Ричард Остин Фримен
Тень волка
Глава I. На холме повешенных
– Роберт, – сказал мой дядя Баркли, – пойди и посмотри, не видно ли сигналов с пакетбота.
Я неохотно слез со своего высокого табурета.
Дело в том, что я корпел в конторе моего дяди над гроссбухом, когда приходскому священнику и эсквайру Киллиану случилось заглянуть к нам.
Я был рад оказаться в их компании, потому что их беседа, начавшись с разговора о политике, непременно перешла бы в яростный, имевший непредсказуемый финал, спор между двумя этими мужами, доставив мне явное удовольствие и Освободив на время от скучных и монотонных бухгалтерских бдений.
Когда я вернулся в дом, дядя и гости, восседая на стульях перед пышущей жаром печью Франклина – прекрасным средством от холода осеннего утра, задержавшегося в стенах низкой уютной комнаты – окутанные клубами табачного дыма, стойко выносили это пекло. Очевидно, это было любимое занятие пастора, увлекающегося колдовством и близкими ему по духу суевериями, такими, например, как очищающий огонь.
– Но, мой дорогой Сэквил. – запротестовал эсквайр, и его голос прозвучал пронзительно и раздраженно, а худая рука сделала выпад вперед, словно он намеревался пронзить священника тонким черенком трубки, как бы продолжающей его кисть, – вы говорите так, как будто действительно верите во все эти сомнительные фокусы.
– Я читал у одного известного автора, что даже сам царь Соломон однажды посетил колдуна Эндора, – невозмутимо ответил пастор Сэквил. – И в той же книге начертан священный завет: «Нет покоя, пока в мире существует колдовство».
– Да, об этом сказано в Библии, но сказано две тысячи лет назад. Вы же уверяете нас с таким пылом, словно уверены, что несчастная старушка, которую повесили в этом городке сто двадцать лет назад, действительно была колдуньей.
– Вы хотите сказать, что по обвинению в умышленном убийстве был казнен невиновный человек, а подлинных убийц как бы и не существует. не так ли? – парировал пастор.
– Нет, конечно. Ибо мы имеем дело с убийством совершенным, установленным и доказанным в течение нескольких дней.
– Те же самые обвинения немногим более ста лет назад могли быть предъявлены и колдовским силам тьмы.
– Век назад – да, пожалуй. Но не сегодня же.
– Мой дорогой Киллиан, если убийство такого рода – сложное искусство, достигаемое только годами напряженного труда; если на протяжении пяти веков вся мощь церкви и государства была направлена на искоренение этого искусства; если каждая колдовская книга и каждая личность, заподозренная в обладании секретами черной магии, предавались сожжению, то какие доказательства существования колдовства в этом мире мы можем иметь сегодня? – колкостью на колкость ответил мистер Сэквил.
Худые щеки адвоката нетерпеливо надулись, готовые выдохнуть ответ, но вдруг он изменил свое первоначальное намерение и рассмеялся.
– Многие познания делают его сумасшедшим, а, Баркли? – обратился он к моему дяде, чье природное равнодушие к спорам и дискуссиям, которые он находил бесполезными, лишь усилило его интерес к моему сообщению о прибытии пакетбота из Нью-Йорка. – Как вы отважились высказать столь абсурдные идеи вашему сеньору Вердену, Доминик?
– При условии, что сеньор не использует их в своих проповедях… – продолжительный хохот моего дяди прозвучал куда более пренебрежительно, чем обычно, и оборвался столь же резко.
– Что с пакетботом, Роберт?
– С пакетбота просигналили десять минут назад, сэр.
– Тогда будьте добры спуститься на пристань и, если можете, возьмите на себя обязанности встретить и устроить мосье де Сен-Лаупа, если, конечно, он того пожелает. Я не думаю, что он несведущ в нашем языке, но ему может быть приятно иметь собеседником человека, говорящего по-французски.
Поскольку незадолго до смерти моего отца я почти месяц прожил в Париже, и только разорение моего родителя заставило меня прервать путешествие и с благодарностью ухватиться за то место, которое дядя предложил мне в своей конторе, дядя Баркли полагал, что я свободно владею французским. Для уточнения своей роли в этом деле я поинтересовался, как я должен поступить, если этот чужестранец окажется одним из тех кичливых и напыщенных аристократов, многочисленные вереницы которых прошли перед нашими глазами со времени падения Бастилии и позднейших беспорядков, сделавших их собственную страну небезопасной для этих людей. Дядя до некоторой степени успокоил меня, сообщив о письме, полученном им из Нью-Йорка от своих банкиров неделю назад с торговым судном и знакомящим нас с бывшим графом де Сен-Лаупом. В письме о графе говорилось не только как о человеке с превосходной репутацией, но также как и о благовоспитанном джентльмене, который, вне всякого сомнения, мог бы стать прекрасным украшением любого общества. У графа есть желание, добавляли они, приобрести дом в одном из таких уединенных городков, как наш, пока обстоятельства не станут благоприятными для его возвращения во Францию.
И через две минуты после нашей встречи его беглый и непринужденный английский и приятные манеры совершенно рассеяли мои страхи и опасения.
На первый взгляд – видит Бог! – граф поразил меня своей обыденной простотой: он обладал приятной для своего среднего роста полнотой; смуглый, как испанец, он излучал сияние здоровья, а пунцовые круглые щеки лучше всяких слов говорили о его богатом и роскошном столе; его лоб был необыкновенно гладким для производящего впечатление перешагнувшего сорокалетний рубеж ммужчины. Под бровями, чьи тонкие дуги, казалось, никогда не были искривлены хмурой гримасой, блистали особенными темно-желтыми огоньками небольшие черные глаза человека, каждодневно ищущего развлечений и удовольствий. Его алые губы были растянуты в неизменной улыбке. Все, что он видел в нашем маленьком, расположенном в верховьях реки, забытом богом и людьми провинциальном городке, оказавшемся на обочине новой экономической жизни, зарождавшейся в Олбани и устремлявшейся на запад, получало его ироническое толкование. Говорил он голосом поразительно сильным и глубоким для такого невысокого и забавного человека. Каждое его замечание предварялось фыркающим, напоминающим веселое рычание, смехом, обнажающим его белые, сверкающие, подобно длинным и чистым клыкам, зубы.
В тот момент, когда я показывал французу его временное жилище, он сделал мне предложение стать его проводником в пешей прогулке по нашему городку. Я начал было говорить ему, что в этих местах трудно встретить что-либо интересное, особенно для такого человека, как он, что я бывал в Париже и знаю, что европейские городки, даже небольшие, куда привлекательнее для любителей путешествий, чем наш. Но он остановил меня своим тихим грудным смехом и поднятой в знак протеста пухлой белой рукой. Я должен понять, сказал мне француз, что он сельский житель, живший до этого в деревенской глуши провинции Оверни, едва ли не лучше знакомый с прелестью небольших европейских городков, чем с великолепием Парижа. И хотя наша округа была настолько скучна, что оставалась таковой даже в восхитительный солнечный день, настоятельная просьба графа помочь ему в поиске подходящего загородного домика с прилегающим участком земли была, конечно, оправданной, а для меня служила прекрасным поводом бежать от моих скучных бухгалтерских обязанностей. Любопытно, что из всех мест, какие ему до сих пор приходилось видеть в Америке, наше показалось ему наиболее подходящим для выращивания винограда и инжира.
День был действительно одним из лучших в октябре: солнце яркое, но по-осеннему мягкое; теплый, легкий ветерок, наполненный благоуханием согнутых под тяжестью сочных плодов фруктовых деревьев и виноградников, покрывающих склоны окрестных холмов. Белые паруса выделялись яркими пятнами на сверкающей солнечными бликами реке; черепичные крыши нескольких старых голландских домиков, уцелевших во время великого пожара 1785 года, сверкали на фоне осенней пышности кленовых рощ; и вдалеке – фантастические очертания Катскилса, мерцающие сквозь голубую дымку испарений. Во время нашей прогулки я обратил внимание графа на новый маяк, расположенный на оконечности старого мола, хранящего развалины форта, возведенного еще первыми поселенцами; затем я показал гостю канатный, кожевенный и лесопильный заводы, а также церковь Святого Михаила, откуда семнадцать лет назад воинствующие патриоты выволокли привязанного к концу веревки мистера Сэквила, подлинного американца, упорно благословляющего в своих проповедях короля Георга, ибо того требовала клятва, данная им при посвящении в духовный сан.
А пока я показывал город графу де Сен-Лаупу, я, разумеется, показывал городу и его. Женщины и дети, выглядывающие из окон домов, и лавочники, отдающие у дверей своих лавок приказания прислуге – все наблюдали за нашей прогулкой. На узких, крутых улочках нашего городка, где каждый человек и большинство его дел были известны всем в округе, этот чужестранец в своей черной одежде иноземного покроя, с его ослепительными кружевными гофрированными манжетами и напудренными волосами, с его застегнутыми серебрянными пряжками башмаками и простой дорожной шпагой с чернением и инкрустацией серебром был бы заметен даже без той ауры исключительности, которую он, несомненно, распространял вокруг себя, несмотря на его не заставляющую себя ждать приветливость.
Интерес, который он возбуждал у жителей городка, доставлял ему очевидное удовольствие.
Он кивал и улыбался каждому, уставившемуся на него; помахивал рукой в дружелюбном привет ствии, если кто-то раскланивался в ответ; и не один раз я слышал глубокий фыркающий смешок француза, когда его заигрывания наталкивались на флегматичность деревенских мужланов.
Вскоре после того как мы повернули обратно по Хай-стрит, он остановился и мягко протянул руку к маленькой уличной замарашке, копошащейся в песке около заборчика, приглашая ее к разговору. Рот замарашки был криво разинут, а тусклые глаза из-под копны бледно-желтых нечесаных волос жадно пожирали графа. Будь я более осторожен, я бы предупредил француза, что это Джин Ван Зайл, дочь городской пьяницы Аджи, чьи злобность и полоумие были позором всей общины. Неожиданно для всех она ударила графа, затем вцепилась в его руку своими грязными мерзкими ногтями и, издав пронзительный вопль, кинулась прочь, в то время как огромная дворняга, ее постоянный спутник и верный товарищ, злобно огрызаясь, припала к земле, словно кто-то неожиданно схватил ее за горло. Я не могу описать звук, который чужестранец при этом издал. На мгновение мне показалось, что голос его звучит по-прежнему. Но сейчас в нем не было прежнего добродушия и веселья. Лицо графа, когда я взглянул на него, налилось густым малиновым цветом, а темно-желтые глаза засверкали, подобно пламени, огненно-красными сполохами. Дворняга, подвывая, вздрагивала и тряслась до тех пор, пока мы не миновали это место.
– Старая крестьянская уловка. – играя шелковистой кисточкой своей легкой трости непринужденно объяснил граф в ответ на мой полный изумления и любопытства взгляд, задержанный на лице француза с вниманием большим, чем приличествовало вежливости. – И ничего более. Все собаки ненавидят меня – за исключением моей собственной.
– У вас есть собака? – удивленно спросил я, так как уже видел его багаж: чемодан и дорожный сундук.
– Она в Нью-Йорке – я оставил это великолепное создание со своим основным багажом. Но я непременно выпишу ее сюда, как только найду здесь для себя подходящее место. Да вот, – внезапно прервал он разговор, остановившись невдалеке от ржавых железных ворот, за которыми мелькнул маленький низкий домик, скрытый от любопытных глаз зарослями безжизненного сада, переходящего в дебри богомолов и сосен, – вот место, отвечающее потребностям моей души: уединенное, но доступное, неприметное, но господствующее над местностью. Мне нужно именно такое.
Мы поднялись по крутой, напоминающей и улочку маленького городка, и грунтовую сельскую тропинку, дорожке, выходящей к полям и рощам окрестных холмов, в полумиле от подножия которых лежал наш городок. Домик, перед которым мы остановились, оказался последним из числа разбросанных по краю местности строений. Старый скряга Питер Армидж жил в этом домишке. Поэтому я сказал графу де Сен-Лаупу, что ему, вероятно, придется немного подождать, прежде чем он сможет стать владельцем этого дома, поскольку старик пока еще выглядит таким же полным жизненных сил, как и прежде.
– Скряга, вы сказали? – со вниманием спросил меня граф, и затем, довольно пофыркивая, добавил. – Но это упрощает дело. Я привык полностью оплачивать свои фантазии, когда нахожу нужным сделать это.
Я объяснил этому богачу из Нью-Йорка, проявившему несомненный интерес к маленькому невзрачному домику на окраине, что старина Питер отверг все предложения о продаже своего владения. Ходят слухи, сказал я, что старик закопал в саду все свои деньги, а потому никогда не вскапывает землю и слушать не хочет о ее продаже, отказываясь даже от самых заманчивых предложений.
– Я все равно стану владельцем этого дома, – убежденно произнес мой спутник. – Старик не откажет мне.
Мне нечего было сказать в ответ на это непонятное упрямство и потому я постарался переменить тему разговора.
– Вон там, сэр, находится единственная, я полагаю, достопримечательность здешних мест – Холм повешенных. – И я указал на небольшую конусообразную возвышенность в паре сотен ярдов от нас (с вершиной, совершенно лишенной какой бы то ни было растительности), у подножия которой проходила серая полоска дороги, уходящей в черные после вспашки поля.
И к нему тотчас вернулись его прекрасное настроение и неизменный интерес к происходящим вокруг явлениям.
– Итак, даже здесь, на этой земле свободы и изобилия, – улыбаясь, нравоучительно произнес он, – над человеком должен витать призрак смерти, дабы удерживать его от злых поступков.
– О, это были совершенно особые повешенные, – сказал я ему. – В первые годы после освобождения от Англии палачом, сопровождавшим приговоренных в их последнем несчастном пути, всегда был только один человек, и этот человек был колдуном.
– Как, здесь, на этой просвещенной земле, палачом был колдун?! – Его изумление вызвало улыбку на моем лице.
– Более ста лет назад, – объяснил я ему.
– О, сегодня, несомненно, не найдешь ни одного человека, воспринимающего подобные вещи всерьез.
– Всерьез? Нет, ни одного из находящихся в здравом уме, если не считать, быть может, немногих голландцев с отдаленных ферм. Кстати, преподобный Сэквил, настоятель церкви Св. Михаила, о котором я вам рассказывал, когда мы проходили мимо храма, посвятил свой досуг изучению колдовских таинств.
– Служитель церкви балуется черной магией? Вы удивляете меня!
Нотки порицания в его голосе были настолько искренни и проникновенны, что я дважды взглянул на него, чтобы удостовериться, не разыгрывает ли он меня. Интерес пастора к черной магии был чисто историческим, стал уверять я француза, хотя и отдавал себе отчет в том, что настоятель храма, верящий в Бога, в прошлом все же имел отношения с сатаной и его слугами на Земле, в то время как другие люди рядом с ним с Божьей помощью противостояли дьявольским козням.
– Он считает, что этот процесс противостояния дьяволу уже завершен?
– Пастор придерживается и отстаивает положение, что у нас нет оснований считать этот процесс полностью завершенным, – ответил я, думая о споре, свидетелем которого мне пришлось не так давно быть в дядином доме, и который, как я знал по прошлому опыту, будет продолжен в следующий раз, и пастор Сэквил опять будет загнан в угол аргументами адвоката. Но мосье де Сен-Лауп дал мне понять, что потерял всякий интерес к этой теме, которой мы посвятили последние минуты нашего разговора.
– Давайте еще раз взглянем на этот домик. Он мне вполне подходит.
Мы однако и так уже слишком задержались у этого дома, что вряд ли могло понравиться его странному владельцу. Более того, я заметил быстро промелькнувшую над забором хорошо знакомое мне зеленое пальто; затем среди засохших кустов алтея и тесно переплетенных ветвей ивокоста, шиповника и дельфиниуса, сделавших почти непроходимым лабиринт садовых дорожек, показалась сидящая на изрезанной морщинами шее аскетичная голова старого Пита, всматривающегося в нас тусклыми подслеповатыми глазами.
– Убирайтесь отсюда! Какого черта вы явились сюда и торчите на дороге перед моим домом?! – крикнул он хриплым от ярости и беспомощным от старости голосом.
– Это всего лишь Роберт Фарриер, мистер Армидж, – закричал я в ответ.
Несмотря на ненависть и презрение, которые старый Пит обычно демонстрировал ко всем окружавшим его людям, нас с ним связывало нечто вроде дружбы. Однажды зимним днем, когда он, упав на обледенелой дорожке, сломал себе руку, я, тогда еще мальчишка, оказал старику помощь, но он никогда, хотя бы кивком угрюмой головы, так и не выразил мне свою признательность за эту маленькую услугу.
– Я показываю французскому джентльмену наш город, – добавил я, – ион остановился полюбоваться вашими домом и садом. – Но моя попытка добиться таким образом расположения старого Пита к моему спутнику оказалась тщетной.
– Скажите маленькому толстому лягушатнику, чтобы он со своим восхищением убирался в преисподню! – истошно заорал он. – Восхищение приводит к алчности, а алчность есть порок, толкающий к воровству. – И он потряс перед нами старой мотыгой со сломанной ручкой.
– Несчастный старик. Он берет на себя смелость, несмотря на свои лета, быть столь вызывающе грубым, – прокомментировал происшедшее мосье де Сен-Лауп, как только мы повернули обратно. Француз снисходительно улыбнулся и пожал плечами, но его лицо, с удивлением заметил я, опять стало темно-малиновым, как это было уже один раз, когда он буквально уничтожил взглядом собаку Джин Ван Зайл.
Такая глубина чувств по столь незначительному поводу настолько обеспокоила меня, что я, расставаясь со старым скрягой, не обернулся и не пожелал ему всего доброго.
Это может показаться странным, но, расставшись в тот полдень со стариком Армиджем, я унес в своей душе какое-то внутреннее предощущение тех событий нескольких последующих недель, в результате которых побелели мои волосы на висках, стала сухопарой моя правая рука и навсегда был утрачен покой в моей душе.
– Счастливая страна, – возвращаясь к своей обычной манере говорить, произнес мосье де Сен-Лауп, когда я вновь обратил к нему свой взгляд. – Счастливая страна, в которой слабый старикашка вместе со всем своим богатством может одиноко жить в столь уединенном месте. Он живет один, я правильно понял?
Я ответил французу, что ни у кого в округе не найдется достаточного количества денег, чтобы снять внаем у старого Пита его жилище.
– Если бы он жил в Европе, то однажды ночью ему бы до тех пор жгли пятки раскаленными утюгами, пока он либо не признался, где зарыты его сокровища, либо не умер под пытками, – произнес спокойным голосом мосье де Сен-Лауп…
Глава II. Кузина Фелиция
Инцидент был незначителен, но он лишил меня удовольствия находиться в обществе моего спутника. В тоне его последнего замечания присутствовала странная особенность, плохо соответствующая его словам, словно грубость старого Пита все еще терзала его душу, а испытываемая им при этом боль приносила ему извращенное наслаждение. У меня возникло ощущение, что было бы уместным поскорее распрощаться с ним, а для этого сопроводить его обратно в гостиницу той же дорогой, по которой мы пришли сюда. Я вспомнил о своей работе в конторе, завершить которую я был бы рад до ее закрытия, и подумал, что за весь день мои мысли никогда не были так далеки от того обстоятельства, что сегодня днем моя кузина Фелиция, как звал ее мой дядя, могла приехать из Мериленда.
В действительности нас не связывали узы кровного родства. Фелиция была единственным ребенком брата покойной жены дяди – ее мать умерла при родах, а отец шесть месяцев тому назад – и мой дядя тотчас после смерти ее отца пригласил девушку в свой дом, а тем временем не упускал удобного случая для намеков, не понять которые было очень трудно. Он надеялся нас поженить, эту незнакомую мне девушку и меня.
И пусть род Баркли, если не имя Баркли, продолжат его дело, которое в его долгом и бездетном вдовстве стало плотью от его плоти, сущностью его сущности. Подобно юноше, я писал: «Где найдется такой мужчина, готовый, независимо от его возраста, полюбить женщину, выбранную для него другими?» Со всей романтичностью, присущей юноше двадцати одного года, которого всю жизнь окружали только маленькие девочки, я не имел ни малейшего намерения жениться, позволив тем самым своей юношеской влюбленности быть столь кратковременной.
Более того, преисполненный глубокой проницательности, я спрашивал себя, ведомо ли такое, чтобы хорошенькая девушка с мягким характером и приятными манерами нуждалась в том, чтобы ее дядя подыскивал для нее мужа?
Итак, пока я вел месье де Сен-Лаупа по пешеходным дорожкам, пересекавшим пастбища на склонах холмов, вниз к реке мимо фруктовых деревьев, гнувшихся под тяжестью плодов, я задавал себе вопрос, могла ли уже приехать Фелиция, и еще сотню других вопросов, вызванных ее появлением. Лучи быстрозаходящего солнца, пронизывая ветви яблоневых деревьев, ласкали наши руки и лица неуловимым теплом, но вечерняя прохлада уже поднималась от реки, создавая удивительную пьянящую смесь с ароматным благоуханием спелых фруктов и соленым морским воздухом, приносимым стремительно накатывающим приливом. Тени от холмов на западном берегу более чем наполовину накрыли ширину реки. Далеко внизу, на краю вспаханного поля, их вершины, розовые на фоне таинственной тьмы, все еще купались в сильном солнечном свете. Дымовые трубы города кури лись огнями ужинов, и флюгер на колокольне церкви святого Михаила блистал своей новой позолотой над щетиной безлистных вершин вязов. Воздух был так тих и недвижим, что каждый мог почти поверить, что слышит журчание протекающей мимо мола воды в доброй полумиле от того места, где мы находились.
Вдали пробили городские часы.
И мысль о том, что уже на следующий вечер ужас войдет в эту мирную жизнь, что мы видели заход солнца, после которого на протяжении многих недель люди уже не будут безмятежно прогуливаться по окрестным холмам, как это делами мы сейчас, что они будут спешить назад к своим домашним очагам, тревожным взглядом отмечая приближение сумерек и оценивая расстояние до ближайшего убежища, – эта мысль показалась бы мне тогда невероятной, она бы просто не могла прийти мне в голову!
Резкий скрип колес почтовой кареты донесся до нас с оконечности мыса. Подобно эху от пистолетного выстрела, щелкнул кнут кучера. И легкий экипаж появился на дороге в тот момент, когда мы поднимались по ступенькам перехода через дорожное ограждение. Желтые панели кареты сверкали золотом в лучах заходящего солнца; старик в кучерском плаще с медными пуговицами и множеством пелерин правил двумя уставшими лошадьми: служанка, величавая негритянка средних лет. в белом тюрбане и красной шали. опоясывающей крест-накрест ее впалую грудь, восседала на скамейке для слуг позади экипажа. Два небольших кожаных чемодана и большая плетеная корзина на багажной полке дополняли впечатление, произведенное слугами, и когда молодая девушка наклонилась над опущенным стеклом в дверце кареты, чтобы спросить, действительно ли Нью-Дортрехт впереди, я уже не нуждался в доказательствах, подтверждающих ее южный акцент.
Это была та молодая особа, к которой я заранее испытывал глухую и упорную неприязнь, и которая оказалась такой хорошенькой и привлекательной, как и обещал мой дядя, и которая, увы, должна была таить в своем характере недостатки, оправдывающие предубеждение, испытываемое мною против нее. И теперь, когда я нашел ее юной красавицей, продемонстрировавшей мягкий и добрый нрав и естественное чувство собственного достоинства, с которыми она задала свой вопрос, с прямым, открытым взглядом, преисполненным самообладания, ее природное величие заставило развеяться мое предубеждение, изменить прежнее решение и привело в такой полнейший беспорядок мои чувства, что я, безмолвный, оцепенел на мгновение.
Мосье де Сен-Лауп не находился в столь невыгодном, как я, положении. Сняв шляпу, он тотчас многоречиво и непринужденно обратился к девушке. Правильно ли он понял суть вопроса мадемуазель? Узнавала ли она путь? Не будет ли мадемуазель любезна повторить свой вопрос, и помедленнее, так, чтобы такой бедный иностранец, как он, был уверен, что понял ее. Придя в себя, я увидел направленный на девушку взгляд его рыжевато-коричневых глаз, каким светские щеголи рассматривают дам на бульваре Пале-Рояль. Под его пристальным взглядом ее лицо покраснело; ее тонкие, темно-золотые брови содвинулись вместе и она, слегка запинаясь, повторила свой вопрос. Моя кровь вскипела.
– Извините, мосье, – резко произнес я, – эта леди – моя забота.
И я встал между ними. Француз, конечно, при любых обстоятельствах остается французом, но если он пренебрегает обычаями страны, в которой решил поселиться, он должен быть проучен – вот и все.
– Но я не думал… – прервал он меня.
– Это мисс Пейдж из Мериленда, моя кузина, которую мой дядя ожидает вот уже целую неделю, – продолжил я со всей решительностью, всем своим видом показывая ему, что мои слова не нуждаются в дальнейших пояснениях.
Затем, уже из окна кареты, я вновь обратился к мосье де Сен-Лаупу:
– Уверен, сэр, что, учитывая данные обстоятельства, вы извините меня. Вы можете, тем не менее, продолжая свой путь, добраться до Хайстрит и вашего временного жилья. Мой дядя с удовольствием будет ждать вас у себя после ужина. О'ревуар!
– Я очарован вашим вниманием, – ответил он вполне учтиво; и мы отъехали, оставив его, всё ещё державшего шляпу в руке, на обочине.
Но лицо француза вновь стало таким же огненно-красным, каким оно уже было дважды за этот день. Однако его взгляд был адресован не мне. Он пристально всматривался во что-то на экипаже, находящееся чуть-чуть надо мной. Я высунулся из окна кареты, вытянув шею насколько это было возможно, чтобы увидеть, что же могло так сильно заинтересовать его, и мне удалось на мгновение поймать взглядом служанку Фелиции. Она, продолжая сидеть на скамье для слуг позади экипажа, круто обернулась в сторону француза; сильные, чистые линии её рта и подбородка были четко видны на фоне вечернего неба – казалось, что она, потрясённая, пожирает иноземца глазами.
– Вы проехали сегодня много миль, кузина Фелиция? – спросил я, как только устроился на заднем сиденье кареты. В маленьком объеме экипажа, оказавшись так близко от девушки, я почувствовал, что моя голова вновь пошла кругом.
– Я думаю, не более 15 миль, кузен Роберт, – ответила она застенчиво, а её опущенные ресницы почти касались нежных, румяных щёк. – Вчера мы проехали свыше 30 миль, поэтому дали отдохнуть лошадям и в путь сегодня отправились позже.
– Это те самые лошади, на которых вы выехали из Мериленда, кузина Фелиция?
– Именно они, кузен Роберт. – Но теперь её ресницы были подняты, её глаза весело смотрели на меня; а в мягком изгибе её губ таилась улыбка, рождающая ямочку на левой щеке. – Да, кузен. Дороги в основном были превосходные. Я думала, что Филадельфия необыкновенно большой город, но Нью-Йорк ещё веселей и ярче. Погода нам благоприятствовала; я ни разу чрезмерно не уставала, и…
– Вот-вот! – рассмеялся я, уловив смысл её шутливых замечаний. – Если вы и дальше бедете столь же расточительны по отношению к темам нашего разговора, то как мы станем поддерживать беседу, пока не достигнем дядюшкиного дома?
– Расскажите мне об этом отвратительном маленьком французе, – неожиданно сказала Фелиция, сделавшись вдруг такой серьёзной, что я был поражен глубокой сосредоточенностью её прекрасного лица, сохранившего тем не менее живость и непередаваемую прелесть. – Я допускаю, что он может не быть таким плохим, как то впечатление, какое он произвёл на меня, иначе он не мог бы находиться в вашем обществе, и мой дядя не пригласил бы его к себе в дом в этот вечер. Но всё же, кто он?
Я рассказал ей то немногое, что знал сам, добавив, что она не должна строго судить француза за его манеры, столь отличные от тех, к коим привыкли мы, американцы, и которым он ещё не успел обучиться.
– О да, – пожала она плечами, – конечно.
Но в нём есть что-то ужасное. Быть может, это его длинные зубы: они так не соответствуют его короткому толстому телу. А как он раскраснелся и каким свирепым стал его взгляд, когда вы, садясь в экипаж, повернулись к нему спиной, и он понял, что вы не намерены представить его мне!
Я была бы с ним настороже, кузен Роберт. Он почувствовал себя глубоко оскорбленным, а я уверена, что он умеет быть опасным, – добавила Фелиция серьёзно.
– Вероятно, ваша служанка разделяет ваши опасения, – сказал я, – Либо это так, либо мосье де Сен-Лауп поразил её воображение.
– А, Уэшти! Это бедное создание провело свои девические годы на Гаити, ухаживая за матерью, высеченной почти до смерти. Она в принципе ненавидит всех французов. Но вот что я намерена сказать вам об этом человеке, кузен Роберт. Никто и никогда не производил на меня столь странное и неприятное впечатление, и ещё – он был глубоко оскорблен.
– Я только имел в виду преподать ему урок американских манер, – весело произнёс я и открыл дверцу кареты, так как экипаж остановился перед домом нашего дядюшки, а сам дядя Баркли, возвратившись после трудового дня домой, как раз поднимался по пологим ступеням из чистого белого камня к парадной двери дома, окруженного железной оградой, к которому вела от самых ворот вымощенная кирпичом дорожка.
Пока он не видел нас, я успел одним быстрым взглядом уловить то впечатление усталости, которое производили его склоненная на грудь голова и опущенные плечи. Но как только он услышал скрип колёс нашего остановившегося экипажа, он тут же распрямил свои плечи и, полный достоинства, сошёл к нам навстречу. Я заметил, как Фелиция бросила быстрый и испуганный взгляд на его шикорополое пальто и парик, которые он продолжал носить, невзирая на моду, изменившую фасоны, после того как услышал, что в этой одежде он похож на президента Вашингтона. Дядя приветствовал её одной из своих тщательно составленных фраз и по-отечески заключил в объятия, затем повернулся, чтобы поздороваться с её слугами и рекомендовать их под начало Барри, своего верного дворецкого и камердинера, который в этот момент торопливо спускался по ступенькам, чтобы заняться размещением багажа. Фелиция быстро почувствовала искреннюю сердечность и природную доброту дяди, скрываемые под его внешней напыщенностью.
