конечно, они меня сразу послушали и ушли.
Да-а-а, в моих мечтах.
В жизни эти двое меня нагло проигнорировали.
Продолжили с любопытством наблюдать за страдальческим монологом влюблённого, что обороты и риторические вопросы только набирал. Сенечка же набрал высоту, добрался-таки до банана, устроился с удобством на руках соседа, и… и с Дэном от этого самого банана они теперь откусывали попеременно.
И смотря на это всё, хотелось то ли заорать, то ли захохотать.
Кажется, на Канатчикову дачу первой уеду я.
– Варенька, я говорил с мамой, – Веня, не вставая с колен и выставив перед собой подобно щиту букет, пополз в мою сторону. – И знаю про твои проблемы с деньгами и жильем. Она согласна, чтобы ты переехала к нам. Она приняла мой выбор!
Ну как так-то, Соломония Яковлевна?!
Наша с вами, пускай, и единственная, но незабываемая встреча у дверей института успокоила меня, что вы будете стоять до последнего, умрёте, но золотце своё в мои алчные ручки не отдадите!
Я ведь поверила, а вы…
Вот и верь после этого людям!
– …мама поняла, как сильно я тебя люблю, когда я две недели отказывался кушать её бесподобный тейглах7! – Веня признался с гордостью.
Я не нашлась с ответом.
А Дэн скептически хмыкнул… почему-то над самым моим ухом хмыкнул, защекотал дыханием и едва слышно поинтересовался:
– Помочь или как?
– Или как, – также тихо пробормотала я. – Уйдите лучше.
Пожалуйста.
Но Дэн не ответил и не ушёл.
И пока он, кажется, о чём-то думая, стоял рядом дальше, Веня замер у моих ног и, вскинув вверх руку с букетом, закончил:
– …теперь я жду только твоего ответа, Варенька. Только от него зависит моя погибель или моё счастье, которое можешь даровать мне лишь ты. Ты переедешь к нам с мамой и будешь моей девушкой?
Вопрос повис во враз наступившей тишине.
Потонул в ней, а я неловко покачнулась назад, почти упала на руки Дэна. Он же удержал и за плечи обнял, а потом в сторону решительно отодвинул и, шагнув к Вене, присел около него.
– Слушай, кончай комедию играть, а, – как-то проникновенно и весьма угрожающе проговорил мой сосед, сообщил негромко, но твердо. – Варя никуда не переедет, и девушкой твоей она не будет.
– Почему это? – Веня, вскинув голову и сощурившись, губы обиженно выпятил. – Чем ты лучше меня?
– Ничем, – головой Дэн мотнул, пожал безразлично плечами, и договорил он холодно, но слишком уверенно. – Просто она уже моя девушка, и я тебе её не отдам.
***
Вениамин, откинув назад рыжий чуб, гордо удалился вместе с букетом и… моим хорошим настроением.
А к шести вечера вновь забарабанил по стёклам серый дождь, затянуло свинцовыми тяжёлыми тучами всё небо, что потемнело вдруг, надвинулось на землю, и, закрывая окно, я окончательно впала в тоску и меланхолию.
Не люблю дождь.
И Веню, после которого настроение стабильно в минус.
Ещё сосед удивил.
Можно сказать, защитил, ответил за меня, когда я не могла выдавить из себя и слова. И думается как-то неправильно, что Вадик вот так ни разу не поступил. Он презрительно кривился, издевательски смеялся, но никогда мне не помогал избавиться от Вени.
И надо сказать спасибо Дэну.
Только вот после дневного шоу он скрылся у себя, засел, кажется, дальше за свою биологию, и отвлекать его у меня чуть ли не впервые не хватало духу. Да и отыскать силы на пойти-постучать-поговорить у меня не получалось.
Поэтому спасибо я скажу завтра.
Да.
А сегодня… сегодня у меня была гора подушек, которые я накидала к открытому балкону, стащенный со стола ноутбук и мирно дремлющий Сенечка под боком, что в роли грелки ныне выступал.
Ещё телефон.
Я позвонила Миле, которая, однако, не ответила и из меланхолии меня не вывела, не согласилась с тем, что Веня – полный придурок, а я – не полная дрянь, игнорирующая порывы большой и светлой.
И устав слушать гудки, я отложила телефон.
Придвинула ноутбук.
Значит-с, Варвара Алексеевна, будем справляться сами и фильмами. Старыми, любимыми, проверенными не одной депрессией.
«Имитатор» с Уивер, «Игра» с Дугласом или «Сердцеедки» снова с Уивер?
Как в детстве, Эники-беники ели вареники…
Вышла «Игра».
***
Десять минут фильма, и в комнату со стуком заглянул Дэн.
– Да?
Сенечка, внаглую перебравшийся мне на живот, лениво открыл один глаз и чуть повернул голову.
Дэн же неожиданно спросил:
– С тобой можно?
Однако…
Я растерянно пожала плечами и спросила не менее растерянно:
– «Игру» с Дугласом смотрел?
– Нет.
Он подошел ближе, хмыкнул уже привычно, глядя на стоящий на импровизированном из подушек столе ноутбук, и рядом, скрестив по-турецки ноги, уселся.
– А как же биология? – я поддела, спросила, когда Николас ван Ортон прощался с женой, и покосилась на Дэна.
Улыбнулась.
Отвернулась, потому что моему соседу совсем не надо знать, что я рада тому, что он тут, пришёл, и тому, что я не одна. Это ведь очень важно, чтобы было с кем разделить тоскливый вечер и паршивое настроение.
– Достала. Там экология одна осталась, – даже в полумраке, при свете одного ноутбука было видно, как он болезненно поморщился, скривился. – Надо отдохнуть.
– Тогда отдыхай, – я согласилась и, потянувшись, перемотала на самое начало. – Смотри, я всё равно сто раз видела и ещё раз мне не надоест. Тут финал классный, ни за что не догадаешься! Но смотреть надо внимательно и с первой же минуты…
***
Оказалось, что с Дэном весело.
Интересно смотреть вдвоем.
Мы спорили о сюжете и героях, постоянно ставили на паузу, чтобы очередное предположение о том, что будет дальше, выдвинуть, заключали пари на щелбаны.
И смущения, что я всё это уже видела и знаю, не пришло.
Мы первый раз за всё наше недельное знакомство общались, смеялись, переругивались без настоящей ругани. Мы впервые говорили о чём-то большем, чем привычное и официальное привет-пока-ужин-обед-в-холодильнике-меня-сегодня-не-будет.
И… я не запомнила, когда заснула окончательно. Продолжал разговаривать голосом Дугласа ноутбук, а голова медленно опустилась на твёрдое, но теплое плечо.
Надежное.
8 июня
– Варя?
– М-м-м?
– Варвара, вы меня слышите?
– Угу, – я, медленно разлепляя ресницы, подтвердила неохотно.
Зажмурилась тут же быстро, и свободной рукой глаза для надежности прикрыла. Солнечный свет, ослепивший враз и до слёз, скорости этому придал неплохо, разбудил куда лучше, чем звонок.
И птички.
Что за окном чирикали мерзопакостно, пели до противного жизнерадостно. Залетал, играя невесомым тюлем, в комнату ветер, приносил запах лета и раннего утра, прохладу. И около уха сопели тихо и умиротворённо, щекотали шею.
Что…
Я попыталась сесть.
Сообразить, что происходит, где я и кто это рядом пыхтит. Впрочем, с последним я разобралась быстрее всего. Признала по влажному носу и жаркому меху вконец обнаглевшего и потолстевшего – диета ждёт тебя, поганец! – Сенечку, что на мне удобно растянулся, вякнул недовольно, когда с себя я его спихнула. Попыталась распутаться в не пойми откуда взявшемся пледе, попутно соотнося знакомый голос с именем, которое тоже вроде знакомое, но… в памяти оно всплывать отказывалось.
И, чувствуя, как трещит голова от всего и сразу, я постаралась поддержать разговор бодро-задорным голосом, ибо как я могу спать в… в…
Да, а, собственно, который сейчас час?!
– Варя, простите, что звоню в столь раннее время…
Я, наконец-то выбравшись из огромного и теплого пледа, села на полу, провела рукой по лицу, пытаясь проснуться окончательно. Поежилась, сразу замёрзнув и потянувшись обратно к пледу, от холода, а в голове от этого же холода щёлкнуло, и знакомый голос таки соединился с именем, точнее сначала из памяти вынырнула фамилия.
Гордеев.
– …надеюсь, что я вас не разбудил…
Ноутбук, по которому было стукнуто почти на ощупь, включился своевременно, загудел тихо, показывая привычную заставку с прозрачными мыльными пузырями, за которыми белые цифры времени я всё одно разглядела.
Подавилась, резко просыпаясь, зевком.
Полшестого утра?!
Он надеется, что не разбудил меня в полшестого утра?!
– …хотя, скорее всего, вы ещё спали.
Какой догадливый!
Ответить и ласково, и убийственно: «Ну что вы, Ярослав, я давно встала. Алексей Михайлович – мой кумир!» тянуло сильно, но исторический сарказм вряд ли был бы оценен и понят, поэтому вслух сказала я другое, спросила обеспокоенно:
– Что-то случилось, Ярослав?
Честно, зубами я скрипела только мысленно.
Материлась тоже.
– Я улетаю в Берлин на две недели, – Гордеев проговорил негромко, странным тоном, в котором извинения мне почудились. – Перед вылетом захотелось услышать ваш голос…
Злобный и охрипший со сна?!
Правда, это было бы мило, не будь на часах пять тридцать утра!
Очень злая, но уже далеко не такая сонная, я молча переваривала признания явного романтика и слушала повисшую между нами тишину. Странную тишину, ибо в ней призрачным эхом шумел и гудел далёкий аэропорт.
У которого свой, особенный, голос.
– По работе летите? – я всё же спросила.
Произнесла, когда молчать и слушать этот гул стало больше невозможно, а от обоюдного молчания появилось чувство неловкости.
Собственной дурости.
– Да, – он подхватил, заговорил торопливо и бодро, – планируем подписать контракт с немцами. Полгода шли переговоры и вот…
Контракт.
Ясно и понятно.
Он, смазывая объяснения, заразительно зевнул.
– Извините, – Гордеев, кажется, смутился.
А у меня возникли подозрения, что принцип: «Не спишь сам – не давай другим» люблю и претворяю в жизнь не только я.
Есть у нас что-то общее, да.
– Так и быть, – я, зевая в ответ, согласилась охотно.
– Всё-таки я вас разбудил.
– Да.
– Простите.
– Прощу, – я, снова зевая, головой согласно мотнула, уточнила мстительно, – часам к двенадцати. И даже индульгенцию вышлю. Голубиной почтой. Ждите.
– Варвара, вы всё же очаровательны, – Гордеев рассмеялся.
А я… я улыбнулась.
Сердиться на него долго как-то не получалось. Хотя с очаровательностью я бы и поспорила, не видел он меня по утрам, особенно во время сессии.
– А я эгоистичный дурак, – продолжал он, пожалуй, шутливо. – Готов каяться и извиняться. Просите что угодно, привезу из Берлина то, чего душа желает.
– Мне?! – я уточнила.
И растерялась.
От щедрости невиданного масштаба.
– Да, Варя, вам.
В голосе Гордеева послышалась улыбка.
А у меня перед глазами показался длинненький такой, как в мультиках, свиток, что мысленно раскатился на всю комнату. Привиделись соборы и дворцы, аккуратные улочки и старинные фахверковые дома.
Музейный остров.
И зоопарк со слоновьими воротами.
– Фотокарточку рейхстага, – в итоге буркнула я.
И вакцину от зависти.
Гордеев помолчал, а после скорее утвердил, чем спросил:
– Сердитесь?
Он издевается, да?
Конечно, я сержусь!
Мало того, что разбудили, можно сказать, ночью, так ещё и сообщили, что кто-то сваливает в Берлин со всеми его достопримечательностями и красотами, а кто-то остается в нашем родном и любимом городе, где каждый музей и здание, имеющее хоть какое-то историческое значение, изучено вдоль и поперек.
– Нет, не сержусь, – я, прогоняя остатки зависти, выдохнула и ответила уже серьёзно. – Ярослав, мне ничего не надо.
– Хорошо, – он отозвался после паузы, и его голос обиженным сделался, превратился в лёд. – Я вас понял, Варвара. Объявили посадку…
– Я поняла, – улыбку, что, кажется, вышла грустной, я скривила открывшему глаза еноту и показала язык. – Удачного полёта и мягкой посадки.
– Спасибо… Варя?
Он позвал.
Когда я почти отключилась, скользнула по экрану пальцем, но в последний миг замерла, застыла, чтобы, подумав не больше пары секунд, спросить:
– Да?
– Не исчезай из моей жизни.
***
Уснуть в этот день я больше не смогла, поэтому по-утреннему хмурого и сонного Дэна на завтрак ждала овсянка и сырники. На кашу он брезгливо поморщился и отодвинул, а сырники, всю тарелку, придвинул к себе.
– Сначала каша, – я выдала улыбку великого тирана и назидательным тоном проговорила. – Будущий врач должен знать о пользе правильного питания и овсянки, которую подают на завтрак всех английских аристократов.
Тарелка сырников уехала обратно на середину стола, а каша была водружена ему под нос.
– Кушай и наслаждайся.
– Варвара, ты не Варвара, а жестокий варвар, – печально констатировал мой сосед.
– Знаю, – жестокий варвар в моём лице оскалился безмятежно.
И мило.
И что я могу сделать, если овсянку в отличие от многих любила всегда?
Вообще считаю, что в садике меня недолюбливали именно из-за этого, а не потому что, как утверждает мама, я отбирала куклы у девочек, постоянно дралась с мальчиками и не давала никому спать в тихий час.
Вот.
– Ты… – Дэн, беря ложку, протянул тоскливо.
Не договорил.
Ибо зазвонил неожиданно мой телефон, заставил вздрогнуть, а высветившийся знакомый номер, что когда-то давно и невзаправду был подписан именем Геродота, заставил побледнеть, перестать язвительно улыбаться.
И из-за стола я вышла поспешно, сбежала в свою комнату, не обращая внимания на удивленный взгляд соседа и его неразборчивое восклицание. И дверь я закрыла плотно, посмотрела на вибрирующий телефон, который побелевшими пальцами сжимала.
Геродот.
Отец истории, как известно.
Тот, кто столь настойчиво звонил, для меня тоже отцом истории являлся. А ещё он был профессором археологии и куратором моей группы, что носился с нами уже два года, решал всевозможные проблемы и переживал, как за своих детей.
И я долго медлила прежде, чем ответить, но… за свои поступки ответ держать надо.
– Илья Германович? – я произнесла первой, проговорила непривычно робко.
И внутри что-то ухнуло.
Оборвалось, будто я с разбегу и вышки прыгнула в ледяную воду реки, как было однажды в детстве. Мы тогда искренне считали, что двадцать седьмого мая после трёх дней жары под тридцать вода успела прогреться, можно купаться.
Спас меня в тот день Ромка, вытащил.
– Варвара, здравствуй.
– Здравствуйте.
– Через час у вас начнется экзамен. Средние века, кажется?
– Да.
Я, пусть он и не мог видеть, кивнула осторожно. Почувствовала, как в голове противно и трусливо зазвенело, похолодело всё внутри.
Первый экзамен из пяти.
И если я передумаю, то ещё есть и шанс, и возможность. Только сесть на трамвай и проехать три остановки, перейти дорогу и зайти в корпус, а там пятый этаж и знакомая до боли большая аудитория.
– Варя…
– Илья Германович, я уже всё решила, – я перебила его быстро, решительно, пока эта самая решительность меня не покинула.
– Варя.
– И заявление я уже написала, – вот это я проговорила совсем скороговоркой.
И зажмурившись.
Я боюсь того, что он может сказать?
Да, боюсь.
Потому что я точно знаю, что он может… уговорить. Геродот убедит в своей правоте, разложит по полочкам всю мою глупость, и я… останусь. Ещё на год, а там мудрый отец истории снова найдет правильные слова или их даже не потребуется, потому что я смирюсь, напомню сама себе, что до окончания всего курс.
Поздно рыпаться.
– Заявление не проблема, – он говорит спокойно и вдумчиво.
Как всегда, как на лекциях, которые он нам читал на первом курсе, а мы, завороженно слушая, никогда их не пропускали.
Он же умеет говорить интересно, убедительно.
И я, оттолкнувшись от двери, выхожу на балкон.
Мне нужен свежий воздух.
– Нет.
– Варя… – в его голосе слышится горечь.
И я до боли и онемевших пальцев сжимаю телефон, что кажется обжигающе горячим, невозможно тяжёлым. Отшвырнуть бы его, выкинуть, чтобы не говорить, не травить себе душу и в выборе своём не сомневаться.
– Илья Германович, я не могу.
– Не хочешь, – он возражает проницательно, усмехается.
Да.
Так… честней.
Мочь могу, но больше не хочу.
– Что ж… зайди хоть со стариком попрощаться, Варвара Алексеевна, – Геродот вздыхает тяжело и, кажется, смиряется.
– Зайду, – я, не обращая внимания на слёзы, моргаю и обещаю.
Честно.
Я ведь ещё не забрала академическую справку и аттестат.
***
Второй день Мила не отвечала на звонки, не заходила в сообщения, сети. Она не подавала признаков жизни, и на неё это было совсем не похоже. Молчал и телефон Юрки, до которого дозвониться я тоже пыталась.
И поэтому к обеду, расхаживая по дому и роняя всё подряд, я начала волноваться, а к пяти вечера уговорила Дэна остаться с Сенечкой и, в сотый раз безрезультатно набирая номер, поехала к пропавшей со всех радаров подруге.
Открыла она не сразу, а как раз в тот момент, когда я уже была готова звонить Ромке, МЧС и бог знает кому ещё.
– Привет. Чего долбишь? – безжизненным голосом спросила Мила, отступая вглубь прихожей и кутаясь в не по-летнему махровый халат.
А я опустила руку, прекратив давить на дверной замок, и уставилась на неё.
– Милка… – это было единственное, что я смогла выговорить, разглядывая мою лучшую подругу детства и юности.
То, что стояло напротив меня, совсем не было похоже на Милу.
Нет.
Мила не такая.
Она весёлая, жизнерадостная, целеустремленная, немного циничная. Господи, да она любая, но только не поникшая и равнодушная!
У вот этой бледной копии моей Милы даже ярко-рыжие волосы потускнели, перестали виться задорными кудряшками, за которые ещё в детстве её дергал Ромка. Выцвели пронзительно голубые глаза, покраснели красноречиво.
– Мил, что случилось?! – оглядев её и отогнав промелькнувшие за секунду ужасы, едва слышно прошептала я.
Закрыла, наконец, зайдя, за собой дверь.
– Юрка ушёл.
– Куда ушёл? – я моргнула непонимающе.
Подумала заторможено про хлеб и магазин через дорогу, в крайнем случае, за углом. Там ассортимент больше.
Это же Юрка.
Юрец, как называл его, пренебрежительно кривясь, Ромка. Он Милку обожает, сооружает алтарь в её честь и молится ежедневно, как фыркает тот же Ромочка!
Куда он мог уйти?!
Только за хлебом…
– Не знаю, он не сказал, – Мила пожала безразлично плечами, пошаркала тапками в сторону кухни, уточняя раздельно и обстоятельно. – Собрал вещи. В чемодан. Из кожи. И ушёл. Вчера. Утром.
– Как?
– Ногами.
– Мил, я серьёзно!
Я, пойдя следом, взгромоздилась напротив неё за барную стойку, огляделась по сторонам, и такая знакомая кухня мне первый раз почудилась незнакомой.
Заброшенной и неуютной.
– Я тоже, – она отозвалась угасающим эхом.
Опустила, замолкая окончательно, голову на сложенные замком руки.
Тупиковый разговор.
И вздохнула уже я, подумала и встала, чтоб кофе сварить, ибо, когда всё плохо, мы покупаем красное полусладкое и грузинское, но, когда всё хуже некуда и жизнь летит в тартарары, как сегодня, мы варим кофе.
Чтоб зёрна сильной обжарки.
Горький шоколад.
И апельсиновая цедра.
Панацея ото всех проблем и разбитых сердец у каждого своя.
– Он сказал, что я не соответствую его уровню, – Милка заговорила негромко, начала рассказ, когда я, уже обжарив зёрна, в кофемолку их высыпала. – У него впереди карьерный рост и светлое будущее, а у меня… я сижу без образования в захудалом магазине затюханой продавщицей. Это мой потолок. Я же дура тупая.
Язык, чтоб не высказаться, я прикусила.
С-с-су… сумчатый.
Идиот.
Мила умная.
Просто дико упрямая и принципиальная. Либо всё, либо ничего. Ещё в десятом классе она решила быть клиническим психологом, грезила идеей людям помогать. И было бы всё легко и просто, по плану и мечте, поскольку экзамены она сдала хорошо, просто отлично. Ту же биологию лучше неё только Ромка написал, но… имелась одна проблема.
Единственная загвоздка.
Дорогая.
На клинических психологов в нашей областной столице учили только в медицинском и только платно. И цифра там значилась даже за один год такая, какой у Милы и ба никогда не было и быть не могло. И уезжать в другой город, ещё дальше от ба, Милка отказалась сразу и категорично, как и рассматривать другие варианты и институты.
Гордо задрав нос, она пошла зарабатывать на мечту. Мыла полы, сидела с детьми, раздавала листовки, работала в магазине.
И врезать Юрке за «затюханую продавщицу» я хочу сильно и лично.
– Ещё он в Турцию хотел, в июле, – Мила шмыгнула носом, – билеты уже заказал, а я… я не могу. У меня же ба, я ей обещала приехать. Помочь. Там грядки и картошка. Ба хорохорится, конечно, но ты же знаешь… Я ему сказала. И что он может поехать со мной. Решила позвать в деревню. Дура. У нас с этого всё и началось…
Ну да, в принципе, логично.
Где Турция, а где огород в деревне у ба.
У Анны Николаевны, что Милу и вырастила. Забрала в небольшой районный город из столицы, когда Милкина мать после первого сентября уехала за лучшей, а главное свободной жизнью. Она повязала с утра дочери банты, а после обеда, когда Милка с приехавшей по случаю торжества ба вернулись из школы, её уже не было.
Ни в квартире, ни в городе.
Осталась на память только записка.
И Анне Николаевне пришлось забирать внучку с собой, устраивать в школу, мою и Ромки. Так, в нашем классе во вторую неделю сентября, в общем-то, и появилась рыжая, веснушчатая и улыбчивая Мила Залесская.
Её посадили перед нами.
И за кудрявую прядь в первую же минуту Ромочка её дёрнул. Получил в ответ пеналом по вихрастой голове.
И вендетта была начата именно тогда, да.
Когда же мы закончили школу и уехали покорять столицу малую, то Анна Николаевна как раз вышла на пенсию, решила переселиться в деревню, благо там имелся чуть ли не двухсотлетний дом.
Так сказать, родовое гнездо.
– Просто, Варька, он же полгода ухаживал, – она, заторможенно подняв голову, уставилась на меня беспомощно и растерянно, – а теперь оказалось, что это я за ним бегала.
Чего?!
От изумления я чуть не проворонила кофе, успела с тихим, но прочувственным чертыханьем снять турку в последний момент.
И к столу я привалилась.
Обалдеть.
Я… я никогда не забуду этих в лучших традициях всех романтиков ухаживаний. Надписи на асфальте, милые и огромные пылесборники, признания с рупором во дворе дома, красивые стихи, охапки роз.
