Ричард Шеперд
Семь возрастов смерти. Путешествие судмедэксперта по жизни
– Тогда почему она не делала этого постепенно, чтобы понять, что именно вызывает проблему?
Я вернулся к работе: каждая необъяснимая смерть требует тщательного изучения.
Как бы то ни было, я понимал, когда мы только увидели ужасную опрелость, что инспектор будет враждебно настроена по отношению к родителям. Нам была нужна дополнительная информация – от родителей и моих коллег: здесь нужно было разбираться соответствующим специалистам.
Каждое врожденное нарушение обмена веществ – большая редкость, но их настолько много, что педиатрам скучать не приходится.
Когда пришли результаты биохимического анализа крови и мочи ребенка, я отнес их прямиком к педиатру. Чтобы выяснить, в чем именно дело, пришлось обойти многих специалистов в университете Сент-Джордж.
Поначалу все указывало на то, что Фергюссон стал жертвой какого-то вируса. Иммунофлуоресцентный анализ[10] тканей печени дал положительный результат на парвовирус[11], но позже вирусологи пришли к выводу, что он был ложным. Как я и подозревал, вскоре нам пришлось вернуться на кафедру генетики, к специалистам по врожденным нарушениям обмена веществ.
Было проведено множество анализов и дискуссий, в итоге понадобилось почти пять месяцев, чтобы все специалисты сошлись во мнении: Фергюссон страдал от недиагностированного врожденного нарушения обмена веществ, которое проявило себя, лишь когда ему начали давать твердую пищу. Выяснилось, что его организм был не в состоянии перерабатывать фруктозу – натуральный сахар, содержащийся прежде всего во фруктах, а также в столовом сахаре. Кроме того, фруктоза выступает важным звеном в метаболической цепи, преобразующей сахар в энергию, необходимую клеткам организма для работы.
В результате организм может производить гликоген – вещество, в котором тело запасает энергию, – но не в состоянии его расщеплять, чтобы эту энергию высвободить. Печень при этом может стать большой и пропитанной жиром, прямо как у заядлого пьяницы.
Специалист по обмену веществ удивился тому, что в современном мире с развитой медициной ребенок может умереть от этой редкой болезни – ее можно и нужно было выявить и скорректировать рацион задолго до того, как здоровье и жизнь малыша оказались в опасности.
Что же пошло не так в случае с Фергюссоном? Всему виной крайне неудачное стечение обстоятельств. Настолько неудачное, что инспектор была готова возбудить уголовное дело.
Родителей тщательно допросили. Начав читать протокол допроса, я понял, что родители очень любили своего ребенка и делали то, что считали правильным. Отец практиковал нетрадиционную медицину, и оба супруга испытывали крайнее недоверие к обычным врачам.
В итоге с момента рождения ребенка не показывали ни одному специалисту: никто не приходил к ним из больницы на дом, не взвешивал его, не проверял, ну и, конечно, он не получил ни одной прививки.
Когда мать стала отлучать Фергюссона от груди, родители разработали для него, как они полагали, совершенно натуральный, безопасный и питательный рацион в полном соответствии с собственными убеждениями – возможно, таким он и был бы для большинства детей. Этот рацион включал патоку, яблочный уксус, мед, соевое молоко, фрукты и овощи. Они никак не могли знать, что тщательно продуманный рацион в итоге убьет их сына.
Организм Фергюссона был не в состоянии усваивать не только фрукты, но и, вполне вероятно, некоторые компоненты патоки, меда и соевого молока. Скармливая ребенку все это, они, сами того не зная, уничтожали его печень.
Встревоженный непрекращающимся плачем сына, отец в итоге показал Фергюссона одному коллеге-гомеопату, которая настоятельно рекомендовала им обратиться к терапевту. Она обратила внимание на ужасные опрелости у ребенка и велела немедленно начать наносить крем, чтобы как можно быстрее от них избавиться. Проблема в том, что на протяжении всей консультации ребенок не переставал плакать, накаляя обстановку, и отец оскорбился предложением коллеги. Он принялся сердито настаивать на том, что не верит в обычную медицину и уж точно не станет ничего покупать в аптеке, считая, что крем нарушит нормальную работу организма и «не даст сыпи выйти наружу».
Читая эти строки, я ощутил, как мое сочувствие к этому мужчине, лишившемуся ребенка, понемногу угасает. Неужели опрелость и правда была настолько ужасной, какой она мне запомнилась? Я достал сделанные на вскрытии снимки: да, вся кожа в области промежности была сильно раздраженной, красной и в кровоподтеках. Через две недели после того, как он отказался воспользоваться советом коллеги, ребенка не стало. Конечно, его убила не опрелость, а наследственное заболевание, но я был уверен: инспектор посчитает, что родители как минимум проявили халатность, не обратившись к врачу по поводу нескончаемого плача ребенка, когда начали отлучать его от груди. В конце концов, они даже не попытались пересмотреть составленный ими рацион.
Она написала мне сдержанное письмо: «Возможно, глубоко укоренившиеся убеждения мистера Белла помешали ему оказать наилучший уход своему сыну». Обычно наследственные болезни подобного рода действительно довольно быстро выявляются терапевтом, и он тут же назначает лечение. Иногда установить, какой именно дефект имеет место, удается не сразу, поскольку различных нарушений обмена веществ огромное множество, и большинство из них встречается крайне редко. Тем не менее, как только диагноз поставлен, простая корректировка рациона питания обычно сразу все меняет. Как я и предполагал, инспектор обратила на это внимание и сообщила, что намеревается возбудить дело против мистера и миссис Белл.
Я был рад, что Королевская уголовная прокуратура не согласилась с ней. Конечно, в идеале супруги должны были обратиться к врачу, как только поняли, что с Фергюссоном что-то не так, но они действовали в интересах своего ребенка, пусть и в соответствии с собственными убеждениями. Им неоткуда было знать, что у Фергюссона болезнь, поражающая одного из десяти тысяч, а по мнению некоторых, и вовсе одного из ста тысяч детей. Я все-таки не перестал им сочувствовать, но особо не ожидал услышать о супругах Белл снова. Кто бы мог подумать, что наши пути вновь пересекутся, и на этот раз их дело будет странным образом перекликаться с моей собственной жизнью.
В отличие от большинства врачей, моя работа состоит не в предотвращении смерти, а в ее максимально подробном изучении.
Судмедэксперта вызывают в случае внезапной или необъяснимой смерти, чтобы осмотреть тело – иногда прямо на месте преступления. Пожалуй, у меня и правда особые отношения с мертвыми. Я не испытываю к ним ни страха, ни отвращения, столь характерных для многих людей. Мертвым невозможно навредить. Тем не менее каждое тело – неважно, наступила смерть по естественным или неестественным причинам, – служит для меня наглядной иллюстрацией невероятной беспомощности человека. Обнаженные и неподвижные, неспособные защитить себя или обидеть кого-то другого, они наполняют меня состраданием. Все сложности, которые только могли быть их в жизни, испарились, все секреты открылись, все, что имело хоть какое-либо значение, стало совершенно неважным.
Я пытаюсь ответить на один главный вопрос: от чего умер человек передо мной? Чтобы выяснить правду, порой приходится проделать огромный путь. Он начинается на месте обнаружения тела, продолжается в секционной, затем петляет по череде всевозможных экспертов – это могут быть специалисты по мухам, пыльце, брызгам крови, криминальной психологии и многому другому, – и уже потом доходит до криминалистических лабораторий с их анализами ДНК и баллистическими экспертизами.
Иногда, несмотря на все приложенные усилия, правда ускользает, и смерть остается тайной. Временами вскрывается множество неприятных подробностей. Если не остается сомнений, что было совершено преступление, все заканчивается, даст бог, уголовным делом, ну или хотя бы справедливым судебным разбирательством. Наконец, то, что началось с простого вскрытия, для меня может обернуться выступлением в качестве свидетеля-эксперта в суде, где я могу провести несколько часов (а порой и дней или даже недель), пока защита и обвинения поочередно будут осмыслять, переосмыслять и оспаривать мое медицинское заключение.
Итак, по работе я довольно тесно контактирую с теми, кто утонул, разложился, сгорел, кому не повезло, кто был ужасно несчастен, кого убили… Я могу быть увлечен, озадачен или ужасно опечален, и все это в один день.
Тем, кто работает с мертвыми, порой жизненно необходимо место, куда можно сбежать, чтобы забыться и восстановиться после невероятной эмоциональной нагрузки, которую они, сами того не ведая, возлагают на нас (как бы сильно мы ни старались быть максимально отстраненными). В такие моменты жизни отпуск всегда приносил мне спасение. Мы пробовали ездить в Грецию, Турцию, все привычные курорты с горячим песком… но лучше места, чем дом, найти было невозможно. Большой дом Ангуса и Мэгги, родителей моей жены на острове Мэн, окруженный собственными фермерскими угодьями с потрясающим видом на море и гуляющими по нему штормами. Пляжи в изобилии, горы, прогулки по вересковым пустошам… Но ничто не могло сравниться с теплым приемом. Я купался в их тепле и восторге, с которыми они встречали нас и наших детей, в их удивительной способности предвосхищать чужие желания: вкусный стол, хороший солодовый виски, растопленный камин – все это появлялось словно из ниоткуда, прежде чем мы успевали осознать в этом потребность.
Я знаю лишь нескольких людей, способных по-настоящему скрасить жизнь, и Ангус и Мэгги были двумя из них. Именно на острове Мэн мне впервые пришло в голову, что моя обычная жизнь бывает немного унылой: проведя целый день в мрачной секционной за вскрытием трупов, я возвращаюсь домой к спокойным повседневным хлопотам.
Ангус и Мэгги вели чрезвычайно активную социальную жизнь. Гостя у них, мы наряжались для приемов, ходили в рестораны, болтали и смеялись с их друзьями, а затем отправлялись куда-нибудь еще на ужин. Это кардинально отличалось от того, как мы жили дома. У двух занятых врачей не было времени на званые обеды, не говоря уже о приемах. Иногда мы приглашали соседей на ужин, однако, наблюдая за Мэгги и Ангусом в действии, я понимал, насколько же плохим был хозяином, ровным счетом ничего не смыслящим в науке гостеприимства.
По совершенно случайному совпадению у моего двоюродного брата Джеффа были какие-то финансовые дела на острове Мэн как раз в тот момент, когда мы проводили там наш шумный и веселый отпуск, а по работе я был с головой погружен в дело Фергюссона Белла. Джефф имел особое отношение к той части детства, что предшествовала ранней смерти моей матери. Наши мамы были сестрами, и порой что-то в тетином взгляде или манере говорить, даже когда я вырос, до боли напоминало о маме. Так я хотя бы на мгновение воскрешал в памяти дорогого человека, которого так рано потерял.
Словно этой связи было недостаточно, в детстве мы с Джеффом всегда были лучшими друзьями. А когда я учился на врача в Лондоне, мы часто виделись. Потом он эмигрировал в Австралию, и с тех пор мы почти не общались, но родня держала меня в курсе его дел. Серфинг, сельское хозяйство, управление отелем, переделанным из фермерского дома, потом он заделался диджеем… Я потерял счет его начинаниям, как и многочисленным бракам и множеству детей. Впрочем, ничего из этого меня нисколько не удивляло. Жизнь Джеффа, в отличие от моей, никогда не складывалась по общепринятому шаблону. В начальной школе я был прилежным школьником, а Джефф по ее окончании даже не сдал дополнительных экзаменов на выбор профильного предмета. По дороге на экзамен он так увлекся увиденным на экране телевизора в витрине магазина, что попросту опоздал на него, а когда все-таки пришел, туда уже не пускали.
Я переживал, что родители моей жены могут не понять Джеффа с его австралийской культурой и альтернативным образом жизни, но недооценил Мэгги и Ангуса, совершенно позабыв к тому же, насколько обаятельным был мой двоюродный брат. Уже через несколько часов казалось, будто они знакомы многие годы, а что касается меня, все стало прямо как в детстве – мы не переставая шутили и дружно смеялись. Джефф играл в крикет на пляже, рассказывал совершенно невероятные истории о жизни в Австралии, латал дыры в заборах на ферме, прогонял Мэгги из кухни, в первый же вечер настояв на том, чтобы самому приготовить ужин, и приводил наших детей в полный восторг.
За эти три дня мы с Джеффом совершили несколько долгих прогулок, во время которых говорили о нашей семье и вспоминали прошлое. Он сообщил, что какое-то время провел в глубине континента, в его малонаселенной и засушливой части. Он с большим уважением относился к культуре коренных народов и повстречал ряд целителей, которые сторонились западной медицины, но достигали невероятных результатов в лечении очень больных людей. Джефф любил невероятные результаты. Помню, как в детстве мы попробовали специальное масло для волос, добытое, конечно же, им. Предполагалось, что волосы от него будут расти в два раза быстрее – в ту эпоху длинные волосы были мечтой молодежи и предметом раздражения стариков. Я никакого эффекта не заметил, однако Джефф утверждал, что его волосы всего за неделю сильно отросли и посветлели.
Мы остановились на тянущейся вдоль берега тропе высоко над уровнем моря – настолько высоко, что даже не было слышно грохочущих снизу волн, – и Джефф сообщил мне, что у него на теле появились какие-то шишки, с которыми ему, когда он вернется в Австралию, поможет один друг-целитель.
Я предложил ему показать их мне.
Пожав плечами, он стянул свитер и приложил мои пальцы к своей шее.
– Надеюсь, это не от масла для волос, – сказал я, но Джефф не засмеялся. – Потрясающая штука была. Жалко, я его не приберег!
Я сразу же нащупал эти шишки под его челюстью. Они были твердыми и упругими.
– Болит? – спросил я.
– Не-а.
– А еще где-то есть?
Джефф бесцеремонно сразу же принялся раздеваться. Он поднял вверх руки и потянул мои пальцы к своей волосатой подмышке. Узелки. Твердые и упругие.
– Еще они у меня здесь…
Он было собрался снимать брюки, но я его вовремя остановил.
– Можешь больше не показывать… Полагаю, они у тебя в паху?
– Ага. Мой целитель сказал, что нужно принимать серебро, чтобы сблизиться с землей. Эти шишки, по его словам, указывают на то, что в последнее время я слишком много размышляю о прошлом, и мне нужно вернуться в настоящее…
Он стал одеваться. Силуэт его худого загорелого тела отчетливо выделялся на фоне облаков. Вода под нами была темно-синего цвета. Местные называют туманную дымку над водой плащом Мананнана[12], и теперь этот плащ был у меня в голове: нечто неосязаемое, чего нельзя увидеть, но можно почувствовать. Печаль. И ее жестокий близнец – утрата.
Мой двоюродный брат и друг детства теперь пристально смотрел на меня.
– Дик?..
– А этот… целитель. Он же не врач?
– Еще чего, он во все это не верит.
– Но он же разбирается в медицине аборигенов?
– Черта с два! Он какое-то время учился у аборигенов, но разработал собственные теории. Он ушел в пустынные земли, чтобы уединиться, и вернулся с… невероятными знаниями. Хотел бы я, чтобы вы с ним встретились, Дик.
В душе я был рад, что не встречусь с целителем, верящим, будто эти шишки вызваны ностальгическими воспоминаниями, и теперь утверждающим, что от них поможет серебро.
– Джефф, а ты вообще был у обычного врача?
– Не-а.
– Сделаешь мне одолжение? В качестве исключения? Сходишь, когда вернешься?
Он стал возражать, сказал, что полностью доверяет своему целителю, но мне удалось убедить его сходить ради меня в больницу, и в итоге он согласился.
Я был настолько обеспокоен, что связался с ним вскоре после его возвращения в Австралию.
– Ну ты же знаешь, Дик, какие они, эти врачи. Ты, наверное, и сам так делал. Придумывают кучу длинных слов, чтобы описать нечто совершенно простое.
Под длинными словами он подразумевал диффузную В-крупноклеточную лимфому. Если по-простому – рак. Я почти не сомневался, что у него лимфома, ну или лейкемия, однако и то и другое теперь прекрасно поддается лечению. Я был уверен, что его рак либо вылечат, либо очень долгое время будут сдерживать, если он перестанет слушать своего целителя.
– Да, врач сказал, что это медленная разновидность, так что, думаю, Брайан успеет с ним разобраться.
– Брайан?
– Мой целитель духовных и физических ран.
Это имя показалось мне каким-то слишком блеклым для целителя.
– А этот Брайан, значит, хочет лечить тебя серебром?
– Да, он уже начал лечение и уверен, что оно работает. На самом деле шишки у меня, кажется, уже стали немного меньше.
– Джефф, этот рак медленный, если его лечить. Если же нет, тогда…
– Да лечу я его, старик, лечу серебром. Брайан свое дело знает.
Джефф не прожил и года. Я был рад, что мы повидались на острове Мэн – жаль, что это было в последний раз. Его смерти можно было избежать, и я был невероятно зол на этого Брайана с его серебром и чепухой. Особенно когда вдова Джеффа, которой я позвонил, чтобы выразить соболезнования и поговорить о нем, сообщила, что они продали ферму, чтобы оплатить его лечение.
– Он что, вообще не пробовал обычную медицину? – раздраженно спросил я.
– Еще как пробовал. Нам в итоге пришлось, только вот толку от нее, само собой, никакого не было, – сказала она.
– Потому что вы обратились слишком поздно!
Но она и слушать меня не хотела.
– Брайан предупреждал, что мы только теряем время с врачами и, как всегда, оказался прав. Знаешь, когда Джефф был уже при смерти и Брайан пришел к нему в больницу и увидел, что ему дают кислород, он сказал, что его травят.
Больше мне сказать было нечего. Называть Брайана шарлатаном не было никакого толку. Я звонил Джеффу несколько раз, пока он проходил свое «лечение», и мне стало ясно: он вложил в своего целителя столько веры и надежды, что уже просто не мог пойти на попятную. Подобно человеку, зависимому от азартных игр, ему только и оставалось, что продолжать вкладываться.
Джефф пожертвовал жизнью, отстаивая свои убеждения. Они не были основаны на каких-то серьезных доказательствах и не имели никакого отношения к морали или политике: это были просто его личные взгляды, составлявшие его неотъемлемую часть. И когда вскоре после смерти Джеффа со мной связались по поводу дела Фергюссона Белла, я понял, что то же самое было верно и в отношении мистера Белла, хотя в его случае пожертвовать жизнью ради убеждений отца пришлось беспомощному ребенку. Так что, пожалуй, я уже не так сильно сочувствовал супругам Белл, когда мне позвонил один из специалистов по обмену веществ, занимавшийся делом Фергюссона.
У супругов родился новый сын, и на этот раз им уже было никак не отвертеться от внимания НСЗ[13]. По мнению специалиста, второго ребенка следовало обязательно проверить на наличие проблемы, которая была у Фергюссона: должно быть, оба родителя были носителями рецессивного гена, и с вероятностью 75 % их второй ребенок мог либо унаследовать полноценную болезнь, либо стать носителем. Правду о новом брате Фергюссона можно было быстро установить с помощью простого анализа на непереносимость фруктозы.
Только вот для его проведения требовалось взять шприцем кровь, а отец наотрез отказался допускать подобное вторжение традиционной медицины и упорно боролся, чтобы этого не произошло. К счастью, существовал другой способ провести проверку с учетом требований отца: сравнительный анализ ДНК обоих младенцев. На тот момент это было сложнейшей задачей, но одна лаборатория великодушно предложила попробовать сделать анализ. Собственно, для этого мне и звонил специалист – спросить, не осталось ли у меня образца тканей покойного Фергюссона, который они могли бы использовать? С его помощью они могли бы выделить ген, отвечающий за непереносимость.
К счастью, у меня сохранился образец, и анализ показал, что второй сын – носитель. Это означало, что он мог передать этот ген своим детям, и если бы по воле судьбы такой же ген оказался и у их матери, им бы не посчастливилось родиться с непереносимостью фруктозы. Между тем самого ребенка эта проблема обошла стороной.
Такой вот хороший конец был у этой печальной истории, лишь слегка омраченный дальнейшими действиями отца в мире альтернативной медицины. Многие люди испытывают здоровое недоверие к традиционной медицине, но порой готовы его пересилить, если болеют и нуждаются в лечении.
Открытое и публичное презрение мистера Белла к обычной медицине после смерти сына никуда не делось. Мое сочувствие к нему окончательно сошло на нет, когда я узнал, что он, не получив никакой соответствующей квалификации, из мистера Белла превратился в доктора Белла и публично заявил – и, вероятно, продолжает по сей день, – что разработанные им методы способны вылечить рак и другие тяжелые болезни. Он призывал всех, кто разделяет его взгляды, отказаться от химио-, лучевой терапии и других общепризнанных форм лечения рака и вместо этого использовать его целительную диету. По крайней мере, у тех, кого он лечит, есть право выбора. У моего двоюродного брата Джеффа тоже был выбор, и он выбрал смерть. У покойного сына мистера Белла, разумеется, никакого выбора не было. В этом-то и состоит вся проблема дела Фергюссона Белла: на одной чаше весов было право супругов Белл отвергнуть традиционную медицину, а на другой – право Фергюссона на жизнь. С подобным выбором сталкиваются все родители, пусть и не в такой явной форме, когда принимают решение, делать ли своему ребенку прививки. Я полагаю, что те, кому предоставили полную и достоверную информацию, непременно должны прийти к выводу, что риск заражения, скажем, корью, как для их ребенка, так и для общества в целом, с огромным запасом перевешивает риск вакцинации. И тем не менее многие родители все равно решают не прививать детей.
Как же невероятно трудно отказаться от своих убеждений. Как же, должно быть, тяжело было мистеру Беллу, самопровозглашенному доктору, признать, что у его сына проблема, с которой традиционная медицина могла помочь, а его собственные методы – нет. Если бы он это признал, это не только пошатнуло бы его веру, но и потребовало бы полного ее пересмотра. А он не был готов столь кардинально менять свои взгляды. Лишившись этих убеждений, возможно, он задумался бы, кто он такой на самом деле. Мы находим, теряем и снова находим себя на протяжении всей нашей жизни: порой, когда наконец достигаем старости, память стирается, а вместе с ней и самоопределение. И что тогда остается?
После смерти Джеффа я вновь долго и упорно размышлял о деле Фергюссона Белла и, пожалуй, изменил свое мнение. Теперь я чуть ли не жалею, что попытка уголовного преследования обернулась для инспектора неудачей.